Виктор открыл вторую бутылку и собирался приложиться к горлышку, как вдруг замер, нахмурился и посмотрел в экран. — …которые прибудут туда уже через… 64 «Запомните этот день. Сегодня мы перестали быть детьми». (Нравится двенадцати пользователям. Не нравится двум пользователям.) «Мне кажется, рано или поздно нечто подобное должно было произойти. Такова уж природа человека. Создавать и разрушать. Хотя я, честно говоря, надеялся, что кризис на Венере уже разрешился. Все это так неожиданно». (Нравится двум пользователям.) «Мы всегда на что–то надеемся, но жизнь, увы, идет без нашего ведома». (Нравится девяти пользователям.) «Я, наверное, выскажу странную мысль, но мне кажется, что в каком–то смысле даже лучше, что все это произошло именно сейчас, а не через несколько лет, когда мы бы окончили институт и этот кризис затронул бы нас в полной мере. А пока есть еще время на то, чтобы все пришло в норму». (Нравится одному пользователю. Не нравится тридцати шести пользователям.) «Опять надежды? И неужели дальнейшее трудоустройство беспокоит тебя больше всего? Гибнут люди! Да и на самом деле, когда мы окончим институт все может стать гораздо, гораздо хуже». (Нравится девятнадцати пользователям. Не нравится трем пользователям.) «Наверное, ты права, да. Но все–таки хочется надеяться на лучшее. Опять надежды, как ты говоришь». (Нравится одному пользователю. Не нравится двум пользователям.) «Наверное, и ты прав. Что еще у нас остается, кроме надежды?» (Нравится одному пользователю. Не нравится одному пользователю.) 63 В те дни мне казалось, что я сам живу на Венере. На Земле шли десятки судебных следствий, обвинительные приговоры стряпались с таким рвением, как если бы только от этого зависело решение всех неурядиц, а я следил каждую ночь за движением редких огоньков на небе и ждал, когда два огромных военных крейсера выйдут на низкую орбиту, затмив свет Луны. В новостях долгое время ничего не сообщали, а потом оказалось, что миротворческую, как ее называли, операцию отменили и что у Венеры теперь есть военные корабли. Мы ничего не понимали. Соколовский на одной из лекций долго рассуждал о том, как у сепаратистов мог появиться собственный флот и строил невнятные гипотезы — например, что крейсеры были захвачены во время штурма искусственной луны, где они якобы проходили внеплановое техническое обслуживание. С ним пытались спорить — в сети тогда пользовались популярностью совсем другие разоблачительные теории о расколе внутри вооруженных сил, — а я сидел на дальней парте, молча кивал в ответ на язвительные ремарки Виктора и перечитывал сообщения Лиды в сети. — Крыть ему, по ходу, нечем, — сказал Виктор, с трудом сдерживая смешок. Я ничего не ответил и открыл в суазоре свою переписку с Лидой о фотографии «Патрокла». Виктор с любопытством заглянул мне через плечо. — Не знаешь, кстати, где она? — шепотом спросил он. — Вроде не было всю неделю. И в соцветии ничего не пишет. — Не знаю, — сказал я. — Не звонил? — удивился Виктор. — Ну, ты даешь! — Он посмотрел на меня с наигранным осуждением, забавно наморщив лоб. — Я бы на твоем месте… Соколовский что–то с жаром доказывал о венерианских кораблях, размахивая руками. Я открыл карточку Лиды в списке контактов, провел пальцем над ее сетевым номером, не касаясь его, и надавил на яркую кнопку с иконкой мгновенного сообщения. На экране всплыла клавиатура, я даже начал набирать «привет» — «п», которая сама превратилась в прописную, «р», «и»… — но остановился. — Это в принципе, в принципе невозможный сценарий! — распалялся Соколовский. — Да вы хоть представляете себе, что сейчас бы творилось?! Это же нужно вообще не иметь ни малейшего понятия о… — Тебе помочь? — Виктор толкнул меня локтем. Я отвернулся, пряча от него экран. — Очевидно же, — говорил Соколовский, — что о захвате кораблей во время штурма искусственной луны тогда не говорили, так как в противном случае… — Да что с тобой, старик? — хмыкнул Виктор и вытащил собственный суазор. Я так и не отправил Лиде сообщение. После лекции я чувствовал себя, как после часовой политической агитации. Я вышел с Виктором в коридор, всерьез подумывая о том, чтобы прогулять следующую пару — Соколовский умудрился нас задержать, до звонка оставалось меньше десяти минут, а мучиться еще полтора часа, выслушивая очередные бредни теперь уже от другого титулованного профессора, мне не хотелось. В толпе студентов у поточной промелькнула Лида — в теплом свитере с широким воротником и заплетенными в толстую косу волосами. Она спешила к лифту, однако, когда я выбежал к лифтовой площадке, ее уже не было. Завибрировал суазор. Я развернул экран и увидел сообщение от матери: «Я знаю, ты очень занят, но загляни сегодня? Я тебя столько времени не видела. Надо поговорить». Я кивнул головой, как бы соглашаясь — мама давно звала в гости, — и даже всерьез подумывал съездить к ней вечерком, но не поехал, провалявшись вместо этого на кровати в общежитии и перечитывая старые сообщения Лиды в сети. 62 Мама умерла спустя неделю после того, как сепаратисты разбомбили военную базу на искусственной луне. За эту неделю я ее так и не навестил, хотя она не раз приглашала меня, а я не раз собирался. У нее был ишемический инсульт. Ни одно из многочисленных обследований, на которые она уговорила поликлинику, не показало каких–либо предрасположенностей; она даже не входила в группу риска. Однако одним вечером она написала мне сообщение на суазор, заварила чай, поставила на стол корзинку с пирожными, словно ждала меня в гости, пригубила чай (черный, терпкий, с ромашкой, как любила) и — неожиданно выронила чашку. Старомодная фаянсовая чашка с золотой каймой и фигурной ручкой, которую мама уже однажды разбила и склеила, старательно собрав все двенадцать осколков (кроме последнего, тринадцатого, оставившего маленькую щербинку на краю), раскололась прямо по линии склейки на три аккуратные, почти симметричные части. Ароматный чай впитался в ковер. Медики говорили, что мама прожила после инсульта еще двенадцать часов. Я представлял, как она лежит на боку, рядом с разбитой чашкой, согнув в коленях ноги и вцепившись зубами в большой палец на правой руке — прокусив кожу почти до кости. Ее можно было спасти через час, через два, через три… Но она пролежала так двенадцать часов, одна, в пустой квартире, пока свежие эклеры засыхали в корзинке на столе. А тело ее обнаружили спустя еще два дня. Все произошло случайно. Соседка решила заглянуть к ней в гости, однако мама не открывала дверь и не отвечала на звонки. Соседка не придала этому значения, но вернулась на следующий день. Мама так и не появилась в сети, к двери никто не подходил, и соседка связалась с домоуправлением, а те, недолго думая, вызвали полицию. Когда я приехал, дверь в квартиру была аккуратно снята с петель — вырезана из стальной рамы лазерным автогеном. В гостиной стоял запах. Маму грузили в черный мешок. Пирожные в корзинке лежали на столе. Я застыл посреди гостиной, мешая медикам пройти. Я не плакал. Я даже ничего не говорил. Я смотрел на осколки фаянсовой чашки и пятно от чая на ковре. Я побоялся заглянуть в черный мешок, который двое рослых мужчин из неотложки вынесли на носилках в коридор. Я был спокоен. Правда, соседка потом говорила, что губы мои побелели. Меня допросил полицейский, и я подробно ответил на все вопросы. На все, кроме одного. Он спросил, когда я в последний раз связывался с матерью, я стал вытаскивать из кармана суазор, но руки задрожали, и я долго не мог запустить приложение для мгновенных сообщений, промахиваясь мимо квадратной иконки, которую застилали багровые пятна. — Ладно, неважно, — сказал полицейский. — Значит, приезжали вы сюда нечасто? Два–три дня назад не планировали заглянуть к маме в гости? Я покачал головой, держа перед собой залитый кровавой мутью суазор. — С экраном что–то, — заметил полицейский. — Да, — пробормотал я. — Уже давно. Но сейчас стало хуже. Придется купить новый. — Жаль. Они дорогие. — А почему вы спросили? Полицейский показал на пустую чашку на столе. Суазор выпал у меня из рук. Кремацию назначили через три дня. Я пришел один — я даже не подумал кого–то пригласить, хотя Виктор потом обижался, как будто я забыл позвать его на торжественный ужин. Зато явилась соседка, которая обнаружила труп, и — все. Мать была атеисткой, так что священник тоже не пришел. Заиграла сдавленная музыка, и картонный гроб въехал на траволаторе в кипящий огонь. После этого прах замуровали в стену, и от матери, от всех ее беспокойств, ипохондрии, навязчивых советов, от ее любви к пирожным и страхом перед всем, что происходило за пределами Москвы, осталась только простенькая табличка с именем, датой рождения и смерти. Я не плакал. Я поехал домой, на квартиру матери, которая теперь принадлежала мне, сел за стол в гостиной и занялся чашкой. У меня никак не получалось нормально склеить осколки — мгновенный клей застывал так быстро, что я не успевал выровнять части. Приходилось промывать криво сросшиеся осколки растворителем и начинать все с самого начала, аккуратно нанося тонкую полоску клея на рваные края. Это было похоже на пазл из трех частей, который я никак не мог собрать. После десятой или двенадцатой попытки я сдался, бросил на стол бесполезный клей и только тогда заметил, что руки у меня трясутся, как у старика. Я посмотрел на разбитую чашку и заплакал. Суазор перестал работать, на испорченном экране застыли похожие на кровь пятна, сенсор не откликался на нажатия, и несколько дней я не был подключен к сети. Я не ходил в институт, не появлялся в общежитии — для всего мира я перестал существовать. Почти неделю я прожил на квартире матери, в которой уже не было ничего моего. Потом я наконец склеил разбитую чашку, поставил ее на стол, рядом с пустой корзинкой для пирожных, оделся, запер за собой дверь на все замки и ушел.