Должности, на которых служил Виллем, давали возможность много общаться с королевским домом: именно членам королевской семьи Виллем регулярно делал доклады. Так они узнали его и полюбили. Узнали и о том, как погиб Йоханнес Кастелейн, и о его последних словах. Кого считать истинным нидерландцем, если не человека с такой семейной историей? В то же время смешанное происхождение Виллема, детство, проведенное в США, и сексуальная ориентация делали его интересной фигурой – воплощением того духа современности, не отставать от которого стремился Оранский Дом. Так что когда «вторая половина жизни» подошла к концу, а Виллем оставался таким же здоровым, бодрым и энергичным, как в тридцать, и совершенно не чувствовал желания уйти на пенсию – он перешел на службу лично к королеве. Арендуя пикап в Уэйко, Виллем думал: что за ирония судьбы, ну какой из него водитель пикапа! Даже сделал селфи за рулем и отправил друзьям. Но скоро понял: в этой части света лучше маскировки не сыскать. На белый пикап здесь никто не взглянет дважды. Пошитые на заказ костюмы и полированные ботинки, которые Виллем взял с собой, погибли при крушении, так что он заглянул в секцию мужской одежды в «Уолмарте» и кое-чем здесь закупился. В такой одежде, за рулем такой машины можно было ехать по Восточному Техасу и Луизиане, не привлекая внимания, когда выходишь поесть, заправиться или заскочить в туалет. Хендрик и Бел очень скоро открыли для себя Центральную Иллинойскую железную дорогу, позволяющую легко избегать суровых чикагских зим. Купив недорогие билеты, сев в поезд на вокзале Юнион-Стейшен в Чикаго, вздремнув, пока за окном проносятся заснеженные кукурузные поля Иллинойса, – на следующий день они высаживались в Дельте Миссисипи, почти что в тропиках. Во времена индустриального бума до нефтяного кризиса 1974 года Хендрик взбирался по карьерной лестнице так же ловко и быстро, как когда-то лазил по деревьям в яванских концлагерях. И вкладывать деньги умел намного лучше тех, чье детство прошло беззаботно и счастливо. Супруги купили земельный участок неподалеку от Нового Орлеана, привели его в порядок (проще говоря, осушили болото), половину выгодно продали, а на второй половине вскоре после начала двадцать первого века поселились сами, выйдя на пенсию. Бел заболела деменцией; несколько лет назад она скончалась. Дженни, младшая из сестер Виллема, чей брак оказался неудачным, ушла от мужа, вернулась к родителям и ухаживала за матерью. Приезжали и уезжали заокеанские члены клана Куок, брали на себя разные домашние обязанности, в то же время используя дом в Луизиане как базу для своих американских деловых операций – операций, в которые Виллем не вникал, да и не стремился. Ему было важно одно: рядом с Хендриком всегда кто-то есть, за ним приглядывают и, если что, выручат из беды. Впрочем, его отец был не из тех, кто легко попадает в беду. Дорога к дому вела теперь через квартал аккуратных коттеджей, выросший на той половине участка, которую Хендрик и Бел продали. Улица, делящая квартал надвое, в конце ряда домов вдруг поворачивала, становилась гравийной, а ветви деревьев смыкались над ней, образуя шатер темной зелени; под этим-то зеленым пологом, по камешкам, хрустящим под колесами, гость подъезжал к воротам, украшенным по обеим сторонам гербовыми львами. Ворота были не заперты. Виллем ощутил, что дорога пошла в гору, – и через пару секунд, когда пикап набрал необходимые несколько дюймов высоты, перед ним открылись клумбы пылающих на солнце оранжевых цинний. Традицию каждый год сажать циннии завела Бел. В Индонезии до войны голландские колонисты и преданные королеве «индо» выращивали эти цветы как символ национальной гордости. В Америке циннии ничего не значат – где только их не встретишь! Что означает оранжевый цвет, большинство здесь не в курсе; но Виллем, как никто, понимал его значение. Дорога сделала крюк и остановилась перед старым двухэтажным домом: кое-где на нем виднелись следы дряхлости, но первый этаж мог похвастаться новенькими плитами из шлакоблока, защищающими от термитов. К дому пристроены крылья – одноэтажные: в последние годы отец редко поднимался наверх. Виллем остановился у флагштока, на котором развевался звездно-полосатый флаг, а чуть пониже и немного поменьше – голландский триколор. Прежде чем выйти из машины, он включил PanScan – одно из нескольких приложений, анонимно отслеживающих эпидемиологическую опасность, – чтобы проверить иммунологический статус, как свой, так и людей в доме. Виллем приехал издалека, и к опасности, что он занесет в дом какую-нибудь новую заразу, следовало отнестись серьезно. Приложение вывело на экран миниатюрную карту дома и участка, отметив иконками находящихся там людей. Цвет иконки указывал на степень эпидемиологического риска. Выводы гласили, что Виллем может войти в дом без маски при условии, что не станет подходить близко к Хендрику. И если поднимется на второй этаж, маску придется надеть: там, во второй спальне слева, обитает кто-то из Куоков, раскрашенный почти такими же яркими цветами, как сам Виллем. Согласно требованиям программы, через несколько минут Виллем и его отец сидели на расстоянии двух метров друг от друга в беседке на аккуратно подстриженной лужайке между домом и берегом речной протоки. Беседка была затянута сеткой – в наши дни без этого не обойтись. Сквозь сетку проникал легкий ветерок. Виллем позаботился о том, чтобы сесть от отца с подветренной стороны. На всякий случай Хендрик всегда держал под рукой трость, но несколько шагов легко мог пройти и без трости. Он опустился за каменный стол. Дженни принесла на подносе безалкогольные напитки. Хендрик поднял запотевший стакан зельтерской. Так же поступил и Виллем. Оба сделали вид, что чокаются. – За королеву! – объявил Хендрик. – За королеву. Оба выпили. Разумеется, разговор велся по-голландски. – Вот что она тебе прислала, – сказал Виллем и послал отцу через стол записку. Хендрик неторопливо выудил из кармана и надел очки, затем развернул записку и начал читать с таким видом, словно ему в беседку каждый божий день приходят письма от царствующих особ из Европы. – Она здесь, – заметил он наконец. Об этом Хендрик догадался либо по дате, либо по каким-то деталям из текста. – Да, мы прилетели вчера вместе. – Тайная миссия? – Хендрик читал все нидерландские новости; об официальном визите королевы в Техас он узнал бы заблаговременно – и, разумеется, ждал бы ее в аэропорту, опираясь на верную трость, с букетом оранжевых цинний. – Верно. – Необычно. – Времена нынче необычные, отец. – А ураган? – Совпадение. Неудачное – поломало все наши планы! Но зато у меня появился свободный день, чтобы приехать и повидаться с тобой. Эту робкую попытку сменить тему Хендрик отбил, словно и не заметив. – Если это никак не связано с ураганом, к чему говорить о «необычных временах», да еще и таким значительным тоном? Что еще у нас сейчас необычного? Виллем смутился, не очень понимая, что отвечать. Даже предварительные замечания типа: «Только никому не говори…» или «Имей в виду, это конфиденциальная информация…» вызвали бы у его отца взрыв негодования. И так понятно, что дело секретное! «Ты что, – сказал бы Хендрик, – думаешь, я из ума выжил?» Отвернувшись от пристального взгляда отца, Виллем кивнул в сторону темных деревьев, затеняющих поток. – Как ты думаешь, – спросил он негромко, – сколько пройдет времени, прежде чем все это скроется под водой? Наступила тишина – если можно назвать тишиной пение птиц, жужжание цикад и неумолчное кваканье лягушек. – Так вот о чем речь! – сказал наконец Хендрик с таким выражением, словно хотел добавить: «Наконец-то кто-то решил этим заняться!» – И что она собирается предпринять? – Ты же понимаешь, папа, у нас конституционная монархия, так что она сильно ограничена… – Только меня этой чушью не корми! Виллем с трудом подавил желание по-подростковому закатить глаза. – И тем не менее, папа, это так и есть. У нее нет никаких тайных суперсил помимо и сверх тех, что перечислены в Грондвете[23][Конституция (голл.).]. – Если так, зачем она нужна? Разговор зашел в тупик. Уже не в первый раз. Виллем понимал, к чему все клонится. Если начать упираться, Хендрик сокрушит его сопротивление историей о деде и самурайском мече. Йоханнес оставался до конца верен королеве – не избранным представителям Генеральных Штатов и не статьям Грондвета. И ведь не скажешь, что Хендрик – какой-то твердолобый консерватор. Точнее… хорошо, он твердолобый консерватор, но ведь в Нидерландах таких полно. Так что, может быть, этот разговор здесь и сейчас и к лучшему. Дома будет знать, что говорить значительной части электората. Он кивнул в сторону деревьев, оплетенных диким плющом, растущих, казалось, прямо из воды. – Все это скоро будет затоплено. Ты это знаешь. – Разумеется. Может, у меня и нет ученой степени, но я в курсе, что такое парниковый эффект. А то, как поднимается вода, вижу своими глазами. – И ты к этому готов? Если серьезно? – Я готов пойти отлить, – проворчал Хендрик. – А ты пока поднимись-ка на чердак. Потом спустишься и расскажешь мне, что там увидел. Виллем знал, что помогать отцу встать или подавать трость не нужно – он только разозлится. Поэтому оставил его на собственное усмотрение и вошел в дом первым. Пройдя через гостиную, с удовлетворением отметил, что она к наводнениям готова: на полу плитка, под ней бетон, здесь и там ковры, которые легко свернуть и убрать подальше от прибывающей воды. В холле и вдоль лестницы, ведущей на второй этаж, стену украшали обрамленные осколки памяти: фотографии, газетные вырезки, медали, засушенные цветы и так далее, все в строго роялистском духе. Важную часть работы королевы Фредерики и ее предшественников составляло чествование жертв войн и трагедий. Все голландцы, страдавшие в лагерях, все, у кого там погибли родственники, получали от королевы письма, медали и тому подобное. Останки погибших, если возможно, извлекали из неглубоких импровизированных могил, перевозили в Нидерланды и хоронили на кладбище, где по торжественным дням короли и королевы произносили над ними речи и возлагали венки. Организовывать такие мероприятия, следить за тем, чтобы все проходило гладко и никто не оказался забыт, входило в обязанности Виллема. Он не занимался всеми деталями лично, но руководил организацией. Эта рутинная работа текла день ото дня, как вода в канале, и немедленно забывалась. Поэтому видеть, что все эти рутинные моменты здесь запечатлены навеки и бережно хранятся в рамках под стеклом, было немного странно. Даже если – особенно если – их бережно хранит не кто иной, как твой отец. На некоторых пожелтевших газетных вырезках встречались неизбежные фотографии самого Виллема: в то время он был помоложе, прическа погуще, и позировал на ступенях того или другого дворца с членами королевской семьи или с кем-нибудь из кабинета министров. К этим фотографиям Виллем предпочел не присматриваться. Он поднялся по лестнице, на первом этаже такой же бетонной, водо- и термитоустойчивой; выше бетон уступал место дереву. Хендрик, должно быть, поднимался сюда раз в год или еще реже. В спальнях теперь обитали младшие члены клана – кто-нибудь из них постоянно здесь гостил. В одной спальне лежало на столе забытое вышивание. В другой стены оклеены постерами со звездами кей-попа. Проходя мимо, Виллем чувствовал себя так, словно вторгается в жизнь и дела каких-то дальних малознакомых родственников. PanScan напомнил, что пора надеть стандартную маску N-95. Так Виллем и сделал. Приложение показывало, что эпидемиологический риск исходит от человека во второй спальне слева. Виллема разобрало любопытство. Кто здесь такой же путешественник, как он сам? Он пересек холл и заглянул в открытую дверь. Его появление не стало сюрпризом для девушки, сидящей за столом – точнее, за дверью, положенной плашмя на верстак. Она тоже видела его прибытие и заранее надела маску. Теперь встала и изобразила что-то вроде легкого поклона. – Дядя Виллем! – воскликнула она по-голландски. – Как я рада вас видеть! Извините за… – и жестом указала на маску. Виллем смутился, сообразив, что должен был ее узнать. Кто эта юная леди? Голландский для нее явно не родной, но чувствуется, что она его старательно учила. Акцент – что-то среднее между английским и китайским. Комната украшена картами Юго-Восточной Азии и факсом – первым работающим факсом, встретившимся Виллему, наверное, за последние двадцать лет. – Как вы изменились! – проговорил он по-английски, надеясь выиграть время. Кто же она все-таки такая? – Боюсь, из-за этой маски… – Беатрикс, – представилась она. – Беатрикс Куок. Внучатая племянница вашей матери Бел. Значит, вам я прихожусь… Она протянула ему руки, улыбаясь глазами. В наши дни молодежь отлично научилась выражать эмоции, не снимая масок. – Видимо, вы моя троюродная внучка, – предположил Виллем. – Или что-то в этом роде. – Очень рада! – повторила Беатрикс. – Мы с вами познакомились на встрече семьи после того, как умерла ваша матушка. Но, должно быть, я вам тогда показалась просто одной из сотни шумных детей. В комнате сразу бросалась в глаза огромная карта на стене, изображающая западную половину Новой Гвинеи. У этой территории спорно все, даже имя. «Новая Гвинея» – можно ли представить более колониальное название? Европейцы называют восточно-азиатскую колонию в честь еще одной колонии, африканской! Индонезия предпочитает название Ирьян Джайя. Для людей, которые там живут, их страна – Папуа. И Беатрикс точно из тех, кто говорит «Папуа»! Она даже название страны вверху карты заклеила бумажной полоской, чтобы не привлекать к нему ненужного внимания во время звонков по зуму. Карта подробная и очень красивая; топография и высота над уровнем моря показаны оттенками цветов и густотой теней. Более всего заметен на ней горный хребет острова, тянущийся с востока на запад. К югу стекают реки, бегут по изумрудным долинам к неглубокому морю, отделяющему этот остров от северного побережья Австралии. Кое-где к карте приклеены желтые листки с нарисованными на них разноцветными стрелками. Указывают в основном на одну речную долину – и больше всего их примерно посредине между морем и вершиной горы. – Что слышно из Туабы? – спросил Виллем, кивнув в сторону карты. – Дядюшка Эд сейчас там. Политика – полный кошмар, но бизнес идет неплохо. Знаете, там главное – не высовываться. Ну а люди помоложе в основном… я бы сказала, они как я. – Ищут новые возможности за пределами Папуа? – Ну да. По большей части на Тайване или в Озе. Я в июне закончила юридический, теперь у меня свободный год. Займусь… я бы сказала, займусь активизмом. – Господи, неужели я такой старый?! – рассмеявшись, воскликнул Виллем. – Мои поздравления! А где вы учились? – В Ю-Ти[24][Техасский университет в Остине.]. – Беатрикс, кажется, смутилась оттого, что нечаянно напомнила Виллему о его возрасте. – В Остине? – Да. Снова неловкая пауза. Можно было бы завести долгий разговор, но Хендрик ждет. И компьютер Беатрикс тихонько попискивает и позвякивает уведомлениями. – Хочу дать вам визитку человека из Нидерландов, с которым я работаю, – сказала наконец Беатрикс. Виллему показалось, что она не сразу на это решилась и что это решение важно для нее. – Просто на случай, если захотите… ну, не знаю… выпить с ней кофе или что-нибудь такое. Она в Гааге. Перебрав бумаги на столе, Беатрикс отыскала там папку с документами, к которой была пришпилена визитка, сняла ее и отдала Виллему. – А, я о ней слышал! Разумеется. И об ее организации, – заметил Виллем. Идиль Варсаме, нидерландка сомалийского происхождения, дочь беженцев, неустанно боролась за соблюдение прав человека в бывших колониях. Она возглавляла некоммерческую организацию, существующую на щедрые пожертвования крупных компаний. Виллем взглянул на Беатрикс. Из-за маски трудно было понять выражение ее лица; но смотрела она пристально, даже с тревогой. Не терпится узнать, как отреагирует дядя Виллем на сообщение, что она – соратница Идиль Варсаме. Ведь политика – дело тонкое. В спорах об иммиграции чернокожая Идиль, разумеется, всегда на стороне иммигрантов. А вот Хендрик – который сейчас в беседке ждет возвращения Виллема – считает, что чем меньше этих приезжих оседает в Нидерландах, тем лучше. Однако этот вопрос глубже привычного противостояния правых и левых. Идиль не поддерживает бывшие колонии во всем – напротив, бесстрашно борется с нарушениями прав человека со стороны их нынешних властей. После выступления против «женского обрезания» в Восточной Африке полиции пришлось обеспечить ей круглосуточную защиту – разъяренные традиционалисты угрожали ей расправой. Она понимает, о чем идет речь, куда лучше западных левых теоретиков, мечтающих деколонизировать все и вся.