– Присядь, Вася… Что-то нездоровится мне. Всю жизнь не знал, что такое болячки, а теперь вот прихворал. – Может, дохтура, товарищ Янчевский? – угодливо вскочил Кирпичников. – Сиди-сиди, я сам себе доктор… Вы это… с ребятами на Куню не давите, сам знаешь, слабак он на это дело, крови ещё не нанюхался, а другого такого сыскаря нам не найти. Самородок… И скажи, пусть не беспокоят меня, пока не оклемаюсь. Всё, сполняй… После ухода Кирпичникова он достал из кобуры маузер, внимательно рассмотрел его, будто впервые увидел, провёл холодным металлом под носом, вдыхая аромат оружейной смазки и горелого пороха. Из внешнего мира, как через вату в ушах, доносились привычные звуки: за одной стеной безответно звонил телефон, за другой кто-то щёлкал одним пальцем на печатной машинке. Бу́хала дверь, торопливо шаркали по коридору шаги. Максим дулом маузера качнул прес-папье – поплыло на месте, как лодочка на волнах. Глянул на татуированную руку… Вот и приплыл кораблик. А мечта всё там же – в несбыточной дали. Криво усмехнувшись, взвёл курок, уткнул дуло маузера снизу в подбородок. Зажмурил глаза, и само собой вдруг представилось, как пуля пронзит снизу вверх голову, вылетит сквозь раскроенное темечко, вместе с кровью шлёпнет в потолок, осыплет упавшую на стол липкую кровавую голову серыми крошками штукатурки и белыми хлопьями извёстки… Думать не надо. Это как в детстве, когда прыгаешь с крутого обрыва: чем дольше стоишь на краю, тем больше сомнения, тем презрительнее усмешки товарищей, которые уже прыгнули и смотрят на тебя снизу. Палец осторожно выбрал свободный ход спускового крючка. Напряжённо сомкнутые ресницы Максима затрепетали как крылья бабочки. Никогда в жизни он не вспомнил бы о том обрыве детства, а сейчас привиделся ему до мелочей: сверху чубатый от травы, в середине проросший сплетением корней, в самом низу – глинисто-сыпучий, как земля из свежевырытой могилы. Видение было таким ярким, что Максим испуганно расслабил палец, отдёрнул дуло от подбородка. Вздувшиеся вены стёрлись на его шее. Около минуты Максим сидел, тщетно пытаясь унять дрожь в руках, и вдруг заиграл желваками, вены снова вздулись на шее. Порывисто вскинув маузер и, злобно раздувая ноздри, бегло всадил три пули в стену напротив. В коридоре загремели сапоги, в проёме стремительно распахнувшейся двери замер запыхавшийся Васька Кирпичников. Из-за его спины выглядывали испуганные лица, у кого-то в руке вверх дулом подрагивал наган. – Чего переполошились? – неожиданно спокойно сказал Максим, отрывая взгляд от рваных дыр в обоях. – Слишком много ненависти накопилось у меня к контре – не выпустил весь пар там, в подвале. – Небрежно кинул маузер на стол. – Ну чего стали? Все свободны… Кирпичников! Прикажи машину готовить, в Парамоновку поедем, был сигнал, опять там составы под непонятными предлогами задерживают. Деникин к городу подходит, а мы сопли распустили. Этак революцию профукаем. Глава 30 Осень 1919 года. Дорого́й ценой досталась деникинцам станция Парамоновка. В трёх атаках полк потерял ранеными и убитыми треть личного состава, два батальонных командира убиты, командир полка ранен в голову. К вечеру того же дня полковник Резанцев с забинтованной головой, во френче, запятнанном и своей и чужой кровью, стоял на железнодорожной водокачке у проломленной снарядом кирпичной стены. Начальник штаба полка – немолодой уже седовласый полковник Дубинин, – изучая позиции красных, напряжённо щурил глаза, подкручивал настройку бинокля. А Владислав только коротко глянул на укрепления и уже бежал «цейсом» по городу: по золотым куполам Успенского собора, по пожарной каланче, по обрамлённой старыми тополями крыше родной гимназии, и дальше, – туда, где далеко за городом виднелась крыша марамоновского особняка. Почти два года он ничего не знал об Арине, но все это время дня не проходило, чтобы Владислав не думал о ней. В эти два года вместилось столько событий, что хватило бы с лихвой на долгую жизнь, если мерить её довоенной меркой. С того дня как командующий издал директиву «На Москву», и войска стремительно стали освобождать город за городом, всё ближе и ближе становилась Арина, но и сомнения росли, – а вдруг её нет в городе? Вдруг она заброшена хитрой на выдумки судьбой в такие места, где отыскать её будет ой как не просто? Дубинин покосился, повёл биноклем в ту сторону, куда смотрел Владислав. – Что там у них? – Ничего, Викентий Павлович… Просто воспоминания. – Владислав оторвался от бинокля, щурясь, всмотрелся невооружённым глазом. – Не каждый день приходится освобождать родной город. – Понимаю. Надеюсь, скоро на Тулу будем вот так же смотреть. У меня там жена осталась и две дочери. Слухи дошли, – дедом я уже стал… А у вас в городе остался кто-то из родных? – Любимая женщина… Родители в Питере остались, мы переехали, когда я гимназию закончил. Вернулся сюда через шесть лет и встретил её. Это, как наваждение было… А теперь вот не знаю, в городе она или нет? – Ничего, Владислав Андреевич, завтра всё решится… С рассветом загремела артиллерия, над позициями красных вскинулись столбы земли и пыли. Легко, как спички, взлетали в небо штабеля железнодорожных шпал, разлетались в щепы будки стрелочников, в белых облаках штукатурки рушились стены пакгаузов. Потом запели трубы, захлопало на ветру расчехлённое трёхцветное знамя. Батальоны цепями двинулись в наступление. Владислав шёл в первой цепи, небрежно похлёстывая ивовым прутиком по голенищу сапога. Над большевистскими окопами оседала пыль, в наступившей тишине слышен был лишь лёгкий лязг оружия, мерный топот, посвист обмыканной сапогами травы. Скрывая внутреннее напряжение, Владислав небрежно прикурил папиросу. Щуря глаза, прикидывал расстояние до окопов, в которых красные командиры уже наметили для себя рубежи, подпустив к которым наступающих, они скомандуют: «Пли!» Тогда ветер сорвёт с брустверов чуть приметную цепочку пороховых облачков, пули выщербят густую цепь наступающих, лопнет тугой пузырь напряжённого ожидания и с чувством облегчения наступающие перейдут на бег, – духу бы хватило до окопов, а там – в штыки. Чутьём боевого офицера Владислав чувствовал этот рубеж, – где-то возле куста серебристой маслины, не дальше. А там видно будет, как бог положит карту – кого помилует, кого не пощадит. С каждым шагом росло напряжение, сердце будто подвисло в невесомости. Топ-топ… Шарк-шарк… Владислав отплюнул папиросу, изломал, отбросил прут, а залпов всё нет… Раз-два… Раз-два… Полынная пыль першит в горле, капля пота нестерпимо щекочет висок… Ну, стреляйте же, мать вашу! И словно услышали, – грянули навстречу и пачками, и вразнобой, и пулемётными очередями. Всё – теперь только инстинкты. Спотыкаясь, рванулись в бег с одним лишь желанием – увидеть лицо врага. Кричали, падали, перепрыгивали через корчащиеся на земле тела. С руганью и криком ворвались в окопы. Расстреляв все патроны, Владислав потерял бесполезный револьвер, подхватил с земли трёхлинейку, стрелял в кого-то в упор, колол штыком, бил прикладом. Вокруг него по-звериному скалили зубы, тяжело сопели, в предсмертном ужасе пучили стекленеющие глаза. Большевики побежали. Не давая опомниться, ворвались вслед за ними в город. Раскалённые жарой улицы местами были пустынны, давая отдышаться и подтянуть отстающих. Местами начинался хаос: то вылетал на перекрёсток автомобиль с ошарашенными неожиданной встречей людьми комиссарского вида, то в тылу добровольческих батальонов оказывался отряд растерянных ничего не понимающих красноармейцев, то приданный полку бронеавтомобиль с ходу врезался в красноармейский обоз. На перекрёстках открывались просветы прямых боковых улиц, в которые видно было, как далеко в районе Литейно-механического завода горят какие-то склады. Чёрный дым поднимался над черепичными крышами, заслоняя четверть неба. Следы поспешного бегства были повсюду: околевшие лошади, разбитые зарядные ящики, перевёрнутые пулемётные тачанки. В горячке событий Владислав лишь урывками замечал изменения, произошедшие с городом за время его отсутствия. Окна и витрины заколочены старыми почерневшими досками, – похоже, давно не работало большинство лавок и магазинов. Трамвайные рельсы заржавели от бездействия. Улицы давно не метены, кучи мусора гниют под палящим солнцем прямо у бордюров и подъездов. До центра города дошли, встречая лишь слабое сопротивление. Только в районе Семинарской красным удалось закрепиться. Местами они возвели баррикады основательно – из мешков с песком, а где и наспех – из перевёрнутых телег, чугунных трамвайных столбов, диванов с торчащими спиралями пружин. Стремительное движение батальонов застопорилось. Пришлось прятаться в каменных арках подворотен, за опрокинутыми посреди улицы фуражными телегами брошенного обоза, за беспризорной походной кухней. Сено из телег развалистыми снопами лежало на всю ширину булыжной мостовой. Лошади выпряжены из телег, – видно, обозники спасались верхом. Пули слепо летали вдоль улицы, рикошетили, отбивали углы карнизов и балконов, сеяли каменными осколками и битыми стёклами по фуражкам и потным спинам. С грохотом летели на тротуары колена проржавевших до трухи водосточных труб. А тут ещё с оставшейся в тылу колокольни Успенского собора ударили в спину винтовочные выстрелы. – Лунёв, – крикнул Владислав из-за опрокинутой телеги. – Ко мне! Молодой доброволец за свою лихость давно примеченный Владиславом, пригибаясь, перебежал улицу, присел на корточки, держа винтовку между колен. – Бери трёх солдат – и мигом на колокольню, – крикнул ему Владислав. – Сделай так, чтобы «товарищи» не шумели. Лунёв прищурился, примеряясь к залитой солнцем колокольне, кивнул головой. Взяв с собой трёх солдат, побежал через соборную площадь. Высекая из булыжника искры, защёлкали пули – одна, вторая… Третья звонко тронула струну трамвайного рельса прямо под ногами у Лунёва, а ему всё нипочём – через несколько секунд был уже в «мёртвой зоне». Эх, дал бы кто по сотне таких молодцов на каждый полк, давно были бы деникинцы в Питере, комиссары на фонарях, царь на престоле. И на сто лет вперёд, чтобы даже мыслей о революции не было – хватит, насмотрелись. Несколько минут спустя на колокольне защёлкали винтовочные выстрелы. Нелепым хаотичным звоном перекликнулись колокола, – похоже, кто-то путался в колокольных верёвках. В арочный проём колокольни вывалился человек, отчаянно махая руками, полетел головой вниз. На фоне колоколов и верёвочной паутины появилась фигура Лунёва: деловито отряхнул ладони, поплевал на них и со знанием дела повис на верёвках, – колокольный звон, как на Пасху, поплыл над городом. От неожиданности даже стрельба стихла. Солдаты от опрокинутых телег обернулись к собору, крестились. В разбитых окнах трепыхались выброшенные сквозняком занавески, оседал смешанный с известковой пылью пороховой дым. Звонко щёлкая копытами, промчалась через перекрёсток обезумевшая от страха осёдланная лошадь. Владислав перебежал в подворотню, прислонился спиной к облупленной стене, обнажившей из-под штукатурки грубо скреплённые цементом красные кирпичи. Подставив колено, торопливо исписал химическим карандашом листок блокнота. Пальцем поманил солдата из команды связи. – Давидеску, в детстве через заборы лазил? – Так точно! – Здесь через двор пройдёшь, упрёшься в каменную стену, перелезешь через неё в такой же двор. На соседней улице должен быть броневик. Передашь командиру записку. Пусть боковой улицей выходит сюда на перекрёсток, нам здесь без него не справиться. – Вырвал листок из блокнота, хлопнул солдата ладонью в спину. – Одна нога здесь, другая там. Отмахивая висящие поперёк двора голубые пелёнки, к подворотне выбежали три гимназиста. – Если вы решили поиграть в индейцев, господа, – сурово прикрикнул Владислав, когда гимназистов под дулами винтовок подвели к нему. – Сейчас не самое подходящее время. Чернявый мальчишка с девичьей родинкой на щеке, с трудом укрощал учащённое от бега и волнения дыхание. – Господин полковник… У нас в сарае чекист прячется. Второй, подтверждая, закивал головой: – Точно… Мы вам покажем. И третий – скороговоркой, боясь, что его не дослушают: – Он у них главный был. Ну, не самый главный… но очень! Такой знаете… – Разрешите, господин полковник, проверить. Владислав оглянулся, – это Лунёв успел с колокольни вернуться и, ещё не отдышавшись, готов был уже взяться за новое дело. – Возьми двух бойцов, – приказал Владислав. – Да поосторожнее там. Лунёв вернулся минут через десять – злой, без фуражки. Держа за шиворот, он вёл парнишку, с виду студента: пуговицы на косоворотке оборваны, льняные волосы всклочены, глаз заплыл синевой. – Вот, курва, – возбуждённо, с придыхом говорил Лунёв. – С кулаками на меня полез, – как нашкодившему мальчишке, врезал пленному подзатыльник. – Сопляк! Не знал, гад, что я у себя в деревне первым кулачником был. Ну что, Юрка, точно он? Гимназист с родинкой, не вынимая рук из карманов, подтянул штаны, кивнул головой. – Он самый. Куняев фамилия, во дворе у нас живёт. Полные грузовики мёртвых по ночам возили, на Мельниковом пустыре закапывали… И женщин и гимназистов. Лунёв припятил пленного к стене подворотни, нашарил у него в карманах документы.