Я молчал. — По понятным причинам их старались не предавать огласке. Как и многие побочные эффекты, которые возникают у операторов. — Это мне известно и так, — отмахнулся я. — Каждый выпускник технологического знал, на что идет. — Нет, — Таис покачала головой. — То, что вам известно, — лишь малая часть. Дезориентация, галлюцинации — речь не об этом. Серьезные катастрофы происходили очень редко, но — происходили, и мы до сих пор… — Не знаете, что делать? — подсказал я. — Ищем пути, — поправила Таис. — Пытаемся вам помочь. Она посмотрела на меня, как на душевнобольного. Потом неуверенно, с опаской, подошла чуть ближе. — Вашему мозгу причинен серьезный ущерб. Вся ваша личность… — Серьезный ущерб? — Я вспомнил об идиотском тесте с пластиковыми фигурками. — Боюсь, вы преувеличиваете. Хотя не исключено, что эти ваши тесты… — Как вы думаете, — перебила меня Таис, — как вы думаете, сколько вы здесь находитесь? Я пожал плечами. — Сложно сказать, когда вы нарочно пытаетесь меня запутать. — Я усмехнулся. — Сколько сейчас времени, раз мы находимся на Земле? — Около трех часов дня. — Какая временная зона? — Мы неподалеку от Москвы. Но это неважно. Мы не о том. Просто предположите. Сколько вы здесь находитесь? Как долго вы себя помните здесь? — Учитывая мое состояние и то, что я даже не знаю, когда здесь день, а когда — ночь, понять довольно сложно. Вы меня периодически переодеваете и… — Я провел ладонью по небритой щеке. — В общем, не знаю. По состоянию щетины я бы предположил, что я здесь неделю или две, но я бы не удивился, если бы в действительности прошло всего несколько дней. Между бровями Таис прорезалась морщинка. — Вы находитесь здесь почти два года, — сказала она. — Что? — Свет в комнате на мгновение стал ярким, как прежде. — Какие к черту два года? Это шутка? — Это не шутка. Вы здесь правда два года, но помните лишь последние несколько дней. Ваше подсознание пытается компенсировать полученную вами травму и… На самом деле это все индивидуально. Пострадавшие ведут себя по–разному, но ваш случай один из самых сложных. Поначалу мы считали, что вам будет легче помочь, что вы пострадали меньше других, сохранили больше воспоминаний, но все оказалось сложнее. — Сохранил больше воспоминаний? Но у меня нет никаких провалов в памяти, я все прекрасно помню — пока не появился тот чертов корабль. — Это не совсем так, — Таис заговорила тише, а красный глазок камеры над дверью замерцал, присматриваясь к чему–то. — Как я уже сказала, ваше подсознание пытается компенсировать полученный урон. Поэтому каждый раз у вас появляются какие–то новые воспоминания, но неправильные, ошибочные. Таис подошла ко мне совсем близко, забыв о предосторожностях. Лида! В ее красивых зеленых глазах стояли слезы. — То, что вы помните, — сказала она шепотом, — это не вы. — Как? Вы хотите сказать, что все мои воспоминания… — Не все, но многие. Так продолжается уже два года, все два года я наблюдаю за вами. Каждый раз — это что–то новое, вы как рождаетесь заново. Мы думали вначале, что ваше состояние будет постепенно улучшаться, что с каждым разом вы все ближе и ближе будете приближаться к себе настоящему, но, к сожалению, это не так. Боль в груди сменилась холодом. Эта худенькая девушка с черными волосами, похожая на Лиду, и ее тихий вздрагивающий голосок испугали меня сильнее, чем все, что мне довелось до сих пор увидеть. — В смысле каждый раз? О чем вы говорите? Я не понимаю. Я никак не могу быть здесь два года. Это невозможно! И мои воспоминания… — Все это идет по кругу. Каждый раз вы приходите в себя и становитесь другим, не таким, как раньше. Иногда вы даже не можете говорить, у вас отсутствуют базовые моторные функции. Иногда, как в этот раз. Но все равно. Чем дольше все это длится… Девушка не договорила и быстро взглянула на полусферу камеры наблюдения над дверью. — Проходит время, — сказала она тише, — и вы не выдерживаете. Чем больше вы думаете о происходящем, чем больше погружаетесь в воспоминания, тем больше находите странностей и противоречий. В конце концов, — голос у двойника Лиды дрожал, — вы не выдерживаете, и происходит коллапс. А потом все начинается с самого начала, с новых фальшивых воспоминаний. Сейчас уже двенадцатый раз. Я смотрел на нее, чувствуя, что внутри все онемело. Ледяной холод, как яд, разливался по всему телу. А глазок камеры наблюдения азартно поблескивал над дверью. Я рассмеялся. Таис пораженно уставилась на меня. — Интересно, — сказал я, — а как долго вы репетировали эту речь? Я не идиот и понимаю, что мы вовсе не на Земле. Это, — я показал на светящиеся белые стены, — орбитальная станция с искусственной гравитацией и искусственным воздухом. Я слишком много времени провел на кораблях, чтобы меня можно было так легко обмануть. — Но, подождите, я… — затараторила, часто моргая, Таис. — Потом эта ваша история с ложными воспоминаниями, — невозмутимо продолжал я. — Неплохо придумано, конечно. Но, честно говоря, поверить сложно. Вся моя жизнь придумана? А потом я перезагружаюсь, как компьютер? А в процессе перезагрузки вы, видимо, бреете меня, стрижете ногти и волосы, подготавливаете, так сказать, к новой жизни? Таис ничего не пыталась возразить и лишь смотрела на меня влажными от слез глазами. — Ни разу не слышал более чудовищного бреда! — заключил я. — И ведь поначалу я готов был вам поверить. В следующий раз подготовьтесь получше! — Я понимаю, — сказала Таис, — понимаю, что вам очень сложно принять все это, но… Кнопочный телефон в ее кармане завибрировал, и она прижала руку к бедру. — Вас вызывают, — усмехнулся я. — Вы не справились. Нужно согласовать детали вашей душещипательной истории, а то, смотрю, вы совсем запутались. Таис молча отвернулась и направилась к двери. Ее длинные волосы рассыпались по плечам. Черные блестящие волосы Лиды. Вновь навалилась болезненная тяжесть. Стало трудно стоять на ледяном полу, распрямив плечи, — что–то как будто пыталось столкнуть меня вниз, заставляло склонить колени. Свет в комнате с каждой секундой становился пронзительней и резче — я был уверен, что тот самый Алик, наблюдающий за нами через камеру над дверью, прибавляет с садистской ухмылкой яркость. Таис вышла. Дверь закрылась. Покачиваясь, точно пьяный, я вернулся на кровать. Меня опять одолевала мигрень, я закрыл глаза и постарался расслабиться, но мне не становилось легче — длинные раскаленные иглы медленно вонзались в мои виски. 66 Я увидел Лиду лишь после зимних каникул. Мы столкнулись в коридоре перед аудиторией, и она тут же отвернулась, испугавшись заглянуть мне в глаза. Всю лекцию я наблюдал за ней. Лида сидела на два ряда ниже, и иногда ее скрывала голова какого–то долговязого парня. Лектор стоял, вытянувшись, у стола и зачитывал, как по бумажке, монотонную речь. Лида поправляла волосы, собранные в длинный хвост на затылке, искала что–то в суазоре, нетерпеливо перелистывая страницы, шепталась с Анной, пыталась высмотреть кого–то в аудитории, но ни разу не обернулась. Виктор тогда не пришел, и я сидел среди пустых стульев. День выдался пасмурным, а лектор забыл отключить электронные шторы после короткого голографического представления, и казалось, что за окном стоит глубокая зимняя ночь. Я открыл суазор, намереваясь послать Лиде сообщение — что–нибудь ненавязчивое, вроде «как провела каникулы?», — но не решился. Я смотрел на нее — она сражалась с прической, игралась с суазором, искала знакомых в аудитории, перешептывалась с подругой — и понимал, что совершенно ей не нужен. Когда мы столкнулись в коридоре перед парой, Лида не обрадовалась, не удивилась, а просто была смущена — это походило на случайную встречу с человеком, которого давно уже позабыл, но который, вопреки твоему желанию, упорно напоминает о себе. Я не хотел навязываться. Но тем не менее открыл ее страницу в соцветии, где она не появлялась пару недель подряд. Преподаватель пересказывал содержание учебника. Я просмотрел последние записи на ее страничке и отложил суазор. Из–за скучного сумрака поточной мне хотелось спать. Лида не обращала на меня внимания. Лектор говорил синтетическим голосом, как робот. Я положил голову на руки и закрыл глаза. Откуда–то издалека доносился занудный голос, я не вслушивался, и лишь отдельные слова пробивались сквозь густую дрему — «основы», «траектория движения», «тонкий расчет». Потом исчезли, потерялись и эти бессвязные обрывки машинальной речи, я решил, что действительно могу заснуть и, представив, как какой–нибудь безмозглый шутник примется бесцеремонно расталкивать меня посреди лекции, мотнул головой и открыл глаза. Преподаватель действительно замолчал. Он стоял, сгорбившись, отвернувшись от нас к погасшему экрану на стене и развернув огромный, точно альбомный лист, суазор. Руки у него тряслись. Остальные студенты тоже что–то листали в суазорах. Сидящая надо мной девушка часто и неровно дышала, как во время приступа астмы. Лида перестала шептаться с Анной и вдруг, впервые за всю лекцию, обернулась и посмотрела на меня. В ее зеленых глазах читались сожаление и страх. Пальцы у меня на руках окоченели, хотя в аудитории работали на полную мощность отопители. Я сцепил руки, сжав их так сильно, что побелели ногти, и только тогда посмотрел в лежащий на столе экран суазора, открытый на страничке Лиды. Поверх фотографии «Патрокла», опубликованной Лидой в соцветии когда–то очень давно — еще в другой жизни, — выплыло прозрачное окошко с извещениями о новых записях. Броские красные цифры быстро возрастали, отсчитывая какие–то судорожные порывистые секунды — двенадцать, двадцать шесть, тридцать три. Я схватил суазор, коснулся нетерпеливо дрожащего окошка, и вдруг кто–то сказал: — Война… Я перелистывал многочисленные записи в соцветии: «Восстание сепаратистов».