Квартира дворника, в которую он переехал из полуподвала, после того как его избрали председателем домового комитета, была освещена только голубым лунным светом. Ольга тряслась в плаче, по-девчоночьи забившись в тёмный угол, Арина сидела перед ней на корточках, тщетно пытаясь успокоить. – Тихон, – крикнула она. – Воды… Господи, да как же это? – Безумно округлившимися глазами оглядывалась в поисках помощи. – Ники, что же это такое? – И снова изо всей силы обнимала Ольгу; отчаянно жмуря глаза, расплющивала нос об золотистый пробор её волос. – Ну всё, Олюшка, всё… ГЛАВА 25 Гроб из некрашеных досок стоял на краю свежевырытой могилы. В сложенных на груди руках покойника оплывала восковая свеча. Страшную дырку в жёлтом лбу прикрыла церковная ленточка. Кадило раскачивалось, метая облачка голубого дыма направо и налево. Поп отпевал Романа Борисовича негромко, словно боялся заглушить своим басом надрывные митинговые голоса, хрипящие в двадцати шагах. Там, над другой свежевырытой могилой, алели красные знамёна и транспаранты, поблескивала медь оркестровых труб, холодно лоснились комиссарские кожанки. Народа там было не в пример больше, чем на могиле Романа Борисовича. Оратор в распахнутой солдатской шинели, увязая сапогами, взбежал на бугор свежей песчанистой земли, рубанул кулаком воздух: – Товарищи! Пуля, пущенная рукой буржуйских недобитков, вырвала из наших рядов пламенного революционера, славного сына трудового народа, командира красной гвардии Артёма Гаршинского. Все знают, каким прекрасным человеком был Артём, об этом говорили сегодня не один раз. Но не об этом я хочу сейчас! Вот стою я и задаю себе один и тот же вопрос: доколе?! Доколе буржуйские недобитки будут ударять нас в спину из своих «браунингов» и «бульдогов»? Доколе они, – широким жестом оратор указывал на лежащего в гробу Романа Борисовича, – не будут давать нам спокойно жить?! Доколе будет их злобить наша законная народная власть?.. Возмущённо качались красные знамёна, распрямлялся вяло повисший транспарант, являя из кумачовых складок кривые белые буквы: «Ответим смертью на смерть!» Чувствуя ненавистные взгляды, поп торопился закончить отпевание, – окропил гроб, коротко бросил человеку, стоящему наготове с молотком в руке и гвоздями в губах: «Закрывайте!». – Погодите, батюшка, – вмешался Николай Евгеньевич. – А прощаться? – Конечно, – спохватился поп. – Родственники, прощайтесь. Арина, поддерживая Ольгу за плечи, подвела её к гробу. Николай Евгеньевич шагнул следом. За ним – Тихон, двое нищих, которым Роман Борисович всегда давал хорошую милостыню, – вот и все кто пришёл проводить комиссара Временного правительства и некогда известного на весь город адвоката. Гроб заколачивали под звуки «Интернационала». Кинули по горсти земли. Тесно взяв Ольгу с двух сторон под руки, медленно пошли к выходу с кладбища. – Оля, может, передумаете? – тихо говорил Николай Евгеньевич. – Оставаться здесь равносильно погибели. Постаревшее от плача, бледное лицо Ольги наполовину пряталось в складках траурной шали. Не поднимая головы, она отвечала негромким бесцветным голосом: – Я не могу этого так оставить. Ведь должен же кто-то. Да вы не расстраивайтесь, – через месяц-другой встретимся. Все говорят: большевики долго не удержатся. – Как знать, как знать, – вздыхал Николай Евгеньевич. Вчера Ольга ошарашила его: в Киев не поедет и останется в городе, пока не падут большевики. Говорила загадками, ссылалась на какую-то тайну, которая не позволяет ей сказать большего. Потом под большим секретом всё же сообщила о некоем «Союзе защиты Родины и Свободы», которому требуется её помощь. Напрасно Николай Евгеньевич и Арина отговаривали её, – от всех этих уговоров Ольга ещё больше укреплялась в своём решении. А под вечер – ещё новость: Арина удумала: не едет Ольга, не поедет и она. Теперь уже наоборот – стали Ольга и Николай Евгеньевич уговаривать Арину. Ольга поступилась всем, кроме своего решения остаться, Николай Евгеньевич упирал на большевистские ужасы, но Арину так и не уговорили. Всю прошедшую ночь Николай Евгеньевич просидел у гроба Романа Борисовича, путаясь в мыслях и чувствах. Все его надежды на то, что утро вечера мудренее, не оправдались. И Ольга и Арина ещё больше укрепились в решении остаться. Уже здесь, на кладбище, он понял: уговаривать их бесполезно, осталось решить последнее – как поступить ему? С кладбища поехали в госпиталь. Развели водой спирт, помянули Романа Борисовича. Долго сидели в гнетущей тишине. Уходя, Николай Евгеньевич попросил Арину проводить его. С крыльца спустились вместе, как в былые времена, когда выходили встречать гостей. Тогда большая клумба посередине двора ещё не щетинилась убогими прошлогодними бурьянами, а ласкала взгляд разноцветьем. Вокруг этой клумбы разворачивались моторы и конные экипажи. Лакеи в белых перчатках услужливо распахивали дверцы, подавали гостям руки. Из-за спин хозяев выплёскивались волны цыганских юбок, звенели вплетённые в волосы монеты, сыпались переборы гитар, и хор радостных, сильных голосов заводил: «К нам приехал, к нам приехал Роман Борисыч, дорогой». Некстати вспомнилось. Романа Борисовича отпели, пора уж и старую жизнь отпевать. Остановились в том самом месте, где в былые времена завидной парой стояли они, встречая гостей. Николай Евгеньевич, не поднимая головы, пальцами искал что-то в пустом кармане пальто. – Арина, если я останусь… вместе с тобой и с Ольгой… Возможно, чтобы вернулось назад, хоть что-нибудь?.. Хоть самая малость? Арина молчала, опустив глаза. Николай Евгеньевич тоже молчал, пока не почувствовал себя гимназистом на первом свидании – робким, испуганным, не знающим, что сказать. – Нет? Арина только вздохнула вместо ответа. – Ну что ж… – Николай Евгеньевич поднял голову к серому пасмурному небу, поглядел на смутно проступающий сквозь высокие тучи белый диск солнца, тяжело вздохнул. – Прощай! На ходу натягивая перчатки, он пошёл к ожидающей его санитарной фуре. – Ники! – окликнула Арина. Он оглянулся с болью и надеждой в глазах. Арина торопливо подошла, поцеловала его в щёку, перекрестила: «Храни тебя Бог!» и тут же порывисто повернулась, побежала к дому. Николай Евгеньевич приложил затянутые в перчатку пальцы к щеке в том месте, где ветер ещё не успел охладить тепло поцелуя. Не опуская руки, так и стоял он, глядя вслед Арине. Сырой весенний ветер играл полами его пальто, полоскал юбку убегающей Арины. Когда-то неправдоподобно давно родители затеяли в доме ремонт, из детской вынесли всю мебель, и он, Николка Марамонов, стоял на пороге своей пустой сиротливой комнаты, давясь слезами от какой-то неведомой жалости, непонятно к кому, непонятно отчего. Сейчас, так же, как тогда, он стоял на пороге чего-то пустого и чужого, как та комната. Эта непостижимая пустота была всюду: и внутри него, и на месте старого родного дома, и за воротами. Вот и Арина, – ни разу не оглянувшись, скрылась в доме, растворилась в той самой пустоте… Конная фура выехала со двора. Полог на задке был закинут на крышу, и Николай Евгеньевич ещё долго смотрел сквозь ребристый брезентовый тоннель фургона на остающийся позади дом. Потом порыв ветра сдул с крыши брезент, хлопнул им как парусом. «Занавес закрыт, действие закончено», – с горькой усмешкой подумал Николай Евгеньевич, поднимая воротник пальто и прислоняясь головой к боковой стойке фургона. С придорожной вербы с шумным фырканьем сорвалась воронья стая, закружила в небе крикливую рябую карусель. Николай Евгеньевич поспешно и испуганно прикрыл глаза, чувствуя, что готов расплакаться в голос, и только присутствие немолодого бородатого возницы заставляло его невероятным усилием сдерживать дрожащие у горла слёзы отчаяния, обиды и невероятно огромной непостижимой пустоты. Глава 26 Лето 1919 года. Аркадий Бездольный стоял у густо обсечённой пулями краснокирпичной подвальной стены. Напротив него сосредоточенно разглядывал окурок начальник городского ЧК – Максим Янчевский. Прятал глаза под чёрным козырьком, подставляя ищущему взгляду Аркадия только сжатые потрескавшиеся губы и красную звезду на кожаной фуражке. – Мы ведь с тобой друзьями были, Макс. – Были… – Неужели из-за того, что я женщину отпустил? Да какой от неё вред революции? Не поднимая головы, Максим повелительно крикнул стоящему с «летучей мышью» чекисту: – Кирпичников! Жди меня у лестницы… Фонарь повесь. Фонарь привычно повис на ржавом крюке. Максим остался в темноте, а Аркадий – на красной, чуть покачивающейся арене фонарного света. Теперь из темноты Максим смело поднял глаза. – Ты отпустил врага, Аркаша. Врага – не женщину. – Разве я отрицаю её вину перед революцией? Нет! Только степень вины у неё другая. Понимаешь? Не смертельная. – Аркадий переступал, похрустывая красным кирпичным крошевом, выдолбленным расстрельными пулями из стены. – Да, участвовала! Кого-то прятала, кому-то что-то передавала, но убивать никого не убивала. Стал бы кто в этом разбираться? К стенке поставили бы – и делу конец… Нет, Макс, не от наказания спасал я её – от смерти несправедливой. – Что справедливо, что нет, Ревтрибунал уже решил, а у него на Грановскую эту материала предостаточно. Аркадий щурился под бордовыми, бликующими стёклами очков, пытаясь разглядеть в темноте Максима. – Скажи, Макс, мертвецы тебе по ночам не мерещатся? Не вскакиваешь со сна? – Мне мерещится только живая контра, которую я не успел к стене поставить. Много её в моих снах – улицы и площади битком набиты. А вскакивать – вскакиваю: от страха, что жизни моей не хватит, чтобы всю контру эту в расход пустить. – Значит, ты из другого теста. – Аркадий неторопливо сплюнул, растёр сапогом плевок, и голос его вдруг стал тихим, домашним, будто он обращался уже к другому человеку: – Макс, ты любил когда-нибудь? – Чего? – Не с девкой в кустах, а по-настоящему? Волевая стойка Максима обмякла. Вздохнув, он полез в карман за портсигаром, неторопливо шагнул к Аркадию в круг керосинового света. – Кури. Аркадий не сразу выковырял из портсигара папиросу, провёл ею под носом, сладко вздохнул. Максим чиркнул спичкой. – Ты хорошо держишься. Только руки вот… Аркадий стиснул оскалившимися зубами папиросу, досадливо сунул дрожащие руки в карманы, склонился, не сразу попадая концом папиросы на спичечный огонёк. Максим прикурил вслед за ним, когда спичка уже обжигала пальцы. Небрежным щелчком отстрелил рассыпающийся уголёк спички к арочному проёму, ведущему в соседний каземат, в темноте которого смутно угадывались брошенные вповалку голые тела. С аппетитным табачным вздохом присел на корточки. Еще чуть постояв, присел и Аркадий. Конус керосинового света быстро наполнился волнистыми нитями многоэтажного голубого дыма. – Любовь, говоришь? – криво усмехнулся Максим. – Любовь надо в узде держать, иначе – беда. Думаешь, я не понимаю? Было и у меня такое – полюбил невпопад… На офицерика меня променяла… Сильно я страдал поначалу, Аркаша, а потом ничего – задушил любовь в своём сердце, как котёнка. Свернул шею и бросил. Больно было, а верёвки вить из себя не позволил. – А у меня, Макс, не получилось… Крепкого революционного характера здесь мало, здесь другая сила нужна, – голос Аркадия дрожал. – Странные у нас отношения были. Можно сказать и не было никаких отношений. Я с ума сходил, в любви ей признавался, а она только смеялась надо мной… И вдруг провели одну ночь вместе. Это как сумасшествие было, до сих пор в себя не могу прийти. Не знаю, как и получилось, может, оттого, что выпила она в тот раз лишнего. Правду говорят – пьяная женщина себе не хозяйка. – А может, ей кой-чего нужно было от тебя? Может, просто хотела на крючке тебя держать? – Может, и так. Теперь неважно… Я как представил её лежащей в этом подвале, обнаженную, с пробитой грудью… Видел бы ты её грудь, Макс – красивая, упругая, а сбоку родинка… Пойми, не мог я по-другому. Когда её взяли, решил, сделаю всё, чтобы не лежала она здесь, как те гимназистки, помнишь?.. – вскинул на Максима пытливые глаза. – А ведь зря их. Кто по глупости, кто по любви в этой тайной организации оказались. А организация-то… – горько усмехнулся, затянулся полным табачным вздохом, без остатка, – …самому старшему – семнадцать. Гимназисты, мать их… Розгами таких до просветления ума высечь, да отпустить с Богом… Не в тот переулок свернули мы, Макс.