– Нет, это опасно. – В городе опасней. Освободим для вас комнату, руки-ноги забинтуем, сойдёте за раненых солдат. Гузеев глянул на Владислава, молчаливо спрашивая его мнения. Тот с сомнением покачал головой. – Сослуживцы будут искать нас у моей тётушки на Барских Прудах. – Съездите на часок к тётушке, – уговаривала Ольга, – проведаете её, а заодно предупредите, чтобы товарищи вас здесь искали. Господи, слово-то какое – товарищи. Как легко можно обычное красивое слово возненавидеть до такой степени, что уже и слух режет. Дворник наш, Панкрат, в феврале первым красный флаг вывесил, радовался как дитя, а теперь, когда увидел, к чему эта свобода привела, говорит: «Если бы царя на трон вернули, пешком пошёл бы в Петербург, в ножки ему поклониться»… Ну что же вы решили, Владислав Андреевич? Резанцев глянул на Арину, – допивая остатки чая, она прятала раскрасневшееся лицо за чашкой. Наконец решилась – попросила: – Оставайтесь. Ольга облегчённо вздохнула, видно, считая вопрос уже решённым, Гузеев склонился целовать ей пальчики, Арина стала собирать со стола стаканы. Поняв, что его мнения уже никто не ждёт, Владислав поднялся, чтобы помочь Арине. За разговорами засиделись допоздна. Уже где-то за полночь Ольга увела Гузеева. Владислав прощался с Ариной у двери её спальни. – Помните тот вечер в беседке у пруда? – спросил он. Арина раскраснелась и от волнения почти не слышала собственного голоса: – Теперь вы этот пруд и не узнаете… совсем зарос. Владислав осторожно взял в руку её тонкие пальчики. – Зарос пруд, но не мои чувства. Арина осторожно высвободила руку. – Поздно, спать пора. – Не поднимая головы, она прикрыла за собой дверь и уже в узкую щель, в которую видны были только её губы, шепнула: – Спокойной ночи. Глава 22 – Максим! Небритый солдат в полуобороте замер на широкой парадной лестнице в вестибюле бывшего губернаторского дворца. Недоумённо рыскал глазами, видно, не понимая, его ли окликнули или какого-то другого Максима. В огромном колонном вестибюле было людно, как на вокзале: бряцая о мраморный пол прикладами, строился отряд красногвардейцев; сбившись в кружок, курили рабочие-железнодорожники; вверх и вниз по лестнице торопливо сновали люди в солдатских шинелях, в чёрных рабочих куртках, в поношенных интеллигентских пальто с каракулевыми воротниками. По звонким мозаичным плитам прокатили пулемёт «максим». В холодной мраморной пустоте, голоса сливались в сплошной гул. Снег таял под ногами. Несмотря на подсыпанные опилки, ноги самых торопливых ходоков рискованно скользили, руки отчаянно ловили воздух: «Чёрт дери, ваши буржуйские полы». Кто-то смеялся сквозь махорочный дым: «Что, Кондрат? Учишься менуветы танцевать?» Максим пробежал по Любке глазами – не узнал. Взялся рукой за широкие мраморные перила, занёс над ступенькой сапог. – Максим. – Люба махнула ему рукой. Солдат неуверенно спустился на две ступени… Нет, похоже, не узнавал её. Тогда она шагнула ему навстречу, поскрипывая ремнями портупеи и чёрной кожаной курткой, затёртой на швах до белизны. – Люба, ты? – наконец догадался он. Недоумённо покосился на кобуру на её бедре, одобрительно оглядел от начищенных сапог до кожаной фуражки. – Вот что делает революция с женщиной. – А я уж и не знала, жив ты аль нет. – Жив, как видишь. Товарища Бездольного ищу. Где он тут у вас обосновался? Люба деловито поправила офицерский ремень. – Идём, провожу. На втором этаже прямо над лестницей прибит к стене бумажный самописный плакат: «Товарищи! Просьба на пол не плевать». Другим почерком ниже небрежно дописано: «Окурки не бросать». И совсем уже мелко, в самом низу: «Главный товарищ революционера – дисциплина». В широченном сводчатом коридоре из кабинета в кабинет сновали люди. Несли кипы свежих, пахнущих типографской краской газет, на ходу торопливо читали телеграфные ленты, кого-то искали, заглядывая во все двери: «Вы товарища Фрадкина не видели?» Прямо в коридоре о чём-то горячо спорили и, прислонив к стене лист бумаги, правили какой-то документ, безжалостно чёркая его искусанным, измочаленным в щепы карандашом. Промелькнула открытая дверь кабинета, в котором вповалку спали на полу красногвардейцы и солдаты, ружья стояли в пирамиде посередине комнаты. В конце коридора несколько человек с трудом передвигали по каменному полу высокий массивный сейф, – железные ножки скрипели, срываясь на визг. Торопясь высказаться, взахлёб стучала за дверью пишущая машинка, звонили телефоны. В огромном кабинете товарища Бездольного была та же шумная суета, что и во всём дворце: люди без доклада входили и выходили, несколько человек самого разного вида – от солдат до интеллигентов в пенсне – сидели вокруг стола. Выделялся своей огромной фигурой матрос-балтиец по кличке Бурбон, – грудь в пулемётных лентах, в ухе серьга. Имени матроса никто не знал, так и звали его – товарищ Бурбон. Лист бумаги, вразнобой исписанный несколькими почерками, чернилами и химическим карандашом, порхал по кругу из рук в руки, торопливо ложился под быстрый карандаш и снова порхал. Говорили наперебой. Махорочный дым голубым туманом висел под высоким лепным потолком, хрустальными люстрами, золочеными карнизами. Товарищ Бездольный удивлённо поднялся навстречу гостям. Торопливо дойдя по истоптанной до черноты зелёной ковровой дорожке до середины кабинета, обнял Максима. – Вот так встреча! Какими судьбами? – Командирован от Петросовета. – Так-так-так, – Бездольный только коротко глянул в протянутый ему мандат и, взяв Максима за локоть, радостно повёл его к окну. – Рад, что придётся работать со старым товарищем. Видишь, Макс, до чего дорос наш марксистский кружок? А ведь тогда, перед войной, не принимал я его всерьёз. Так, думал – баловство. И обида была, что из-за этого баловства в ссылку попал. А оказывается, не напрасно всё. Мечта оказалась ближе, чем мы думали. А? – Это точно. А как же поэзия, Аркадий? Бездольный с саркастической улыбкой качнул головой: – Какой из меня поэт, так – барышням мозги пудрить. Больше хулиганства, чем поэзии было. Семь стеклянных квадратов высокого и некогда величественного окна заросли по углам морозными узорами, восьмой был забит листом ржавого кровельного железа, обрезанного в углу, чтобы выпустить на улицу трубу печки-буржуйки. Рядом с уютно потрескивающей печкой, на истюканном топором паркете горой лежала колотая в щепы дорогая мебель, газеты, изорванные книги на растопку: Пушкин, Достоевский, Толстой. За окном стучал молоток, – забравшись на фронтон здания, рабочие зубилами скалывали каменные императорские вензеля. Куски камня летели мимо окна, стучали внизу по жестяной крыше какой-то пристройки. Чувствуя себя забытой посреди огромного кабинета, Люба стояла за спинами Максима и Бездольного. Поначалу она хмурила брови, потом удивлённо вскидывала их под козырёк кожаной фуражки… Товарищ Бездольный, революционер со стажем! Авторитет для всего города! И вдруг – поэзия, хулиганство и, что самое непонятное, – «не принимал всерьёз… баловство». Это про революцию-то, за которую по тюрьмам настрадался? Бездольный угостил Максима папиросой, присел перед буржуйкой, скрипнул чугунной дверкой. – Такие люди, как ты, нам нужны. Луженых глоток пруд пруди, а толковых работников по пальцам одной руки считаем. – Он потыкал совком в печи, набрал углей. – Извини, отдохнуть с дороги не придётся, мы тут все по два часа в сутки спим. Максим снял солдатскую папаху, кинул её на подоконник, присел на корточки, прикурил от углей в совке. Чужой, не похожий на себя. От его чёрных кудрей остался только короткий жёсткий ёжик, черты лица стали резче, решительнее. Редкие оспинки на щеках в сочетании с легкой небритостью придавали его лицу особую мужественность. – Со своим братом-солдатом сладить сумеешь? – Бездольный кинул обратно в печь угли, прикрыл тяжёлую дверку. – Ты, я вижу, с Любой знаком. Люба! Ну-ка поди сюда. Поднялся с корточек. Пуская дым и кивая подбородком в сторону девушки, рассказывал: – В марте назначили меня комиссаром Временного правительства. Время было под стать нынешнему, – комиссариат толпами осаждали. Свободу-то народ по-разному понимает: одним – да здравствует матушка-анархия! Грабь, воруй. Другие кидаются в противоположность: просят разрешения на любую мелочь, даже на то, что и при старой-то власти было дозволено. Считают, раз новая власть, то должна любую мелочь регулировать: супружеские измены, соседские склоки. Один раз бабы толпой меня окружили, воинственные такие, со скалками. Мужичка пьяного силком притащили и мне его – под ноги: суди, мол, на то ты и власть. Пьёт беспробудно, жену избивает, на всю округу буянит. А у меня дел невпроворот. Вижу – у бабоньки одной лицо знакомое, ну я, недолго думая, назначаю её своим уполномоченным. Мандат ей якобы выписываю: галиматью какую-то на клочке бумаги написал – на, мол, разбирайся, все права тебе, только отвяжитесь, работать дайте. Думаю, – побузят мои бабоньки, а назавтра забудут. Не тут-то было: на другой день приходит начальник охраны, – взъерошенный, шапка сбита набекрень, пуговицы оборваны. Делегация баб, говорит, рвётся в комиссариат, сил нет сладить. Вышел я – ахнул: моя бабонька человек пять арестованных привела и все мужики. А сама решительная такая: ноздри раздувает и наган у неё в руке. Помнишь, Люба?.. Вот так мы с ней и встретились. Она тогда в госпитале санитаркой работала. Для начала определил я её в женский комитет. Поначалу, тушевалась наша Люба, а потом, смотрю, начинает в ней хватка появляться. Стал поручения посложнее ей давать. Один раз оказалась она со мной в переделке, – дезертиров мы тогда разгоняли. Попёрли они на меня озверелой толпой. Мужики опешили, а Люба, хоть стрелять не умела, револьвер у кого-то выхватила, да как начала палить, чуть меня самого не задела. Убить, конечно, никого не убила, но шума наделала, тем жизнь мне и спасла… Бойцовский характер у девки. Стрелять её научил. В этом деле она способная оказалась, – садит пули одна в другую, видно, это от природы у неё. А ещё дар оратора в ней открылся. Грамоты, конечно, у неё маловато, но словом зажигать умеет – уж если говорит, то от души. Люба краснела от похвал, не зная, куда девать руки: поправляла на боку глянцевито блестящую кобуру, смущённо отдёргивала ладонь от голого затылка. Недавно она постриглась в кружок, а рука по привычке всё ещё искала на шее косу. – Ну а потом, как восстание большевиков в июле подавили, меня с поста и попросили. Я ведь ещё с февраля к Советам склонялся. У всех двоевластие, а у меня полное взаимопонимание. Не нравилось это моим временным комиссарам, вот и попросили меня. Зато в Совете приняли с распростёртыми объятиями, а теперь вот председателем избрали. Любу с собой взял, и с тех пор не смотрю, что баба, самые ответственные дела поручаю ей. От стола поднялся член городского Совета, бывший студент Титаренко. Прошёл через кабинет, протянул Бездольному бумагу: – Всё! В этой редакции одобрили единогласно. Бездольный, читая бумагу, одобрительно качал головой: – Так… Хорошо… А это, что за слово у тебя? Так… Годится! – Вернул бумагу. – Отдайте в ремингтонную. Подпишу, и сразу в типографию. – Обернулся к Максиму, взял его за рукав шинели. – Теперь о деле! У нас на железнодорожной станции сплошная анархия. Начальник станции убит, солдаты там теперь сами распоряжаются по своему усмотрению. Угля нет. На топку для паровозов разобрали все деревянные сараи в округе, даже кресты с кладбища растащили. Эшелоны до края города растянулись. Хотел было матроса к ним послать, да, пожалуй, своего солдата они скорее послушают. Люба с тобой поедет, увидишь её в деле. Ты при оружии? – Винтарь твои орлы у входа забрали. – Ну-ка, идём. С винтовкой теперь тебе несподручно. Будут у тебя красногвардейцы с винтовками и штыками, а ты вооружайся этим, – вынул из сейфа маузер в деревянном лакированном футляре. – Подарок тебе. Через полчаса ощетиненный штыками грузовик покатил к зданию вокзала. Заледенелый снег хрустел под колёсами, как ореховая скорлупа. Любка сидела в кабине, Максим лихо стоял на подножке, ветер развевал полы его шинели. – Ну что, Люба? Чувствуешь ветер революции? – склоняясь, кричал он через разбитое окно в кабину. – Вот оно, её дыхание! Люба строго кивала головой, мол, чувствую, хмурила брови. Сердце её лихорадочно билось в груди – то ли от предчувствия опасности, то ли от присутствия Максима. Здание вокзала встретило выбитыми окнами, хрустящим под ногами стеклом, вмёрзшей в снег тряпкой, бывшей некогда флагом Российской империи. На привокзальной площади было относительное затишье, – мелькали редкие фигуры в серых шинелях, горело несколько костров, зато на перроне шумел многолюдный стихийный митинг. В углах гулкого вокзального зала спали вповалку солдаты. Максим взглядом бывалого фронтовика оценил обстановку, приказал красногвардейцам установить в окнах пулемёты. Став в проёме ведущей на перрон двери, Люба поправила ремень.