В тот же день я купил новый суазор, авторизовался и увидел десятки мгновенных сообщений от Виктора, от других сокурсников, даже от учителей. Одно из сообщений было от Лиды. 61 Мы встретились в институте, в сквере неподалеку от главного здания, хотя был выходной, и я приехал бы куда угодно, если бы она позвала. В новостях тогда всю неделю настойчиво обещали похолодание, но день вопреки прогнозам выдался солнечный, и я вылетел из общежития в легкой осенней куртке. Погода казалась весенней, хотя до весны оставалось больше месяца. На газонах проглядывала подмерзшая прошлогодняя трава; ели были зелеными, как и всегда. Зиму выдавал лишь тонкий белесый налет на голых тополях и соснах, но на полуденном свету даже редкий снег был похож на искусственное напыление, с помощью которого оформили ажурную аллею, чтобы она хоть как–то соответствовала календарной зиме. Однако я чуть не упал, когда только отходил от угрюмого корпуса общежития — на асфальтовой дорожке лежал едва заметный прозрачный лед, — и насквозь промерз, пока ждал Лиду у пустой скамейки, не решаясь сесть, под выключенным фонарем. Я волновался. Я не знал, что скажу, когда ее увижу. Она сама предложила встретиться, сама решила приехать в институт. Разговаривая с ней по суазору, я невнятно бормотал о чем–то, нервно глотая слюну, а она вдруг принялась уверять, что мы «в любом случае» друзья, что мне не нужно замыкаться в себе, что нам стоит поговорить. Слышать от нее это признание в дружбе было больнее всего. Лида опоздала, заблудившись среди вечнозеленых сосен и облетевших тополей. Увидев меня у скамейки, она крикнула и помахала рукой. Я обернулся и — тут же забыл об ознобе. На Лиде было длинное теплое пальто, меховые наушники и шерстяные перчатки без пальцев. Волосы она распустила по плечам, и в них поблескивали редкие снежинки. Мы молча стояли и смотрели друг на друга. Лида часто моргала, смахивая снежинки с ресниц. Взгляд у нее был тихим и уставшим, без привычного огонька. Она улыбнулась и подошла ко мне, преодолев те последние шаги, которые нас разделяли, обняла за плечи, положила голову мне на плечо. Меховые наушники мешали, Лида одной рукой стянула их с головы. Волосы упали ей на лицо. Она была совсем близко — как в тот злополучный день, когда я ее поцеловал. Внутри меня что–то дрогнуло. — Извини, — прошептала Лида. — Давно ждешь? Ты совсем замерз. Пойдем куда–нибудь? — Ко мне? — предложил я. В моей неуютной комнатке Лида почувствовала себя неловко. Я предложил ей чаю, налил в стеклянный чайник кипятка, бросил в него похожий на почку бутон — связку из разноцветных чайных листьев, которые частенько давала мне мама, — но потом сам же забыл о чае. Лида сняла пальто и перчатки, подошла к окну. — Даже не представляю, каково тебе, — сказала она, глядя на узкую дорожку, на пустую скамейку и негорящий фонарь. — Все вокруг ломается. Лида повернулась ко мне. Я сел на незастеленную кровать. — Ломается, да, — пробормотал я. Я не знал, что сказать, но и молчать было невыносимо. — Почему все плохое происходит так сразу, — говорила Лида, — одно за другим? Это как проклятие какое–то. В такие минуты я начинаю верить, что бог и вправду есть. И он безжалостен. — Бог тут ни при чем, — сказал я. Лида отошла от окна. — Она мне писала, — сказал я, — просила, чтобы я приехал. И дело даже не в том, что я не находил времени. Я просто не хотел. А она три дня пролежала в квартире. Если бы не соседка… — Извини. Лида присела рядом. Рука ее странно дернулась — она хотела коснуться меня, но передумала, решила не спешить. — Ее можно было спасти, если бы я… Мне хотелось заплакать, я вздрагивал при каждом вздохе, но плакать почему–то не мог. Я подумал — меня гнетет лишь чувство вины. Моя мама умирала одна, ненужная и брошенная, а я радовался тому, что она не заваливает меня бесконечными сообщениями. Мама ждала меня — поставила вторую чашку на стол, — хотя я неизменно находил пустые отговорки, чтобы к ней не ездить, отказывался заглянуть на часок. И мама умерла, так со мной и не поговорив. — Двенадцать часов, — сказал я. — Она была жива еще двенадцать часов. Представляешь, каково ей было? — Боже, — прошептала Лида, — я не знала. — Я мог бы просто приехать, — сказал я. — В тот день или на следующий. Даже если бы уже было слишком поздно, если бы она просто умерла у меня на руках… Я закрыл лицо. — Не надо! — Лида схватила меня за руку. — Не вини себя! Это бессмысленно. Тебя могло вообще здесь не быть, ты мог уехать… — Но я никуда не уехал. — Даже если бы ты навещал ее каждый день, — Лида сжала мою кисть, — проезжал бы через весь город, все равно это могло бы произойти. Я понимаю, каково тебе, но, правда… — Лида склонилась ко мне; голос ее зазвучал тише, — ты не виноват. Я ничего не ответил. В прозрачном чайнике распустился красивый бутон, с тонкими, как былинки травы, лепестками. Солнце скрылось за домами или тучами — в комнату упала тень. Подчиняясь необъяснимому порыву — как солнечному ветру, — тень раскачивалась по комнате, соскальзывая со стен, пролетая по потолку и полу. Я склонил голову Лиде на плечо. Она обняла меня, провела пальцами по небритой щеке. — Мир сходит с ума, — прошептала она. — Кто знает, быть может, через пару недель… Не надо винить себя, надо просто жить. Я почувствовал приятное спокойствие. Горькая тяжесть в груди исчезла. Мама простила меня. Мне стало легко и хорошо — рядом с Лидой, прижимаясь к ее плечу. Я закрыл глаза. — Я не хочу жить без тебя, — сказал я. Лида замерла, затаила дыхание. — Извини, — сказал я. — Сейчас, наверное, самое неподходящее время. Ты пришла меня поддержать, а я… Но это правда. Я ничего не могу с этим поделать. Я люблю тебя. Я полюбил тебя с первого дня, когда увидел. Еще на подготовительных курсах. Лида отстранила меня, встала с кровати. — Я понимаю, что все это звучит так банально и глупо… — Нет! — Лида резко обернулась. — Это не глупо! Не надо так говорить! Но ее запал быстро вышел, глаза потускнели. Она опустила голову. — Это ты меня извини. Я с трудом сдерживал слезы. — Ну, — сказала Лида, — я пойду. Я встал, но она неумолимо подняла ладонь: — Не надо меня провожать, — и добавила тише: — Не сейчас. Подчеркнуто тихо закрылась дверь, слились с тишиной ее шаги. Я упал на кровать и уткнулся лицом в мятую пропахшую сном подушку. У меня умерла мать, но я плакал, потому что Лида ушла. Тень в комнате еще раз качнулась и, пролетев по стене, исчезла, как от взмаха чьих–то ресниц. Вновь засветило солнце. Я вскочил с кровати и, даже не надев куртку, выбежал в коридор. Лида шла по аллее — без меховых наушников, в незастегнутом пальто. Я окликнул ее, и она остановилась, не оборачиваясь. Я в точности знал, что ей скажу — я извинюсь за это дурацкое признание, поблагодарю за то, что она пришла, попрошу быть мне другом, быть мне хоть кем–то, только не уходить. Но я молчал. Лида стояла ко мне спиной. — Лида, — с трудом выдавил я из себя. Она коснулась рукой спутавшихся на затылке волос и обернулась. Она плакала. Больше я ничего не говорил. Я подошел к ней так близко, что почувствовал ее дыхание на щеке — судорожное, неровное, как у меня, — обнял за плечи и поцеловал. Первую секунду она стояла не двигаясь, оцепенев от удивления, плотно сжав непокорные холодные губы, но потом губы ее приоткрылись, я почувствовал в волосах ее руки и крепко прижал к себе. Я был в одной лишь рубашке, но не чувствовал холода. Слезы стекали по ее щекам. — Я тебя провожу, — сказал я. Мне не хотелось ее отпускать. — Ты так заболеешь, — сказала она. Я покачал головой.