– Жена цезаря вне подозрений? – Чего? – Да ты не поймёшь. – Отчего ж? – обозлился Максим. – Ежели объяснишь, пойму. Анюта отрицательно покачала головой. – Нет, не поймёшь? – Нахваталась от своих господ… Больно умная стала? Думаешь, у меня в голове тёмный бор? – Взгорячившись, Максим рванул на себя выдвижной ящик стола, возбуждённо стал кидать из него на стол книги, брошюры, газеты. – Я в последний год сильно изменился, Анюта. Книжки читаю. Понимаю – без грамоты далеко не уедешь. Вот, – швырял книги. – Вот!.. Анюта презрительно кривила губы. – Из марксизма не многому научишься. – Не скажи! Да и не только марксизм здесь… Вот. – Заботливо утёр рукавом пыльную обложку. – «Остров сокровищ». Это тебе не стишки какие-нибудь – книга! – Не серчай, Максим, замуж за тебя не пойду, будь ты сам товарищ Троцкий. Порыв Максима мгновенно угас. Он бросил книгу на стол, подчёркнуто неторопливо встал, толчком ладони распахнул дверь. – Дежурный!.. В камеру её! И Кирпичникова ко мне. Срочно! Ваську он встретил, докуривая частыми короткими затяжками папиросу. Кожаная фуражка – посереди стола, на бумагах – пепел. – Слушай сюда. Проконтролируй, чтобы бабёнку эту посадили к воровкам. Хочу, чтобы она посговорчивее стала. Понимаешь? – Как не понять. – Маньке-налётчице скажи, пусть припугнёт её. Но чтобы осторожно! – Погрозил фиолетовым от чернил пальцем. – Чтобы волосок с её головы не упал. Кирпичников скорчил физиономию – мол, обижаете. – Всё будет в лучшем виде, товарищ Янчевский. – Тогда – бегом. Заслуживай чины… Дело решилось быстро. Кирпичников оказался молодцом, да и Манька-налётчица понимала, чего от неё хотят. Так что на следующий день Максим увёз напуганную Анюту к себе на улицу Семинарскую. На квартире Максим бывал редко, порой даже не ночевал, и теперь, стоя позади Анюты, он вдруг увидел комнату глазами девушки и столько нового открыл для себя. Оказывается, он за всё время так и не снял белые чехлы с кресел, ни разу не полил засохшую китайскую розу, ни разу не раскрыл деревянные ставни-жалюзи. Пыльные полосы дневного света скупо цедились в жалюзийные междустрочия. В сумраке комнаты поселились тишина и унылость. Этажерка забита книгами, на столе по-собачьи доверчиво склонил набок голову глобус: тёплые моря, просыпанная крупа океанских архипелагов, яркие заплатки загадочных стран. Патефон с поднятой на стойке крышкой, будто шляпу приподнял: «Здрасьте!» Ещё недавно здесь жила одинокая учительница географии, расстрелянная за пособничество контрреволюции. Следов присутствия Максима в этом жилище практически не было, разве что простыни, свисающие с неприбранной постели до самого пола, да ком серой несвежей подушки, вмятый в угол между стеной и металлической спинкой кровати. Даже застоявшийся воздух всё ещё пах чьей-то чужой жизнью. – Да, невесело, – сказал Максим, шурша ладонью по небритому наждачному подбородку, – но выбор у тебя не велик: либо здесь, либо обратно в камеру. Решай. Девушка вместо ответа шагнула к остановившимся настенным часам, сняла с гирек мохнатую нитку паутины, пружинисто потянула вниз серебристую цепочку заводного механизма… Глава 28 Недели две жили чисто и опрятно, но молчаливо, будто в доме был покойник. Максим стал чаще бывать на квартире, иногда даже на обед приезжал. Перед сном он клал на крепкую волосатую грудь пепельницу, кидал под голову руку, курил в темноте. – Анют, почему так?.. – спрашивал он, кося глазами на девушку, которая, свернувшись калачиком, лежала к нему спиной. – Ты помнишь, как это было годков пять тому назад?.. Каретный сарай у Марамоновых, сеновал. А в овраге? Наше гнёздышко под кустом жасмина помнишь? Ты готова была задушить меня от страсти, а теперь заместо этого смотришь стеклянными глазами в потолок и ждёшь только одного, – когда я с делом управлюсь. Анюта молчала. Максим вздыхал, наполняя голубым папиросным дымом идущий от окна косой тоннель лунного света. Несколько дней назад приблудился откуда-то со двора серый котёнок. Анюта возилась с ним целыми днями, – купала в жестяном тазу, вытирала мохнатым белым полотенцем, целовала в нос. Глядя на эту возню, Максим горько усмехался, – он был бы благодарен Анюте за малую толику той нежности, какую получал этот серый приблуда. Вечерами Максим возвращался домой затемно. Свет автомобильных фар придирчиво ощупывал крокодиловую кожу булыжной мостовой, на повороте выхватывал из темноты афишные тумбы с шелухой рваных декретов и воззваний, литьё фонарных столбов. Вздыбленная лодочка месяца плыла наперегонки с автомобилем, ныряя за драконью чешую черепичных крыш, за тёмные кроны деревьев. Запах цветущих лип стремительно мчался навстречу автомобилю. В эти минуты столько нежности появлялось в душе Максима, что он сам пугался своих непривычных чувств. Несмотря на строгие наказы Куняева, опасающегося покушений, Максим отпускал машину за два квартала до дома, неторопливо шёл пешком. Останавливался под старой липой, наклонял цветущую ветку, дышал сладким ароматом. Прикладывал руку к ещё не остывшей от солнца водосточной трубе, силой подавлял глупую счастливую улыбку, которая никак не вязалась с обликом всесильного товарища Янчевского. Так бывает в лёгком хмелю, когда от неуёмной любви ко всему окружающему, хочется приласкать шершавый ствол старого дерева, траву и даже проржавевшую водосточную трубу. Со страшной силой билось под гимнастёркой сердце, когда Максим стучал в дверь квартиры. Анюта открывала, брала у него фуражку, помогала снять сапоги. Не в силах себя сдержать, Максим целовал Анютины волосы, руки, любимые преждевременные складочки под глазами, и вдруг замечал сами глаза, – усталые, равнодушно устремлённые в бессмысленный тёмный угол. Руки Максима тяжелели, бессильно сползая по плечам девушки. Хмуря брови и неумело скрывая обиду, он молча ужинал. Только перед сном нежность брала верх над обидой и снова искала выхода. Былая сумасшедшая страсть к Анюте казалась сущей безделицей в сравнении с этим новым чувством. Максим хотел только одного, – обладать Анютой с такой нежностью, с какой ещё ни один мужчина не обладал женщиной. Он целовал разметавшиеся по подушке кончики Анютиных золотистых волос, мочку уха, упругую щёку… и снова натыкался взглядом на её терпеливо открытые в потолок глаза. Нежность исчезала без остатка, злоба безотчётно рвалась в набухающие на висках вены. Густо замешанная на злобе страсть заставляла его до того неистовствовать в озверелой плотской любви, что однажды не выдержали гнутые барские ножки канапе, и Максим с Анютой с маху въехали головами в лоснящиеся от лунного света половицы. И снова табачный дым тянулся из темноты на серебристо-голубой свет окна. В голосе Максима прорывалась тихая горечь: – Что изменилось, Анюта? Скажи. Девушка молчала, лаская под простынею котёнка. В тонких нитях тюлевой занавески светилась мишура лунного света. Со стены, из лакированных деревянных рамок смотрели фотографические снимки: лежащий на животе голый младенец, озорная девчонка в матросском костюмчике, юная красавица гимназистка, толстая усатая тётка в белой шляпе: путь чьей-то жизни – ушедшей, забытой, никому не нужной. На не оборванном Максимом календаре застыл в цифрах тот роковой день, когда на этой чужой жизни поставлен был крест. Анюта поддерживала в квартире образцовый порядок, переставила на свой вкус мебель, но суеверно не снимала со стены чужие фотографии и не трогала листы отрывного календаря. – Анют, что ты молчишь? – Ты сам всё знаешь. – Что мне сделать, скажи? Анюта порывисто села, будто давно ждала этого вопроса, натянула простыню до самого подбородка. – Отпусти меня… Богом заклинаю, отпусти. Кровь бросилась Максиму в голову, – опрокидывая на простыню полную пепельницу, порывисто приподнялся на локте, всей пятернёй грубо схватил девушку за волосы. – К офицерику своему хочешь?.. Где он?.. Здесь, в городе? Говори. Закидывая к потолку подбородок, Анюта кривила от боли рот. Максим расширенными от ненависти глазами смотрел на её оскаленные зубы… Опамятовался, оттолкнул от себя девушку, вскочил с кровати. Свет автомобильных фар со двора осветил комнату. Чёрные голые ветви погибшей китайской розы, узоры тюлевой занавески, сутулая тень Максима поплыли по стене к массивному гардеробу. Ослеплённая ярким светом, проснулась в часах кукушка. Автомобиль развернулся, освещая желтоватым светом двор: простыни на провисающих бельевых верёвках, лесенку скатившегося на бок дровяного штабеля, взгорбленный булыжник замощённого двора. Максим запрыгал, попадая ногой в штанину. Кукушка ещё не успела откуковать свои двенадцать раз, а он уже встретил Куняева у дверей. Втягивая живот, застегнул пряжку офицерского ремня. – Что там ещё? – В Парамоновке склады горят. – Поджог? – Похоже. Максим хищно оскалил зубы. – Ла-адно – это мы ещё посмотрим, кто кого. – Торопливо подтолкнул Куняева в спину. – Ехали!.. Пропахший дымом и порохом, Максим вернулся домой только вечером следующего дня. Квартира была не заперта. – Опять дверь открыта! Сколько тебе втолковываю – не понимаешь, – с порога сердито повысил он голос. Набросил фуражку на оленьи рога, стал расстёгивать тугой воротник гимнастёрки. – Сегодня на Набережной женщину у себя в квартире убили. За цацки стеклянные, да шубу молью поеденную… – Пальцы его настороженно замерли на пуговице. – Анют, слышишь?.. Выждал секунду. Понял. Кинулся в комнаты. – Анюта! – Распахнул все двери, огляделся. – Дура!.. Вот дура!.. – Порывисто схватил со стола глобус, со всего маху разбил его о стену. – Ведь знает же, что найду! – метнулся к телефону, закрутил ручку. – Барышня, 3—12, пожалуйста… Дежурный? Куняева к аппарату, срочно! Уже на следующий день Куняев нашёл Анюту. Вошёл к Максиму в кабинет как всегда без фуражки, красуясь спадающими на лоб светлыми волосами. – Нет худа без добра, товарищ Янчевский, – она нас на Грановскую вывела. На Барских Прудах скрывалась. Обеих взяли. Максим удовлетворённо кивнул головой. – С Грановской поработай, а вторую – в камеру смертников. И Кирпичникова мне позови. Глава 29