– Фигня, – констатировал он, – оклемается. – А нашего пойманного как величать? – Не колется… Откатали пальцы, пытаемся по базам «пробить». Минут через десять закончим. Он офицера требует, так что попробуй, может, что и выйдет. – И вдруг сменил тему разговора: – Слышал, что вчера на седьмой «отметке» случилось? – Ты про химеру? – я поёжился. – Жуть вообще… Теперь ищи-свищи эту гадину. – Говорят, они вне Зоны не живут. Я хмыкнул: – Ну да, свежо предание. Показывай мне этого сталкера. Мы тяжело прошагали по коридору, вошли в один из кабинетов, где за столом сидел парень чуть за двадцать, худощавый, с юношеской щетиной на щеках. – Ваши люди мне палец выбили… – замямлил парень и поднял правую руку, большой палец на которой неестественно оттопыривался. Звякнули наручники. – Вправь сам, – сказал, как отрезал, я. – Тебя как звать, герой-пионер? – А вы офицер? Я молча указал на шеврон. – Макс. – А фамилия у тебя есть, Макс? – Зверев. – Скажи мне, Макс… ты понимаешь, в какую заваруху ты попал? Проник на территорию блокпоста. Ты ведь сталкер. – Я – нет… Я пришел из Надеждинска. – Один хрен, – я сел на край стола, азартно, с весёлой злобой глядя на него, – ты понимаешь, что гарантировал себе семь лет «строгача»? Понимаешь? И это если оружие твоё не окажется засвеченным в «мокрухе». Этот сон – крик моей совести. Она вопит, требует покаяться в содеянном и не содеянном. Поэтому я увидел Максима Зверева, сидящего на блокпосту, потом – профессора Анатолия Шилова, погибшего на том же блокпосту годы спустя, и, наконец, Мишку Верещагина – старого друга, когда-то вывезшего меня, раненого, из Зоны на изрешеченном броневике. Все они вошли в мою жизнь и изменили её. Болотник, мудрый человек, сказал, что у меня просто нервы разболтаны вконец и надо отдохнуть. Это в Зоне-то? Мне грезился дом проводника Поляка, чья дочь погибла во время атаки мутантов на Надеждинск. В полупустой комнате, где из убранства – лишь старый диван, накрытый затхлым пледом, книжный шкаф и стол с двумя стульями, стояло фото в рамке. Улыбающаяся девушка по имени Аня. Подойдя ближе, я увидел, что на снимке не дочка Полякова, а моя бывшая. В руке у неё пистолет. «Я жена Миши Верещагина…» – зазвучал в мозгу голос. Это всё разные люди, разные картинки, разные части пазла! Снится ли мне это? Или я давно уже нахожусь под воздействием мутанта? Снится ли… Перед мысленным взором возникла панельная трёхэтажка в центре Надеждинска, крохотная кухонька. За столом, спиной ко мне, сидел человек в форменной зелёной рубахе, низко склонившись над тарелкой борща. Я подошел ближе, удивляясь тому, что могу управлять своими движениями во сне. Раньше всегда думал, что сон как кино внутри головы: смотреть – смотри, руками не трогай. Вблизи стало ясно – человек, сидящий за столом, мёртв. Упал лицом в тарелку с супом. Не понимая, что делаю, дёрнул мертвеца за плечи, и тот вдруг закашлялся, повалился на пол, переворачивая стул и сметая со стола скатерть с тарелками, чашками, ложками. Сквозь нестерпимый звон бьющейся керамики и соприкасающегося металла я отчётливо различил его голос. – Жура? – спрашивал недавний мертвец. – Ты? Картинка сменилась, и вот я уже стоял на лестничной клетке. Рядом – Саныч. Стояли, курили. Вернее, курил Саныч. Дымил как паровоз. Одну за другой, с фильтром – свои и без фильтра – оставшиеся от отца. Я лишь вдыхал терпкий табачный дым и наблюдал, как нервно подрагивала рука с сигаретой, как рос на кончике тлеющей бумажно-табачной трубки столбик пепла. Рос-рос – и рассыпался, когда нервный тремор проходил по телу Саныча в очередной раз. Он перевёз отца в Надеждинск сразу, как только устроился на службу в Рубеж. Военному сталкеру по закону полагалось ведомственное жильё, страховка и много чего ещё. Его отцу, ветерану войны, – скромная пенсия и доживание последних лет в коммуналке на окраине Читы. С дядей Сашей, моим тёзкой и большим весельчаком, познакомились после того, как Саныча перевели в мой отряд. Подтянутый седовласый мужичок лет шестидесяти, как мне тогда показалось, принёс бутылку коньяка – поздравить сына с назначением. Выпили, разговорились. Оказалось, вовсе не шестьдесят дяде Саше, а без малого девяносто три. – Хорошо сохранился? – спрашивал он, лукаво щурясь. – А это всё потому, что руками мало работал. Работа была умственная. Пел почти всю жизнь. Почётный гражданин своего города. Это под Читой… А вообще, какая разница… Доживая столетие, дядя Саша не мог усидеть на месте. Писал короткие заметки в местную газету «Голос надежды» – всё больше про военных сталкеров и снискал среди ребят уважение. Когда мой отряд перебросили для тренировок в Севастополь, и Саныч потянул отца следом, старик лишь скривился, мол, нечего мотаться по югам, хорошо и тут. А через месяц Санычу позвонили: его отец оказался в больнице. Поскользнулся в гололёд, ударился головой и впал в кому. Из Севастополя уезжали той же ночью. Я, Саныч и Клапан. Суровый мужик, боевой товарищ совсем расклеился. Не нажив к сорока годам семьи, единственным родным человеком он всегда видел отца, который наставлял, учил, выслушивал. Иногда мне казалось, что стержень в этом человеке – любовь к отцу. И вот случилась беда. Неделю старика пытались вывести из комы, но безрезультатно. Приезжал из научного лагеря сам профессор Дугин – седовласый толстяк, что-то выспрашивал у врачей, качал головой. Шансов было мало. Лишь надежда на чудо оставалась, теплилась до последнего. Но чуда не случилось. Дядя Саша умер, не приходя в сознание, на десятые сутки. Мы стояли на лестничной клетке больничного здания, курили и молчали. И мне вдруг подумалось, что дядя Саша, наверное, стал бы отличным сталкером. Он и его однополчане, сражавшиеся под Малоярославцем, форсировавшие Вислу и Одер, бравшие Берлин. Настоящие, кремень, о таких ножи можно точить, спички зажигать. А вместо них Зона вместила в себя другое поколение – лжецов, убийц, наркоманов. Конечно, были в Зоне и хорошие люди, но в гораздо меньшем количестве, чем хотелось бы. Через полгода Саныча и его напарника Кондрата взорвали в одном из домов, находящихся в пяти минутах ходьбы от больницы. Почему я это вспомнил? Наверное, потому, что дядя Саша стойко ассоциировался у меня с Монголом, человеком, прошедшим две войны, таким же суровым и настоящим. К чему этот сон, вереница образов, лица знакомых и друзей, живых и мёртвых? К чему? И вообще, сон ли это? Нет же, не сон… Я просто надышался белого дыма и теперь брежу… Или умираю. Может, я уже умер и это ад – смотреть цветные, яркие сны, множество картинок из прошлого, от которых больно и страшно… Господи, мне страшно! Пришел в себя быстро и болезненно, будто кто-то сжал мне виски, силясь раздавить череп. Огляделся. В длинном, узком помещении, чем-то напоминающем рабочую бытовку, нас было четверо. Помимо меня, развалившегося на грязном топчане, – Фрегат, Грызун и Спам. Они методично обшаривали ящики и шкафы, которыми было уставлено помещение. Насвистывая «Пар-ранойя-я…», Фрегат двигался через комнату, распахивая дверцы шкафов, сваливая на пол кипы бумаг и книги. – Макулатуры полно. – Не думаю, что это отчётность секты, – заметил Грызун. – Верно мыслишь, «леший», – Фрегат выудил из сваленных на пол бумаг один из листков, прочёл: – «…в связи с этим считаю необходимым доукомплектовать гарнизон взводом военных сталкеров и несколькими турелями…». Так, тут какие-то отчёты военных. – Переход на Проклятую Топь, – пояснил Спам. – Когда-то в здешних краях был лагерь учёных, но потом его вырезали люди Иванова. – И вояки не уничтожили бумаги? – Я же не говорил, что лагерь был прямо тут. Он севернее, за аномальными полями. А бумаги могли и сектанты припереть. Фрегат хохотнул: – Ага, чтобы вечерами почитывать… Или подтираться. Грызун его оптимизма не разделял. Выгреб из шкафа пластиковые скоросшиватели с документами, бегло их пролистал: – Вот, слушайте: «…для успешного функционирования образца № 4 требуется наличие мощного аккумулятора. Предполагается использовать…» – И что? – не понял Фрегат. – Какие-то научные бумаги. Фрегат лишь отмахнулся. Сталкер продолжил открывать шкафы один за другим. Наконец, добрался до стоящего в дальнем конце комнаты холодильника, рывком распахнул дверцу. – О, а тут у них пиво. Не совсем-то мясоеды – эти ваши «ветровцы». Под мяско пиво – самое то, – довольно крякнув, сталкер откупорил бутылку, сделал несколько глотков. – Пока ты бухаешь, Хорёк на улице остывает. – А что я? – Фрегат удивлённо вскинулся. – Выжил, потому и праздную. Пока вы тут пыльные каракули разбираете, я кайфую… Он обернулся в мою сторону, хотел что-то сказать, но вдруг поперхнулся и закашлялся. Спам и Грызун посмотрели сначала на него, потом на меня. – Он очухался, оказывается… – Фрегат ткнул в меня початой бутылкой пива. – Я чуть не помер от неожиданности. Оборачиваюсь, а он смотрит… Вообще пацан с того света вернулся. Сталкеры старались не обращать на Фрегата внимания, будто он был школьным хулиганом, пытающимся балагурить, срывая урок. – Ты в норме? – спросил Спам. Я отрицательно замотал головой. Противная горечь на языке, шум в ушах и гулко колотящееся сердце – разве это нормально? – Закатай рукав, – скомандовал сталкер, демонстрируя мне шприц, на два кубика заполненный розоватой жидкостью. – Марганцовка, что ли? – я попытался улыбнуться, но уголки посиневших губ лишь мелко дрогнули. – Перцовка, блин! Рукав закатывай, Жура. – Я доверяю только трём врачам, – снова нелепая полуживая улыбка, – Булгакову, Розенбауму и Че Геваре. Спам раздраженно засопел. – Я – Че Гевара. Берет дома забыл. Руку подставляй, не заставляй доктора Че колоть обезболивающее тебе в задницу. Я медленно, словно пьяный, кивнул. – Ха-а-арашо. Иди… – Куда «иди»? – Туда. В задницу. Иди туд-а-а и коли себе на здоро… – У нас одного полудурка хватает, – он зло указал на Фрегата. – Ты ещё мне будешь нервы трепать?! Я послушно расстегнул куртку, снял свитер и закатал рукав футболки. Хищно поблёскивающая игла воткнулась в предплечье, а когда розоватое содержимое шприца впрыснулось в тело, рука занемела.