На рассвете смертников начали выводить из камер по восемь человек. Четверых голышом ставили у стены, четверо других раздевались здесь же, чтобы видно им было, как первую четвёрку, застывшую в столбнячном оцепенении, пихают рукоятками револьверов в спины. Как визжащих и извивающихся тащат за руки, как покорные сами отупело идут к иссечённой пулями стене. Чтобы видно было, как хлёсткие пули выклюют из дряблых прыщавых тел сгустки мяса и крови, как за ноги потащат тела в соседний каземат, а они будут стучать головами в пол и волочить по цементной пыли мокрые от крови волосы. Анюта была во второй четвёрке. Дрожащими руками она пыталась расстегнуть верхнюю пуговицу кофточки, затравленно озиралась по сторонам, испуганной скороговоркой просила солдат расстрельной команды: – Мне нужно срочно поговорить с товарищем Янчевским… – Слова её висли в воздухе, никто даже головой не вёл в её сторону. – Прошу вас… Пожалуйста… Всю эту картину Максим наблюдал через арочный кирпичный проём, стоя в тёмном соседнем каземате, куда волокли тела расстрелянных. Анюта ещё не теряла надежды, суетливо оглядывалась на выход из подвала, но с каждой секундой голос её дрожал всё сильнее, превращая слова в полную невнятицу. – А тебе, цаца, особое приглашение требуется? – рявкнул на неё Кирпичников. – Может, подсобить? Анюта засуетилась, дрожащими руками, торопливо распутывая завязки на юбке, плаксиво просила: – Это очень важно, поймите… Для товарища Янчевского важно… Ну, послушайте же. – Уехал товарищ Янчевский, нет его. – Не может быть… Я знаю… он здесь. Только когда грянул залп, Анюта поняла, что спасения не будет. Она испуганно вжалась спиной в стену. Неподвижными безумными глазами смотрела, как мимо проволокли тела, как прошёл один из расстрельщиков с совковой лопатой, полной речного песка – присыпать лужи крови. Потом вдруг обмякла, скрутилась вокруг оси, упала на пол. Горбясь и на ходу прикуривая папиросу, Кирпичников зашёл в каземат к Максиму. – Переборщили чуток, товарищ Янчевский. – Ничего, в самый раз. Урок учить до середины, всё равно, что не учить. Когда оклемается, веди её к Куняеву, пусть домой отвезёт. Головой за неё отвечаете, оба! Два часа Максим не находил себе места, потом не выдержал – бросил работу, поехал домой. Давненько он за собой не замечал таких слабостей, но угомонить душу так и не смог. Анюта сидела на полу возле кровати. На скрип двери даже глазом не повела. Максим присел перед девушкой на корточки. – Будя тебе. Чего на полу сидишь? – Затушил о ладонь папиросу, кинул окурок в кадушку засохшей китайской розы, которую Анюта поливала каждый день, веря в то, что цветок со временем оклемается. – Давай-ка на кровать… Зачем ты такая непонятливая? Девушка безучастно позволила перенести себя на кровать. Как он положил её, так и лежала, неловко свернув голову. – На обед приходить? Состряпаешь чего-нибудь? Анюта смотрела в стену. Максиму захотелось броситься перед ней на колени, уткнуться лицом в подол юбки, молить о прощении, но он лишь сильнее сдвинул брови, торопливо нащупал в кармане ключ, хлопнул на прощание дверью. Этим хлопком он обычно отсекал мысли об Анюте, переключаясь на работу: опять крестьянский бунт, саботаж на железной дороге, грабежи по ночам, а вдалеке слышна канонада, – подкормленный Антантой Деникин, вырвался из красной узды и приближается к городу. Но в этот раз Максим думал только об Анюте. В кабинете курил папиросы одну за другой, не мог сосредоточиться на работе. Злился на себя до бешенства. Вечером он приехал домой необычно рано, когда солнце ещё только садилось за черепичные крыши. Два раза щёлкнул ключом в замке, гадая, как встретит его Анюта? Пожалуй, будет лежать там же, где он оставил её утром – непричёсанная, с высохшими губами. Чтобы пережить обиду – одного дня для неё мало. Что ж, для пользы дела можно и потерпеть. Чтобы урок возымел действие, надо выдержать строгую паузу. Сладить бы только со своими желаниями. А первое желание было – обнять Анюту, прижать к груди, расплакаться вместе с ней. Максим толкнул дверь, остолбенел на пороге. Красный закатный сумрак комнаты был наполнен монотонным тиканьем часов. Анюта висела на крюке люстры. Голова безвольно упала на бок, плечи подались вперёд, удлинившиеся руки безвольно повисли вдоль туловища. Споткнувшись об порог, Максим бросился снимать её, но только коснулся холодной руки – отпрянул. Силы покинули его. Он лунатической походкой обошёл висящую в петле Анюту, зачем-то заглянул в другие комнаты, прижался спиной в угол и, обтирая кожанкой извёстку, обессиленно сполз на корточки. Сидел, обхватив голову руками, пока не прошло состояние отупения, и тогда в обманчиво опустевшей душе вдруг всколыхнулось что-то большое, рвущееся наружу. Сжимая в гузку кривящиеся губы, он вскочил из угла, упал на колени перед Анютой, обнял её ноги и больше не сдерживаясь, распустил тугой узел губ, заплакал навзрыд. Когда стемнело, Максим, не зажигая света, вынул Анюту из петли, положил на кровать. Долго оглядывался, будто что-то потерял, потом рассеянно взял с пола котёнка, опустил его Анюте на грудь. Всю ночь лежал Максим рядом с Анютой, заботливо поправлял на ней одеяло, кончиками пальцев поглаживая её по холодному лицу. Забылся он только утром. Резкий звонок телефона долго тревожил сумрак комнаты. После паузы телефон звонил ещё раз, потом ещё. Максим лежал, тупо глядя в потолок. Только на четвёртый или пятый раз он снял телефонную трубку. Сказал не на шутку испуганному Куняеву, что чувствует себя плохо, побудет дома, а вы, мол, справляйтесь сами, не маленькие. Только вечером он спустил ноги с кровати, долго сидел, прикрыв глаза. Потом глянул на наколку, криво усмехнулся… Ничего глупее, чем этот синий кораблик на руке не было в его жизни… Пленённый парусом солёный ветер, крепкая загорелая рука на руле. Рыбацкий домик за кормой, тонкая женская фигура, машущая ладонью вслед, куча детишек… Мечта. Будто опасаясь, что его увидит кто-то посторонний и уличит в постыдном поступке, Максим торопливо поцеловал наколку, шагнул к телефонному аппарату: – Барышня, 3—12, пожалуйста… Дежурный? Машину мне к дому! В ЧК он приехал к ночи. Все сотрудники были ещё на местах. Хмуря брови и подрагивая желваками, Максим просмотрел списки приговорённых к расстрелу. – Контрреволюционный агитатор, ещё агитатор, – читал он. – Деникинский шпион… Это тот, что две недели назад ещё? А ждали чего? В последний раз, когда приводили в исполнение? Вот же решение Ревтрибунала. – Хотели, чтобы накопилось, – с недоумением пожал плечами Кирпичников. – Не водить же их по отдельности. Да вы сами же говорили… – Помолчи-ка, – оборвал его Максим, постукивая ногтем указательного пальца по строке в середине списка. – Это что? Я сказал – погромщиков и налётчиков уничтожать на месте, а вы их мне в камеру тащите. Ну что вы за люди! – Сердито прихлопнул список всей пятернёй, перевёл дух и спустя несколько секунд поднял глаза на Куняева. – С Грановской работал? Тот утвердительно кивнул головой. – Бесперспективно. Ведёт себя независимо, презрительно. Похоже, никаких связей у неё не осталось, да и саму организацию мы распатронили в пух и прах. – Тогда нечего канителиться. Максим постучал пером в донышко чернильницы, внизу списка дописал: «Грановская О. В.». В соседней графе начал писать «контрреволюционный агитатор», но, написав «контер…», перо споткнулось, уронило кляксу. – Мать вашу, – вспылил Максим. – Можете нормально писать – контра! Нет – агитатор-шмагитатор… Ты мне здесь ещё сочинение про «Войну и мир» напиши. – Он швырнул лист на тот угол стола, возле которого стоял Кирпичников. – Прикажи всем сотрудникам собраться внизу и этих десятерых готовь к процедуре. Минут через двадцать сотрудники ЧК собрались в подвале. Максим приказал построиться и, заложив руки за спину, неторопливо прохаживался вдоль строя: – Плох тот чекист, кто уничтожает контру, после того как та успела укусить. Врага надо чуять тогда, когда он ещё сам не знает, что собирается замыслить грязное дело. Выявить и уничтожить собственной рукой, а не ждать, когда этим расстрельная команда займётся. Многие, вижу, чистенькими хотят остаться. Жиром заплыли… На пузо-то не гляди: не животы – совесть революционная жиром заплыла. Оружие при всех имеется?.. Ну, коли так… Кирпичников! Веди. Смертников выводили голышом к стене, по четверо. Частой разнобоицей загрохотали в гулкой каменной пустоте револьверные выстрелы, кирпичная стена стреляла в ответ облачками красной пыли. Первая расстрельная четвёрка отошла в сторону, давая место новой группе чекистов. В полутёмном углу вытряхивали на пол стреляные гильзы, втыкали в револьверные барабаны новые патроны, частыми поспешными затяжками превращали папиросы в окурки. Пряный запах пороха густо мешался с запахом табачного дыма. – Становись! – командовал Максим новой четвёрке. Чекисты становились в рядок, опасливо поглядывая на начальника, – повадки у того были непривычные, пугающие. Взгляд холодил до мурашек по коже; правая рука неотлучно лежала на коробке маузера; жёсткий голос сулил недоброе: – А вы, товарищ Куняев? – Я? – запнулся Колька. – Вы же знаете, товарищ Янчевский, я… – Отставить! – оборвал Максим, хлопнув одного из чекистов по плечу, чтобы тот освободил место в четвёрке. – Разоблачать контру – полдела. Надо уметь давить её. Становись! Качнувшись, как пьяный, Куняев занял освободившееся место, узкая спина его жалко сгорбилась. Очередников поставили к стене, поднялись дула наганов. – По врагам революции… – скомандовал Максим. – Пли! Три нагана запрыгали в руках, оглашая кирпичные своды привычным гулом, четвёртый безвольно повис дулом у самого колена. Куняев вернулся с огневого рубежа, не поднимая глаз. Максим только коротко кивнул жёстким небритым подбородком на выход – иди, мол, глаза б мои тебя не видели. Обескураженный до потери чувства реальности, Куняев дрожащей рукой протянул ему свой наган. Максим холодно посмотрел в убегающие Колькины глаза: – Чекисты со своим оружием не расстаются. Иди! Куняев ушёл, шаркая сапогами. Смертников осталось двое: Грановская и гимназист лет шестнадцати. Затравленно озираясь, гимназист дрожащими пальцами не мог сладить с пуговицами на вороте рубахи. Грановская казалась спокойной, – кинула к стене лёгкую кофточку, уронила к ногам юбки, изящным движением вышла из них, как если бы она собиралась искупаться в море или лечь в постель к любимому человеку. Не стесняясь своей наготы, пошла к стене, поджимая пальцы на острой кирпичной крошке. Повернулась лицом, стала во всей своей красе. Максим вспомнил: вот так же гордо и независимо стояла она на мраморной лестнице госпиталя, когда молча дала согласие офицерам вышвырнуть его на улицу. Тогда во взгляде женщины была строгость, а сейчас презрительная ирония: давай, отыграйся за всё, прояви свою мстительную натуру. Но не было в душе Максима злорадства, – будь другие времена, отпустил бы её с миром, чтобы знала: не только «белая кость» способна на благородство. Было дело во время германской войны: честь пленным офицерам отдавали, не стреляли в поезда с красными крестами. Так та война была по правилам! Но когда брат вцепился в глотку брату, это уже не война – бойня, и если в бойню эту ввязался – сдавай благородство в обоз, иначе быть тебе с разорванным горлом, а вернее не быть тебе совсем. Упирающегося гимназиста поволокли двое чекистов, поставили его рядом с Грановской. Мальчишка шмыгал носом, ладонью стыдливо прикрывал наготу. – Лицом к стене, – приказал Максим и, похлопав по плечу одного из расстрельщиков, занял его место. – По врагам революции… Он вскинул маузер, непроизвольно затягивая паузу. Впервые в жизни у него дрожала рука. Мушка маузера мелкими кругами бегала по голой спине Грановской, как прядущая на месте осенняя муха. – Пли! – поспешно выдохнул Максим. Вырываясь из руки, непокорный маузер отскакал отпущенные ему три раза, бросил Грановскую к стене и уже повис вниз дымящимся дулом, а охваченная конвульсивной дрожью Грановская всё ещё сползала по стене, потом упала поверх мгновенно затихшего мальчишки, засучила ногами. Опережая Максима из другого угла подвала, кто-то из бывалых расстрельщиков точным выстрелом оборвал её конвульсивный танец. Максим опустил поспешно вскинутый маузер, сплюнул на пол. – Ну, вот, – сказал странным, не своим голосом. – Теперь все свободны. Пряча револьверы, чекисты пошли к выходу, Максим неторопливо прикурил папиросу и, в нарушение всех своих заповедей, подошёл к залитым кровью телам. А заповеди у него были ещё с Петрограда, с конца семнадцатого года, когда Максим только постигал азы революции. От старого эсера по кличке «Арнольд» были заповеди, а тот не понаслышке знал, о чём говорил, – ещё задолго до революции кидал он бомбы в полицмейстеров и градоначальников. «Никогда не смотри своей жертве в глаза, – учил он. – Когда не видишь глаз – перед тобой враг, а не человек. Разглядишь в нём человека – берегись: будет являться к тебе по ночам. И главное: никогда не смотри на врага, когда он уже убит. Это зрелище завораживает взгляд, – ты смотришь, смотришь, а в это время в душу твою по ниточке взгляда просачивается ужасная хворь. До поры до времени ты её не замечаешь, но она уже притаилась в тебе и только ждёт своего часа. Опасайся этой хвори. Больше чем врага своего опасайся». Максим присел на корточки перед Грановской, как завороженный долго смотрел на ту самую родинку, о которой говорил Бездольный. Потом перевёл тяжёлый неповоротливый взгляд на мальчишку. У того было худощавое загорелое тело. Наверное, дни напролёт проводил на реке, ловил рыбу, а вечерами краснел, смущался от подтрунивания какой-нибудь озорной девчонки. Максим смотрел не отрываясь, всасывая в себя ту хворь, о которой говорил Арнольд. Всасывал без страха. Ему было уже всё равно. Через минуту он тяжело поднялся, махнул рукой бойцам из расстрельной команды, чтобы забирали тела, пошёл из подвала. В кабинете сел, подперев голову руками. Кирпичников заглядывал несколько раз, о чём-то спрашивал, – Максим смотрел на него бессмысленно, отвечая односложно, не помня вопросов. Потом, кажется, что-то прояснилось в его сознании, он негромко сказал: