Морозные сумерки сузили каменные коридоры улиц. Над черепичными крышами, над чёрными пеньками печных труб густо синело небо. Под ногами хрустело битое стекло. Подсиненные лунным светом стены домов шелестели на ветру обрывками газет, воззваний, указов. Начиная с февраля, вся история русской революции шуршала на этих стенах: оборванная, потемневшая от дождей. А поверх всей этой истории на серой обёрточной бумаге основательно наклеены декреты новой власти: ошеломляющие, беспощадные, перечёркивающие основы старой жизни. Ветер свистел в обледенелых водосточных трубах, рвал со стен лохмотья бумаги, старая жизнь катилась обрывками по булыжным мостовым. Путь лежал тем же маршрутом, каким зимой четырнадцатого года Владислав сопровождал подвернувшую ногу Арину. Забытая, далёкая жизнь… Звуки вальса, обнажённые женские плечи в ярком свете хрустальных люстр. Уютный треск камина, красный отблеск пламени на шершавых страницах Пушкина. Лёгкая грусть ни о чём. В той жизни даже любовные муки казались сладкими. И что осталось?! Околевшая лошадь, вмёрзшая в снег как раз в том месте, где в былые времена заливали каток и блестел медью труб и форменных пуговиц военный оркестр. Памятник Александру Второму, наглухо заколоченный досками так, что видна только облитая известью голова. Костры на углах загаженных перекрёстков. Красногвардейские патрули, длинные чёрные тени которых то растягиваются на всю длину улицы, то ломаются в углу у мятой водосточной трубы, взбираются на стену, доставая концом штыка до окон третьего этажа. Сердце Владислава жалось от тоски. Ещё один квартал, а там – поворот налево, заснеженные каштаны вдоль дороги, большой дом, где в своём кабинете разбирает госпитальные бумаги Арина. Зачем он шёл к ней? Сам не знал. Встретит холодом больших синих глаз – строгая, неприступная. До госпиталя добрались к ночи. Ворота были уже закрыты, во дворе сатанели злые кобели, бросались передними лапами на калитку. Чтобы не вызвать подозрений, попросили сторожа позвать Анюту: солдаты к барыне – слишком неправдоподобно. Анюта сразу узнала, засуетилась, сама загнала кобелей в дневной вольер. Торопливо повела гостей на второй этаж, шёпотом приговаривая: – В госпитале полно солдат, узнают, что вы офицеры, неприятностей не оберёмся. Уже в коридоре второго этажа всё знающая, всё понимающая Анюта, показала Владиславу направо: «Идите, она у себя», и увела Гузеева в другую сторону: «Ольга Васильевна в палатах, я позову». Владислав застегнул шинель, снял солдатскую папаху, прислонил кулак костяшками пальцев к масленисто лоснящейся белой двери кабинета. Опустил голову и через секунду отнял от двери нерешительно зависшую руку, досадливо провёл ладонью по недельной щетине, по коротко стриженной голове. И вдруг – лёгкие шаги! Владислав даже отпрянуть не успел, – дверь распахнулась, Арина с ходу ткнулась ему в грудь, испуганно отпрянула, прислонила ладонь к сердцу. Секунду смотрели друг на друга через порог, широко раскрытыми, неподвижными глазами. Мужским чутьём Владислав угадал, что протяни он сейчас руку, Арина не оттолкнёт его, не обескуражит строгостью и равнодушием. Бесшумно шагнул через порог. Арина чуть приметно качнулась ему на встречу. А может, не качнулась, может, просто показалось, но Владислав уже не мог отступить: легко коснулся кончиками пальцев её щеки, осторожно поцеловал волосы чуть повыше лба. Отдай ему всю себя самая желанная в прошлом женщина, не было бы столько счастливой дрожи, как от этого прикосновения к волосам. – Здравствуйте, Арина Сергеевна, – шёпотом сказал он, не отрывая губ от её волос. Спустя несколько секунд ошарашенная Арина спохватилась, отступила, приглашая войти. А в кабинете на смену неожиданно возникшему порыву пришла неловкость. Разрушилось что-то хрупкое, секундное, но такое прекрасное. Арина попятилась, упёрлась в стол, взялась за него руками. – Вы когда? – Да вот, только с поезда. – Так неожиданно… – Я всегда неожиданно… – Владислав усмехнулся, завёл руки за спину, опираясь скомканной в кулаке папахой об печку. Арина присела на краешек стола. – Печь, наверное, остыла? Дров нигде нет, пришлось разбирать деревянные постройки во дворе. – Тёплая ещё… Владиславу, как полагается мужчине, следовало бы поддержать разговор, но он отупело молчал и лишь кривил губы в странной чуть приметной усмешке. В жизни не испытывал он такой неловкости. Слишком хороша была Арина в своём белоснежном халате, тоненько перехваченном в талии и завязанном сзади двойным бантом. Госпитальной косынки на ней не было; тёмные блестящие волосы, прикрывая уши, собраны в низкий узел. Синие глаза коротко вскидывались, видимо, пытаясь разглядеть в нём прежнего Владислава. Куда там! В порыжелых растоптанных сапогах и измызганной шинели он и близко не был похож на красавца гвардейца. А нестиранные неделю солдатские портянки! А зуд в немытом теле! А шрам через бровь! Неприступная, не желающая ему лишнего слова сказать, Арина Сергеевна в этот раз, заговорила первой: – Тогда, в Галиции… я полгода была уверена, что вас нет в живых. А потом Гузеев письмо прислал. Написал, что вы после ранения были переведены на Северо-Западный фронт и служите в одном с ним полку. – Я в плен тогда попал к австрийцам. На второй день сбежал, хотя и ранен был. А Гузеев здесь, мы вместе приехали. – Надолго? – Думаю, нет. И снова неловкая пауза… Арина смотрела в выбеленное морозом окно. – Снег пойдёт… – Да, – отвечал Владислав. – Наверное… Арина нашла наконец способ избавиться от неловкости: – Вы присаживайтесь, а я пойду распоряжусь, чтобы колонку растопили, вам надо привести себя в порядок после дороги. Она вышла, а Владислав, присев на стул, в задумчивости ещё долго гладил ладонью небритую щёку. Глава 21 Часа через полтора, придвинув к столу диван и закрыв изнутри дверь кабинета, вчетвером пили бледный чай, видно, из последних запасов. Владислав и Гузеев успели помыться, побриться и теперь сидели в госпитальных пижамах, в которых чувствовали себя неловко. Ольга жаловалась: – Совсем трудно стало: паёк – три восьмушки, и то – был бы хлеб, как хлеб, а то половина соломы. Арине Сергеевне, как жене капиталиста, и вовсе не полагается. Ладно, побрякушки кое-какие припрятали, вымениваем теперь на картошку. А кому выменивать нечего? Раненых при распределении пайков забыли, госпиталь, говорят, офицерский. А офицеров сейчас ни одного, только солдаты. Хорошо Аркадий Бездольный помог. Он сейчас у «товарищей» в больших чинах: то ли комиссар, то ли председатель какого-то совета. – Позёр, – усмехнулся Гузеев. – Не видел его после ссылки, но пари держу – всё тот же позёр. – Нет, другой, – не соглашаясь, качала головой Ольга. – Совсем другой. Ни грамма прежнего легкомыслия. Владислав с усмешкой вспомнил гимназию и Аркашу Бездольного, хулиганисто сверкающего с галёрки круглыми стёклами очков. – Мы его в гимназии Карбонарием звали. Он с «Оводом» не расставался, знал наизусть от корки до корки. – Вот карбонарием и стал, – вздохнула Ольга. – Карбонарием он был в феврале, – жёстко сказал Гузеев. – Теперь – главарь пролетарской банды. – Ну а вы что? – сменила тему Арина. – Как добрались? – Поезда перегружены до крайности. Солдатня сидит на подножках, на крышах. Шум, ругань – не поезд, а базар на колёсах, – рассказывал Владислав, осторожно прихлёбывая обжигающий чай. Стакан подрагивал в его руке, стучал о подстаканник – сказывались последствия контузии и того удара прикладом по голове. – Несколько раз большевики поезд проверяли, кого-то ловили, кого-то расстреливали. Мы ничего не поняли, – это, как на базаре, когда толкаются, кричат: «Держи вора!», но все видят только пустую суету, а самое главное скрыто где-то в толпе. Было дело и к нам цеплялись – пронесло. Тут главное – мата побольше и нахрапистее быть. Солдатня это любит. Владислав перехватил взгляд Арины, – она пристально смотрела на его дрожащую руку. Досадливо кашлянул, поставил стакан на стол. Арина смутилась, поспешно отвела взгляд. Ольга потянулась за фарфоровым заварником. – Владислав Сергеевич, ещё чаю? – Нет, спасибо. – А вы, Виктор Иванович? – Не откажусь. Ольга нацедила заварки, вздохнула, пристраивая стакан под краник самовара. – На прошлой неделе сосед наш – полковник в отставке – надел парадный мундир и вышел на улицу. Не знаю, что стукнуло в голову старику, видно, решил – наперекор всему. Его прикладами забили, да за воротник шинели на решётку городского сада повесили. Сутки так провисел, боялись его снять. Ничего святого! Заповеди, мораль – всё растоптано. Принимая из рук Ольги чашку с чаем, Гузеев, с убеждённостью говорил: – Так долго продолжаться не может. В противовес хамству и грубости должна образоваться новая сила, – объединение честных людей, у которых есть Бог в душе. Разве не осталось на Руси таких людей? Да сколько угодно! Надо только собрать их всех вместе… На Дон, к Корнилову. Я уверен, возрождение России пойдёт оттуда. – Когда собираетесь? – тихо спросила Ольга. – Самое позднее через неделю. Ждём двух наших сослуживцев. Был уговор – если в течение недели не появятся, едем сами. – Останетесь у нас? – спросила Ольга.