— Еще один шаг, — пробормотала девушка, — еще один шаг, и я… — Вспомни! Разум можно обмануть, стереть воспоминания, внушить тебе что–нибудь, но… Я переступил через разделявшую нас пропасть; девушка вздрогнула, подняла трясущуюся руку с тенебрисом, но так и не нажала на кнопку. Я схватил ее за плечи, и она тут же отвернулась, спрятав от меня глаза. — …но не чувства, — сказал я. В то же мгновение все вокруг затряслось, свет на секунду погас, лишив нас зрения, а потом разгорелся вновь, вздрагивая и мерцая, как во время короткого замыкания. Комната тряслась, ее разрывало на части. Я отшатнулся, всплеснув руками, чтобы не упасть. Таис вскрикнула, кинулась к двери, пальцы ее скользнули по уродливой бронированной панели, и тут же еще один мощный толчок отбросил Таис назад — она упала и выронила тенебрис. Тенебрис ударился о металлический пол, звякнул и завертелся, точно юла. Краем глаза я заметил, как от него отлетела какая–то деталь. Я дернулся вперед, чтобы схватить тенебрис, но наступил на обкусанный бутерброд и повалился на пол. Свет погас. Мы лежали в темноте. Я шарил руками по холодному полу в поисках тенебриса и не решался вставать. Я почему–то был уверен, что, когда я поднимусь на ноги, сокрушительные подземные толчки возобновятся и комната расколется, как хрупкая скорлупа, вывернется наизнанку. Я слышал, как в темноте тихо всхлипывает Таис. Наверное, она расшиблась, когда упала на пол. — Таис! — позвал я. — Что это, черт подери? Землетрясение? Таис резко замолчала. Я встал на колени и пополз в темноту — в ту сторону, откуда слышал ее плач. Я ничего не видел — даже глазок камеры над дверью погас. — Что же это? — пробормотал я. — Что здесь творится? Над головой раздались грубые торопливые щелчки — словно кто–то пытался завести мертвую обесточенную машину. — Таис! — снова позвал я. Освещение включилось — в глаза мне ударил прожекторный свет, и я невольно отпрянул назад, как от удара. Какое–то время я не видел ничего, кроме белой пустоты. Потом передо мной появилась Таис — она медленно поднималась на ноги, бережно придерживая ушибленный локоть. — Извини, — выдохнул я. Таис сначала посмотрела на меня, а потом быстро стрельнула глазами куда–то в сторону, за мою спину. Тенебрис! Я обернулся. Таис, забыв о разбитом локте, бросилась на пол. Я тоже потянулся за тенебрисом, но было уже поздно — Таис схватила его и выставила перед собой. — Не двигайся! — приказала она. — Таис! — крикнул я, поднимаясь. Она тут же конвульсивно нажала кнопку на тенебрисе. Я обреченно улыбнулся и закрыл глаза, но ничего не происходило. Внутри пульта что–то ритмично пощелкивало, Таис нервно трясла его в руке, однако имплантат в моем плече бездействовал. Устройство было разбито. — Так, — сказал я. Таис с ужасом уставилась на меня, все еще нажимая на бесполезную кнопку. — Говоришь, за нами следят, и в любую секунду… Мне в плечо вонзилась огромная игла, и мышцы на руке свело судорогой. Я покачнулся и захрипел, выпучив глаза. Таис побежала к двери. Руки мои затряслись, как во время припадка, и я повалился на пол. Последним, что я услышал, был звук закрывающейся двери. 45 Лида исчезла из сети, не отвечала на сообщения и звонки, и в жизни без нее образовалась пустота, которую я не мог ничем заполнить. Я искал спасения в учебе, хотя уже не был уверен в том, что хочу летать на кораблях. Все изменилось, как говорила Лида. О войне почти ничего не писали, молчали, точно от страха сболтнуть лишнее, даже официальные каналы, а в институте началась предполетная подготовка — три раза в неделю нас отвозили в похожий на бомбоубежище комплекс, где с помощью центробежного ускорения имитировались взлетные перегрузки. А еще нас заставляли надевать костюмы, которые стискивали тело так, что темнело в глазах. Виктор стойко переносил эти бесчеловечные испытания, а я после каждой экзекуции едва стоял на ногах. На старших курсах вновь ходили слухи, что многих исключают по результатам клятых предполетных, и я всерьез боялся попасть в черные списки. Как–то, после особенно мучительного аттракциона с центрифугой, когда я сидел в раздевалке, раздевшись по пояс и беспомощно уставившись перед собой, Виктор панибратски хлопнул меня по плечу и сказал: — Не жалеешь, что не стал переводиться? После этого мы не разговаривали неделю. Я пытался найти Лиду — звонил на ее номер, писал сообщения в сети. Она не отвечала. Казалось, ее и не существовало вовсе — по крайней мере, не в том мире, в котором я тогда жил. Виктор сам пошел на мировую и заявился ко мне в общежитие с ящиком дешевого пива. Поначалу я не хотел его пускать, но потом передумал — видимо, мне просто хотелось выпить. — Половина курса стонет от этих предполетных, — рассказывал Виктор, открывая первую бутылку. — А первая практика уже, считай, через полгода. — Ты как всегда обо всем знаешь, — сказал я. Виктор поставил бутылку на пол. — А о чем тут можно не знать? — Он картинно всплеснул руками. — Ты тут в отшельника превратился. Не знаешь, кстати, что на неделе с параллельной группой было? — И что было? — Ну, как что. Скорую вызывали. Так что у тебя еще на самом деле… Он поднял бутылку и поднялся на ноги. — Давай! — провозгласил он. — За космос! За наши будущие назначения! — И за то, чтобы на занятиях мучили поменьше, — добавил я. И сглазил. 44 Во втором полугодии ввели новый предмет — «Нейродинамика и системы мнемонического шифрования», — программу которого опубликовали только перед самым началом курса, из–за чего по осмелевшему соцветию разлетелись многочисленные слухи, шутки и спекуляции. Говорили, что нас якобы собираются превратить в психологический факультет — постепенно, предмет за предметом, — так как из–за разгоревшегося кризиса резко упал спрос на операторов космических кораблей. Впрочем, таинственный предмет свелся в итоге к обычным лекциям по системам шифрования нейросистем последнего поколения. Вел нейродинамику Тихонов, которого я хорошо знал по лабораторным. На первом занятии он долго рассказывал о системе мнемонического кодирования, позволяющей внедрить кодовую последовательность в воспоминания так, что сам оператор фактически не знал бы этот код и не смог бы его выдать. После того как Тихонову в пятый раз задали один и тот же вопрос — каким образом система считывает код, даже если оператор его не знает, — он принялся объяснять все тоном преподавателя в детском саду: — Поймите, — говорил он, — вот что такое воспоминание? По сути — это некоторая электрическая реакция на раздражитель. Для человека — это то, что создает его эмоциональный фон. Для машины — просто разряд, не более. Упрощенно это можно описать как некий диалог — какой–нибудь запах, образ, имя вызывают у вас определенную реакцию, и она представляет собой элемент, кусочек кода. — То есть код может выглядеть так: кубик, игрушечная машинка, запах детской неожиданности? — пошутил кто–то в первом ряду. — Что–то в этом роде, — рассмеялся Тихонов. — Мы называем такие вещи маркерами. Они искусственно внедряются в воспоминания, при этом сами вы ничего не поймете и не почувствуете. На самом деле мы попробуем простую систему мнемонического шифрования уже на лабораторных в этом полугодии. Беспокоиться вам не о чем, — поспешил добавить Тихонов, когда студенты взволнованно зашептали. — Ваши воспоминания не пострадают. Воспоминания не пострадали. Однако лабораторные по нейроинтерфейсу во втором полугодии усложнились настолько, что финальный экзамен не сдала треть курса. Не было никаких световых туннелей и лабиринтов, а время выполнения задания, которому раньше не придавали особого значения, стало одним из главных критериев оценки. Сеть изменилась. Она в точности копировала реальную систему управления кораблями и представлялась мне пронзительной пустотой, заполненной лишь собственными мыслями. У меня не было чувства, что я блуждаю в запутанном лабиринте, создаваемом на ходу привередливой машиной, которая изо всех сил пытается скрыть единственный выход в реальный мир. Время, пространство, движение — все это исчезало в тот самый миг, когда ты подключался к сети. Я долго не мог описать свои чувства во время нейросеансов, пока наконец не понял — теперь все существовало одновременно, последовательность действий, причины и следствия не имели никакого значения, и то, что ты только собирался сделать — скорректировать вектор движения, задействовать резервную энергетическую магистраль, — было уже сделано, и тебе оставалось только осознать это. Я едва не сошел с ума.