Максим сидел позади них, привалившись плечом к борту телеги, неловко подогнув под себя ноги. Поскрипывали шаткие тележные колёса, крутились налипшие на обод ошмётки навоза. Солдаты негромко разговаривали, изредка оглядываясь на пленника. – Я так разумею, Прокопыч, – говорил молодой солдат, отмахиваясь кнутовищем от мух. – Посмотрели они, с какой легкостью царя скинули, и думают: раз царя одолели одной левой, стал быть, и Бога можно своротить, если поднатужится. А? Тот, которого звали Прокопычем, торопливо подставил ладонь под рассыпающийся сухарь. – Ты у него спрашивай. Я-то почём знаю, что они думали. Молодой обернулся: – Слышь, комиссар, я правильно кумекаю? – Правильно, – с трудом разлепил спёкшиеся губы Максим. – За бороду бога вашего с неба стащим… недолго осталось. – Это если мы ваше семя комиссарское раньше не перевешаем. – Фонарей… не хватит. – А к фонарям в каждом лесочке по сотне дубочков найдётся… Нет, Прокопыч, ты видал, какой прыткий? – Это мы проверим, насколько его прыти хватит, – губами подобрав с ладони крошки, Прокопыч отряхнул руки. – Давай, Петруха, к оврагу сворачивай. – И, отвечая на немой удивлённый взмах бровей, добавил: – Ты в самделе собрался его в город везти? Всё одно суд его к стене приговорит. Петруха закинул за спину руку, нерешительно почёсал кнутовищем между лопаток, оглянулся на Максима, – тот с трудом складывал занемевшие губы в презрительную усмешку. – И то верно, – согласился Петруха. – Много возни из-за одного краснопузого. Телега свернула на затравеневший, давно не езженный просёлок, на краю балки остановилась. – Вылезай, красножопый, – приехали. Максим зашуршал сеном, пытаясь подняться. Петрович спрыгнул с телеги, размял спину, поглядывая на попытки чекиста. – Помочь? Али сам справишься? – Не трожь – сам! Сцепив от боли зубы, Максим перевалился через борт телеги, упёрся широко расставленными ногами, словно проверяя крепость земли. Под его разорванной нательной рубахой густо темнели заскорузлые от крови бинты. Укрепившись на ногах, он отошёл на несколько шагов от телеги, с кривой, вызывающей усмешкой расправил плечи. – Ну?! – Видал, Петруха, гонор… Ну что, стрельнёшь? Петруха сел, опираясь спиной о колесо телеги. – Да ну его, – морща от натуги лицо, стащил сапог. – Сам стреляй. Прокопыч пожал плечами, потащил из телеги винтовку. Петруха только приноровился перемотать портянку, – выстрел хлестнул в растянутую в руках грязную тряпку крапинами крови. Парень горящими от злости глазами, уставился на Прокопыча. – Ты чо?.. Не мог в сторону увести? – Утёр ладонью щеку. – Гляди, чево сотворил. – Кто же знал, что в нём столько кровищи? – лениво оправдался Прокопыч, шагнув к повалившемуся в траву Максиму. – На те бинты глядючи, подумать можно, что вся кровища ещё вчера с него выхлестала. – Теперь тащить его до оврага? – Сколько там до того оврага – ты за одну ногу, я за другую. Прокопыч присел около убитого на корточки. Перематывая портянку, Петруха примирительно спросил: – Чего ты там? – Никак не мог в толк взять, чего это он всё время на руку смотрел. Наколочка тут у него оказывается – кораблик парусный… Перед выстрелом даже поцеловал его. Дался ему этот корабль перед смертью. Прокопыч сунул винтовку в телегу, сел рядом с Петрухой, стал крутить цигарку. Петруха полюбовался ладно намотанной на ногу портянкой, закусив от усердия губу, впихнул ногу в сапог. – Капитан узнает, что приказание не сполнили, осерчает. – Не осерчает, – отозвался Прокопыч. – Он, когда меня в сторону отозвал, так и сказал, дальше оврага не везите. Те наказы он так, для блезиру давал, для дамочки этой из госпиталя. Как дело сделаете, говорит, по слободе походите, купите хорошего самогона. Царскими дал, новенькими. – Прокопыч прикурил цигарку и, щурясь от дыма, достал из кармана купюру. – Глянь. Говорят, в городе казну большевистскую взяли. Они деньги царские приноровились печатать. – Фальшивые, что ль? – Отчего ж фальшивые, коли их на тех же царских станках печатают. Петруха посмотрел купюру на солнце, похрустел ею возле уха. – Станки, может, и те, да бумага не та. – Ладно. – Прокопыч выдернул из рук парня купюру. – Деньга, как деньга. Вчера надо было брать самогон, под шумок, сегодня платить придётся… Погоди-ка… Прислушались. – С мертвяков часто воздух выходит, – сказал Петруха. – Да, нет… дышит ещё. – По глазам видно было, что злость в нём великая, а эти со злостью – живучие. Со всей моей душой уважаю таких человеков. С одного боку ненавижу, потому как враг, а с другого жалко мне, что кончать их приходится. Интеллигентика какого-нибудь сопливого, узкокостного, того – без сомнений. А в этом – жизнь настоящая была, правильная. Кабы не купился на большевистское краснобайство, вот человек был бы. – Этот не купился, этот сам кого хочешь заагитирует… Большевик закоренелый. Слыхал, что про него рассказывали? Прокопыч, по-стариковски вздыхая, поднялся, языком перегнал самокрутку из одного угла рта в другой, вынул из телеги винтовку, передёрнул затвор. Небрежно держа винтовку одной рукой, буднично прислонил дуло ко лбу чекиста, отвернулся и, прикрываясь ладонью от брызг, выстрелом в упор размозжил ему голову. Глава 33 Лунный свет сеялся сквозь берёзовые листья в раскрытые окна второго этажа. Брошенные вещи легли цепочкой из кабинета в спальню: белый госпитальный халат на рабочем столе, армейский френч – на раскрытой двери спальни, один сапог Владислава здесь же у порога, второй – в спальне под кроватью. Кружево женского белья – на никелированной спинке. Обняв колени, Арина сидела на постели. Плечико ночной сорочки съехало, распущенные волосы волнами упали, затенили лицо, – только глаза поблескивают в темноте. Владислав лежал среди скомканных простыней, закинув руку за голову, весь испещренный рябой трепещущей тенью. – Я тогда в Дроздовском полку батальоном командовал, – негромким сонным голосом рассказывал он. – Виктор у меня командиром роты был… В общем, вошли мы в этот городишко ночью – ни луны, ни звёзд, темнота полнейшая. И тут на перекрёстке сталкиваемся с какой-то воинской частью. Виктор вышел им навстречу: «Стой! Какого полка?» Ему в ответ: «А вы какого?» И началось обычное пререкательство, никто не хочет первым называться, потому, что если против тебя враг – ты беззащитен, сразу изрешетят. А Виктор недолго пререкался, мы знали, что с запада в городишко должен был войти батальон нашего второго офицерского полка. Вот он и не выдержал: «Здесь второй батальон первого Дроздовского полка». А в ответ ему пальба… Обычная ночная неразбериха – где свои, где чужие, кто в кого палит… Когда горячка прошла, я с санитарами на перекрёсток побежал… Он ещё жив был. При свете факела на руках у меня умер… Мы тогда отступали и могилу его пришлось с землёй сравнять. Много случаев бывало, когда большевики могилы разрывали и глумились… Вернулись на то место только недавно – не узнать ничего, всё бурьяном заросло. Так и не нашёл его могилы, приказал крест поставить там, где сердце подсказало… Вот такая история. А с Ольгой, как это случилось? Арина рассказывала, задумчиво глядя в тёмный угол и бессмысленно заплетая волосы в небрежную рыхлую косу: – Она, оказывается, в какой-то тайной офицерской организации состояла, а я никак не могла понять, отчего она стала такой скрытной. Обижалась на неё, гадала, чем не угодила, чем обидела? А она просто не хотела меня риску подвергать. Любые вопросы, как ножом, отрезала. Теперь вспоминаю, и все её поступки начинаю по-другому понимать… Как она мучилась от желания открыться мне, но терпела ради моего же благополучия. Только теперь понимаю, от какой беды она меня спасла… А весной её арестовали. Я в ЧК ходила узнавать, что с ней, а мне говорят: нет у нас никакой Грановской. В списке расстрелянных нет, в списке отпущенных тоже. Через день и меня в ЧК забрали. Приехали люди в кожаных куртках, даже одеться не дали, посадили в машину и увезли. Больше суток в подвале у них сидела. Вот этот самый Калёный меня и допрашивал: про Ольгу, про офицеров каких-то, про заговор выведывал. Потом меня отпустили, а о судьбе Ольги я до последнего момента так ничего и не знала. Только вчера прояснилось, когда Калёный к нам в госпиталь поступил. Два чекиста, которые его привезли, доктора Андрусевича во время осмотра под дулами револьверов держали, – делай, что хочешь, говорят, но чтобы жив был. Потом стрельба возле госпиталя поднялась, чекисты побежали выяснять, да так больше и не вернулись. Когда наши пришли да караулы в госпитале выставили, Калёный, видно, понял, что пощады ему не будет, и ночью, когда я раненых обходила, историю Ольги мне как на исповеди рассказал. Я всё гадала, откуда мне лицо его знакомо, – оказывается, до войны он часто в имении у нас бывал, – любовь у них с моей горничной была. Янчевский его фамилия. Владислав поднялся на локте, заскрипел пружинами кровати. – Максим? Арина удивлённо посмотрела на него: – Кажется, Максим. Его всё больше товарищем Янчевским называли, а за глаза – Калёным. Знаешь его? Владислав откинулся затылком в подушку. – Жизнь ему спас, на себе вытащил, – горько усмехнулся он, глядя на наколку на руке. – Не вытащи я его тогда, сколько невинных жизней можно было бы спасти. Но и меня тогда не было бы в живых. Спуталось-то всё как. – Зачем этот кораблик? – спросила Арина, взяв его руку и в лунном свете разглядывая наколку. – Детская глупость, – нехотя ответил Владислав, отняв руку и закинув её под голову. – Когда Ольгу взяли, – продолжила Арина, – Аркадий Бездольный помог ей бежать, – он в то время у Калёного в ЧК работал. Ольга где-то в городе пряталась, даже весточки не подала, боялась на меня беду навести. А потом её снова поймали и расстреляли в подвале на Мещанской… Некуда пойти цветы поставить. Закопали на Мельниковом пустыре в общей яме. Кухарка наша, Глафира, говорит, сегодня много горожан там собралось, могилы раскапывают, родственников ищут, чтобы похоронить по-человечески.