– Какой переулок? – Это я так, образно. – Аркадий опустил голову, подставляя взгляду Максима спираль коротко стриженной макушки, касательным движением дрожащего пальца обмёл с огонька пепел. – Революция должна идти проспектами и площадями, а мы ходим тёмными переулками. – Мудрёно говоришь, не пойму я тебя. – А чего тут понимать. Революция для счастья, для свободы дана, а мы эту свободу – мордой к кирпичной стене. Теперь – вот! – друг за друга принялись. – Вон как ты заговорил, – ожесточился Максим, пытливо сужая глаза. – А я думал, ты изжил своё эсеровское прошлое. – Нельзя людей силой сделать счастливыми. – А Николашку не силой скинули?! А Керенского? А гидру белую не силой сдерживаем? И мужика безграмотного силой учиться заставим. А иначе не получится. Не поймёт сразу мужик. Зато когда грамотным станет, спасибо скажет… Силой можно всё, Аркаша. – А любовь? – И любовь! У женщины природа такая – силу любить. А что касаемо тебя… жи́док ты стал, сердце у тебя размякло. Оттого и предал революцию… Тебе бы стихи писать, а не нашим делом заниматься. – Максим уронил слюну на коротко шикнувший окурок, выпустил его из пальцев к подножию пыльного сапожища, неторопливо поднялся. – Все твои поэтические отступления, Аркаша, не разжалобили меня, а только укрепили мою уверенность. Единственное, что могу для тебя сделать, – чтобы не было этих наганов в затылок… – расстегнул кобуру, протянул маузер рукояткой вперёд. – В магазине один патрон. Реши вопрос сам. Аркадий отбросил окурок в тёмный, дышащий плесенью угол, поднялся. Кривая дрожащая усмешка поползла вбок на одну щеку. – Дружеский жест? Думаешь, застрелиться самому больше чести? – широко расставив ноги, он стал против Максима, дрожь уже не прослушивалась в его голосе. – Нет уж, стреляй сам. – Ненавижу расстреливать. – Не всем же в белых перчатках ходить, кому-то и мусор выгребать надо. Твои слова? Вот и стреляй, окажи честь. Максим нетерпеливо качнул рукояткой маузера. – Бери. – Не возьму. – Дело твоё. – Максим спрятал маузер в кобуру. – А ухмылка твоя не к месту, я хотел как лучше. – Ты погоди, стреляй, раз уж взялся. Или ты тоже размяк? Где твоя хвалёная твёрдость, о которой по городу уже легенды слагают? Аркадий будто дразнил своей презрительной усмешкой. Максим, сдвинув брови и не отводя от Аркадия загипнотизированного взгляда, медленно потянул из кобуры маузер. – Твёрдость моя при мне… даже не сомневайся. – Тогда – давай. – Думаешь, кишка тонка? – Максим побледнел, попятился в темноту. Пальцы его нервно распрямлялись и снова сжимались, будто рукоятка маузера не хотела прилегать к ладони. – Решил напоследок месть мне учинить? Думаешь, глаза твои по ночам будут мне являться?.. Не выйдет Аркаша. Нервы у меня крепкие. – Ты не отходи далеко, пуля-то одна – не ровен час, промахнешься. Да и темнота от совести не спрячет. – Совесть у меня чистая, революционная, мне незачем от неё прятаться. – Максим коротко взмахнул дулом. – Повернись. – В лоб давай. Я смерть видел, прятаться не буду. Максим хищно сузил глаза. И Аркадий, словно передразнивая его, так же хищно сузил. В соседнем каземате, среди мёртвых тел, запищали, зашебуршили крысы. Подстёгнутый неожиданным звуком, Максим вскинул руку. Никогда маузер ещё не казался ему таким тяжёлым. Подпитанное богатым опытом воображение легко подсказало, как стеклянной крошкой разлетится от пули линза очков, как хлёстко расшибутся об стену сгустки крови из затылка, и не выдержал – порывисто наклонил дуло, выстрелил Аркадию в грудь. Торопливо пошёл к выходу, тыча дулом маузером мимо кобуры и слыша, как за спиной валиться на пол тело Аркадия. В тёмном коридоре зацепился ногой за отколотый из стены кирпич. – Васька, японский бог! Фонарь неси. – Так у вас же. – Поговори мне ещё. Звеня связкой ключей, Васька Кирпичников побежал навстречу и уже где-то за спиной Максима тоже споткнулся, заматерился. В конце коридора, где скупой, скошенный лестничными пролетами свет пробивался в подвал, Максим присел на грязные ступени, раскрыл портсигар и вдруг испуганно вскочил от оглушительного выстрела. Сердце зависло в затяжном прыжке… Наконец стукнулось, побежало. – Васька, – крикнул грозно. – Чего там? Фонарный свет выполз в коридор, осветив красные арки кирпичного свода. Вслед за ним – Кирпичников, на ходу пряча в кобуру наган и виновато пожимая плечами. – Не дострелил ты его, товарищ Янчевский. Пришлось добивать. – Ладно… Подсвети-ка, я тут где-то портсигар уронил. Кирпичников присел, торопливо собирая рассыпавшиеся из портсигара папиросы и по-холуйски обдувая их от пыли. – Организуй, чтобы прибрали его вместе с этими, которых утром приговорили, только рассвета не жди, как в прошлый раз. Да яму глубже копай, – опять собаки или свиньи разроют. Сердито щёлкнул серебряной книжицей портсигара, сунул в карман галифе. Топая сапожищами и прессуя зубами неприкуренную папиросу, поднялся на второй этаж. Хлопал по карманам в поисках спичечного коробка, долго не мог прикурить. Отметил свой путь до кабинета сломанными спичками, только на пороге зажег. Люба ждала его, сидя бочком на подоконнике раскрытого в ночь окна. – Ну? – негромко спросила она. – Баранки гну! – Максим сердито швырнул коробок на стол, вслед ему пустил густую струю папиросного дыма. – Привёл в исполнение недрогнувшей рукой. – Сам? – Сам. Устало сел за стол, кинул на сейф фуражку, откусил размокший, искусанный конец папиросы, отплюнул его через стол. – Не похожи мы с ним были – шибко умный, стихи сочинял. Я ведь поначалу его никак не воспринимал, – жалким интеллигентишкой считал. А потом проникся уважением. Когда эсеров начали прижимать, да с поста председателя Совета его попросили, я не задумываясь его к себе в ЧК забрал. В каких только переделках с тех пор не бывали. Одним куском хлеба делились, было дело и бабу одну делили… – Максим с такой злостью ударил кулаком в зелёное сукно стола, что Люба вздрогнула от неожиданности. – А всё-таки инеллигентишку он из себя не выдавил. В любовь и благородство решил поиграть. А революция, Люба, не знает компромиссов. Рука у революционера должна быть твердой, ум холодным, а душа каменной. Единственная женщина для революционера – революция. Люба достала из портсигара папиросу, чиркнула спичкой. Папиросный дым потянулся в окно, за которым тяжело приседали скрипучие автомобильные рессоры и постукивал откинутый борт грузовика. Под многоголосый посвист сверчков в кузов кидали тяжёлое – будто мешки с песком. У Любы ныло под третьей пуговицей гимнастёрки, там, где по всем расчётам должна находиться душа. Представился Бездольный, лежащий у расстрельной стены. Сдавило горло… Надо думать о чём-то хорошем. Хотя бы о той осени, когда она познакомилась с Максимом, о мирной жизни… Забытая спичка обожгла пальцы, – Люба испуганно отбросила её от себя как упавшего с потолка мерзкого таракана. Подула на пальцы, рассеянно глянула на Максима, который, устало подперев кулаком голову, частыми затяжками посасывал папиросу. – Помнишь, как крышу у Марамоновых чинил? У Максима от неожиданности лоб собрался гармошкой, обкусанная папироса остановилась на полпути ко рту… Нелепый, глупый вопрос из какой-то другой жизни. Удивлённо посмотрел на Любу. – Ну? – Вспомнилось отчего-то… Осень красивая была… И когда в армию тебя провожали, тоже осень была. Нахмурилась ещё сильнее, уставила глаза в пол. Тяжёлые короткие волосы выскользнули из-за уха, закрыли пол-лица. С тех пор как Максим и Люба стали работать вместе, ни словом, ни намёком не было сказано между ними о той ночи перед уходом Максима в армию, – будто не было её. Максим горько усмехнулся. – Много воды утекло. Завалило всё с верхом, как если бы с той самой осени листья убирать и жечь перестали. Люба утвердительно тряхнула волосами – да, мол, понимаю. Максим в несколько жадных затяжек докурил папиросу, зло бросил её в стакан с остатками чая. – Сегодняшний день бы так завалило. – Ладно, не думай об этом. – Ты что же думаешь, я переживаю? – встрепенулся Максим. – Нет, Люба, никаких сомнений! Слабость – непозволительная роскошь для чекиста. Максим небрежно откинулся на спинку стула, стал играть спичечным коробком: ставил его на край стола, щелчком большого пальца подбрасывал вверх, как игральный кубик. А Люба – своё: да, листьев, мол, в том году было много – красивые, разноцветные… Максим в очередной раз подбросил коробок и вдруг прижал его ладонью к столу, будто муху поймал. – Чего ты хочешь? Люба осеклась на полуслове, обиженно скосилась одним глазом из-под стрижки, опять затрясла волосами – отрицательно. – Ничего. Глаза Максима обозлились, он сплющил в пальцах спичечный коробок, швырнул его в угол, пошёл к окну. Через Любино плечо глянул во двор, крикнул: – Кирпичников, не канителься. Живее! – И уже тихо, то ли для Любы, то ли для себя, добавил: – Успели напиться, черти. В подвале спирт прячут, что ли? Вздохнул, искоса глянул на Любу и вдруг взял её за руку, потянул к столу. – Садись.