– Да, ухнуло времечко в прорву, – согласился Янчевский. Давно, в подростковом возрасте, случайные друзья с заводской окраины решили сделать себе наколки. Владислав не мог ударить лицом в грязь и проявить трусость, тем более что решение и мотив наколки были навеяны «Островом сокровищ», которым он увлёк безграмотных мальчишек. Как ни скрывал он наколку, а недели через две родители всё же обнаружили её. Разгорелся жуткий скандал: наколка у мальчика из дворянской семьи – вещь немыслимая. Владислав потёр пальцами засохшую поверх наколки грязь, потянул вниз рукав. – Много глупостей по малолетству сделано. – Вам глупость, а мне – мечта, – ответил солдат. – Сначала мечтал на этом кораблике отправиться на пиратский остров за сокровищами, потом, когда вырос, думал, скоплю денег, уеду в Одессу, куплю шаланду, построю рыбацкую хижину на берегу. Теперь мечты у меня большие: неплохо бы в этот кораблик погрузить весь наш народ рассейский и увести его к новой жизни – без царей и капиталистов. А вы говорите – глупость. – Да, разные мы… Но это ещё не повод для ненависти. – Я тоже так думал, а теперь засомневался. – Янчевский кинул под нары зашипевший в воде окурок, поднялся, поправляя ремень. – Ладно, не берите в голову, – это я не про вас. Так, в целом размышляю. Вчера ребята хотели вас с Каламаевым в одной яме закопать, насилу отговорил их. – Так это ты там командовал? – Видать, плохо командовал, недоглядел: пока остальных офицеров разоружал, ребята вас чуть не кончили. – Янчевский откусил размокший конец папиросы, отплюнул его под ноги. – Ладно, что было, то было. Дальше что собираетесь делать? Насколько я вас знаю, присягу новому правительству не примете. – Нет, не приму. Присягу дают один раз. – Тогда послушайте совета. Время сейчас такое, что за вашу жизнь никто гроша ломаного не даст. Есть телеграмма Петросовета – всех неприсоединившихся офицеров считать врагами. Так что, чем дальше вы будете от фронта, тем безопаснее для вас. Он скинул с плеча вещмешок, поставил его на край нар. – Здесь солдатская гимнастёрка, фуражка. Шинель я на гвоздь у двери повесил. Сапогами не разжился, ну да ладно – сейчас солдатом в офицерских сапогах никого не удивишь. Уходите сегодня, как стемнеет, завтра может быть поздно. Доберётесь до станции, замашками своими офицерскими не бравируйте – дезертиров полны поезда. Там их некому сдерживать: офицеров из поездов в окна выкидывают. Если повезёт. Ну а не повезёт… Сами понимаете. У Владислава будто стрельнуло что-то в голове. Взялся рукой за забинтованный затылок… Теперь он хорошо понимал. Мог представить, что творят по пути домой сорвавшиеся с фронта никем и ничем не сдерживаемые дезертиры. Но и здесь оставаться нельзя. Здесь тоже злобы – через край. – Спасибо, – сказал Владислав, переставляя вещмешок от края нар к сырой бревенчатой стене. Янчевский поднялся, развёл руками: – Сделал, что мог. Так что за тот случай, когда из болот меня раненого на себе вынесли, – в расчёте. – Выходит, что в расчёте. Янчевский прошлёпал по воде, у выхода обернулся, поднял воротник шинели. – Бывайте, Владислав Андреевич. – Бывай, – тихо ответил Владислав. Янчевский согнулся на выходе из землянки, стукнул дверью. Огонёк плошки, отпрянув к бревенчатой стене, погас. Владислав лёг, сунув руку под голову. Неторопливо докурил в темноте папиросу, швырнул окурок в воду. Глава 19 К вечеру вернулись в землянку Краевский, Гузеев и Милюхин. Злые, немногословные. Краевский и Милюхин сразу начали собирать вещмешки. Гузеев присел к Владиславу на нары. – Мы решили, что надо уходить. Сегодня, как стемнеет. Идти сможете? – Смогу. Артемьев где? – Он остаётся. Владислав вздохнул, распуская тесьму оставленного Янчевским вещмешка. – Бежим как воры, под покровом ночи. Никто не ответил ему – все сосредоточенно собирали вещи. Собравшись, осторожно вышли из землянки. – Хорошо, что «товарищи» охрану сняли, видно, уже не опасаются нас. – Дураки они – службу нести. – Тише, господа, не ровен час, услышат. Опасливо озираясь, зачавкали сапогами на восток. Только отшагав с полверсты, почувствовали облегчение, закурили, заговорили вполголоса. – Чувствовал я, что он с «товарищами» снюхался, – сетовал Милюхин. – Кто? – Ну, ясно же – Артемьев. Не удивлюсь, если он завтра пойдёт с немцами брататься. – Чёрт с ним. – А он нас не выдаст? – Бог с вами! Я его с четырнадцатого года знаю, он человек чести. Владислав тяжело шёл позади всех. Кусты шиповника цеплялись за полы шинели, голые ветки берёз загораживали тропинку, брызгали в лицо холодной дождевой водой. Спереди негромко доносились голоса: – Милюхин, вы куда дальше? Баритону Гузеева отвечал уверенный молодой басок: – Домой. Пережду в имении, пока это чехарда не закончится. Краевский шёл где-то впереди, – сиплый, отхаркивающийся голос его доносился невнятно: – Не время выжидать… порядок надо наводить. – Да, об этом стоит подумать. И снова – Гузеев: – А я даже думать не буду, – если слухи о том, что Дон поднялся против большевиков, оправдаются, – еду на Дон. Вы как думаете, Владислав Андреевич?.. Господа, постойте, мы слишком разогнались, Владислав Андреевич отстал, надо учитывать его состояние. – Ничего, доплетусь как-нибудь, – отозвался Владислав. – А насчёт Дона – самое верное решение. Минут через десять они вышли на прифронтовую дорогу, превращённую дождями в сплошную топь. Всюду блестел отражённый лужами лунный свет, слегка подёрнутый ветром, будто бегущим пауком-водомером. Даже по обочинам и в объезд по полю блестели залитые водой, иссекающие друг друга колеи. Вязли по самое днище брошенные телеги, угловато торчали из луж зарядные ящики. Облитые жижей мёртвые лошади, напоминали вылепленные из грязи опрокинутые набок чучела. У большого солдатского кладбища, густо утыканного однообразными берёзовыми крестами, остановились. Сняли фуражки, перекрестились и дальше пошли молча, поскальзываясь и с трудом вырывая сапоги из чмокающей взасос грязи. Глава 20 Вся Россия куда-то ехала. Тамбуры вагонов, проходы, туалеты – всё забито до отказа. А ещё на крышах! На буферах паровозов! На всё готовы, лишь бы ехать. Но поезда еле ползут, сутками стоят на узловых станциях, образуя немыслимые по прежним временам скопления составов. Не хватает паровозов, нет угля. На станциях и полустанках – несмолкающий круглосуточный митинг. Пары́ морозного дыхания туманом висят над морем серых солдатских папах, штыки качаются, как встревоженная волной прибрежная осока. Крики, гул, пальба. Звон стёкол. Поспешные расстрелы прямо у закопченного паровоза или у вокзальной стены. Кто порешительней – добился своего: машинисты под дулами винтовок гонят к их обезглавленным составам паровозы. Состав трогается, солдаты виснут на поручнях, кого-то втягивают в окно. Гражданских под свист и улюлюканье скидывают с поезда головой в толпу… Солдатам места не хватает, а они прут без зазрения совести. На перегонах составы волочились по версте в час. Нетерпеливые пассажиры выкидывали в окно вещмешок, спрыгивали с поезда, пешком доходили до следующей станции, где попадали в знакомую обстановку, будто и не уезжали никуда: вопли, мат, обезображенные криком рты. Сколько глазом можно достать – дымы костров, замызганные шинели, штыки в штормящем море серых папах. Владислав Резанцев и Виктор Гузеев пробирались на Дон. Документы, сделанные в Петрограде через старых знакомых, не вызывали сомнений. Над внешним видом тоже поработано немало: недельная щетина, наглые газетные самокрутки в зубах, небрежно распахнутые шинели. И всё же были в пути несколько неприятных моментов, когда неосторожно сорвавшееся с языка интеллигентское слово рождало у едущих в вагоне солдат подозрения. А жизнь офицера в этих поездах гроша не стоила. Только находчивость и знание солдатских повадок спасали от разоблачения. За несколько дней, проведённых в поезде, уже не представлялось, что где-то есть тишина, свежий воздух, человеческие слова, – казалось, даже в бесконечных снежных полях за окном стоит всё тот же сотканный из мата людской гам, густо укутанный тошнотворными запахами пота и махорки. Даже в короткие периоды относительного ночного затишья, когда сочащийся в щели сквозняк чуть-чуть продувал вагон, откуда-то из тёмного угла доносилось злобное бубнение жалующегося на жизнь солдата, и кошачьими изгибами тянулись в лунном свете нити удушливого махорочного дыма. Уже не чаяли добраться, когда наконец замелькали железные конструкции моста и потянулся знакомый с детства пригород. На вокзале с облегчением покинули осточертевший вагон, пошли к Кривой Балке.