Перекрывая треск мотора и шум ветра, Владислав кричал, оборачивая назад голову, ветер радостно путал его волосы, вздымал их и снова бросал поверх бинтов: – Юр, пойми, ты будущее этой страны. Ты должен окончить гимназию, поступить в военное училище, стать офицером. Насупив брови, Юрка кричал в ответ: – Поэтому меня в ординарцы? А Колька и Андрей не будущее? – Не бей по больному, Юра. Вы все – будущее. Была бы моя воля, я бы вас близко к фронту не подпускал, пока не повзрослеете. – Я слышал, на войне быстро взрослеют. – Да, это правда, но не все успевают повзрослеть. Поверь, Юра, – насмотрелся. И потом, офицеру полагается знать и уметь гораздо больше, чем штыком колоть и метко садить пули в цель. Что ты поймёшь, сидя в окопе или орудуя штыком в атаке? Всё происходящее вокруг будет казаться тебе хаосом – ограниченным и непонятным. Охватить взглядом движение войск, разгадать манёвр противника ты сможешь, только будучи рядом со мной. Это бесценный опыт для будущего офицера. Юра грыз ноготь, отворачивал голову. Владислав понимающе вздыхал, – сам был таким. В девятьсот четвёртом, когда началась Русско-японская война, сбежал с Витькой Гузеевым и Аркашей Бездольным на Дальний Восток. На второй день их поймали. Ни тебе приключений, ни дальней дороги, ни войны. А нынешним гимназистам всего досталось с лихвой. Им сейчас столько же, сколько было Владиславу в девятьсот четвёртом. Вроде те же мальчишки, а приглядишься – другие. При всех их мальчишеских повадках мелькнёт в рассуждениях такая страшная стариковская серьёзность, такая житейская умудрённость, что не по себе становится. Да, жизнь они уже повидали. Вырваны из детства. Подъезжали к месту вчерашних уличных боёв. Тёмно-синяя грозовая хмарь висела над городом в полнеба, и только изредка пробивался нечаянный луч солнца, ненадолго обливая прозрачной позолотой пыльное лобовое стекло автомобиля. Сквозняки гуляли в подворотнях, в чёрных провалах окон, в гранёных маковках кое-где уцелевших уличных фонарей. Автомобиль сбавил скорость, ветер уже не рвал слова изо рта, можно было говорить без крика. – И не думай, что ты превращаешься в тыловую крысу. Пороха тебе понюхать придётся. Ты думаешь, почему я без ординарца? Позавчера, в Парамоновке убили. И это, – Владислав постучал пальцем по бинтам на голове. – Тоже оттуда. Сегодня утром Владислав решил взять Лунёва и Юрку к себе ординарцами. Лунёва потому, что как раз такой ординарец и нужен был ему, – шустрый, боевой, а Юрку оттого, чтобы спасти из бойни хотя бы одного из этих опалённых войной птенцов. В каждом освобождённом городе появлялись в бригаде такие вот пополнения из гимназистов, – целыми классами записывались. Автомобиль повернул на Семинарскую, и Юрка даже привстал от удивления. – Что, Юра? – оглянулся Владислав. – Ты будто привидение увидел. – Юлька Одинцова в белом платье. Я белых платьев два года не видел. – Жизнь возвращается, Юра. Сегодня в наш город, завтра в Москву, а там, глядишь, – по всей России женщины начнут ходить в белых платьях, не стесняясь этого и не опасаясь, что их назовут буржуйскими недобитками. Улицы и тротуары были завалены ещё не убранными осколками битого кирпича, тележными колёсами, разбитыми в щепы патронными ящиками. Кое-где ещё высились остатки баррикад из рваных, исхлёстанных пулями мешков с песком. Автомобиль петлял, выезжая на тротуар, чтобы объехать околевшую лошадь или вьющийся по земле трамвайный провод. Шины плющили золотистые стреляные гильзы, хрустели битым стеклом, подминали под себя фуражки с красными звёздами. Собор встретил многоголосым звоном колоколов и испуганно взлетевшей с колокольни стаей голубей. Высоко над куполами белое голубиное крыло неожиданно поймало одинокий луч солнца и блеснуло на фоне темно-синей хмари неестественно ярко, почти ослепительно. Золотой плавленый отблеск в секунду стёк по швам церковных куполов, и снова поблёкла позолота. Свежий ветер принялся трепать подолы платьев и полы пиджаков в праздничной толпе прихожан. За Успенским собором потянулась ажурная ограда летнего сада, за зиму наполовину вырубленного на дрова. Среди пней дымила походная кухня, стояли в пирамидах ружья, солдаты с котелками сидели на пнях, лежали на траве. А дальше – знакомая дорога на Кривую Балку: Дмитровский монастырь, серый гранитный постамент – всё, что осталось от памятника Александру Второму, старый дуб… «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Цепей вокруг дуба, впрочем, не осталось. За поворотом в каштановую аллею сердце заколотилось в висках. Тревожно всматриваясь в приближающийся особняк, Владислав долго тискал зубами папиросу, потом размокшую, так и не прикуренную, бросил её ветру, обернулся назад: «Юра – фуражку». Пыля белой известковой пылью, автомобиль свернул в ворота госпиталя. Просторный двор загромождён телегами полевого лазарета. Раненые стоят на костылях, лежат в телегах. Несколько солдат Самурского полка покуривают на крыльце. На белой стене, между тяжёлой лакированной дверью и высоким венецианским окном, кривая надпись чёрным углём: «Раниные аставляюца на совесть рускага афицерства. Камисаров и жидов среди раниных нема». Владислав надел фуражку, не открывая дверки, выпрыгнул из автомобиля. Пряча в кулаки папиросы, самурцы подтянулись, отдали честь незнакомому полковнику. Койки стояли по всему колонному вестибюлю. Под кроватями – окровавленная одежда, утки, жестяные тазы с бурыми засохшими бинтами и ватными тампонами. На мраморных подоконниках – склянки, железные подносы, блестящие стерилизаторы для шприцов. Ещё чувствовался вчерашний хаос, когда раненых навезли сверх всякого ожидания. Со второго этажа слышались голоса: раздражённый мужской и певучий, но очень твёрдый, женский. У Владислава от этого голоса ещё сильнее заколотилось сердце. Ему казалось, что найти Арину будет непросто, – придёт в марамоновский особняк, а там какое-нибудь большевистское учреждение, или ещё лучше – полное запустение, и ходи, спрашивай, выискивай следы. И вдруг – этот голос! Владислав ринулся по ступеням, но уже на верхней площадке лестницы неожиданно сбавил шаг. В конце коридора Арина о чём-то спорила с капитаном самурского полка. Чуть в стороне стояла мужеподобная женщина в военном обмундировании. Внезапная радость сменилась сомнением. Владислав замешкался, поправляя под ремнём английский френч и теперь уже отчетливо ощущая, что встреча будет совсем не такой, как ему мечталось. – Я здесь хозяйка и требую, чтобы с моим мнением считались, – строго говорила Арина. Мужеподобная дама вмешалась в разговор, придав голосу саркастические нотки: – Если вы изволили заметить, хозяева в городе поменялись. – Я с четырнадцатого года в этом госпитале, и не позволю, чтобы со мной разговаривали в таком тоне. Слышите? Капитан нервно похлопывал стеком по ладони, было видно, что он с трудом сдерживается. Была бы на месте Арины другая, её и слушать не стали бы, но Арина даже в своём простеньком белом халате и косынке – барыня, хозяйка. Да ещё так тонко ставила на место капитана, да ещё по-французски, да ещё с такой ироничной улыбкой, что тот, теряя терпение, вздыхал и, видно, метался между желанием поступить сообразно законам военного времени и необходимостью вести себя по-джентельменски с этой светской дамой. – Послушайте, – убеждал он. – Его уже опознали, это начальник местного ЧК. Да ему не то что… – Я знаю, господин капитан, – напористо возражала Арина, не давая офицеру закончить мысль. – По приказу этого самого Калёного расстреляли близких мне людей, да и я сама страха натерпелась, когда меня к нему на допрос вызывали, но сейчас он обычный раненый, которого надо сначала лечить, а потом суду предавать. С его раной он никуда не убежит. А если опасаетесь – выставьте охрану. Увидев старшего по чину офицера, капитан подтянулся, отдал честь. Владислав неторопливо подошёл, в ответном приветствии приложив к фуражке руку, и только тут Арина обернулась, остолбенела в полуобороте. – Капитан Жигарёв, – представился офицер. – Чурбанова, начальник полкового лазарета, – откозыряла женщина. Владислав и Арина молча смотрели друг на друга. Рука Арины, вскинутая поправить белоснежную косынку, замерла у виска; синие глаза широко распахнуты. У Владислава сердце замерло… Всё так же хороша и свежа, будто только вчера гимназию закончила. Капитан переглянулся с мужеподобной дамой, пощёлкал стеком по голенищу сапога, кашлянул. – Полковник Резанцев, – с запозданием представился Владислав. – Что тут у вас? Ему стали рассказывать. Капитан приехал арестовать раненого чекиста, которого Арина отказывается выдавать. У Чурбановой приказ занять помещение под лазарет. Арина, перебивая, выкладывала своё: несмотря на то, что ходячие раненые разбежались, госпиталь всё равно переполнен. Вчера поступали вперемежку и красноармейцы и дроздовцы, и даже нескольких гражданских с пулевыми ранениями привезли. Арина предлагает потесниться, а Чурбанова – вымести всех большевиков вон. Но в медицине, даже военной, нет цветов – хоть красный, хоть белый, все несчастные, все одного цвета. Как освободить палаты, куда деть тяжелораненых? Владислав слушал рассеянно, кровь пульсировала в висках, путая мысли. Словно испугавшись долгого первого взгляда, он опасался встречаться взглядом с Ариной, ускользая глазами, говорил: – Чекиста придётся отдать. Пусть военно-полевой суд с ним разбирается. – И оборачивал голову к Чурбановой, теперь глядя уже прямо в глаза. – А раненых красноармейцев выкинуть на улицу нельзя. Большевиков – пожалуйста, не много их найдётся, а из остальных, насильно призванных, получится неплохое пополнение для наших полков. Было дело, такой вот бывший красноармеец жизнь мне спас… Из главного здания их, конечно, придётся перевести. Насколько я помню, здесь во дворе просторный каретный сарай, надо его приспособить под нужды госпиталя. В отдельном помещении и охрану легче поставить. Уже во дворе Владислав написал записку начальнику интендантской части и отправил Лунёва в сопровождении одного из врачей в расположение полка – получить из захваченных вчера красноармейских складов медикаменты, тюки сена, пустые патронные ящики, доски. Несколько нищих, нашедших приют в госпитале, связали из веток метёлки и, обильно кропя водой, мели пыль в каретном сарае, снимали в углах паутину. Из окна операционной на втором этаже слышался металлический стук хирургических инструментов, – это доктор Андрусевич уже оперировал кого-то из вновь прибывших «чурбановцев». В суете Владислав и Арина не раз сталкивались взглядами: то в полусумраке каретного сарая, где из маленьких – под самым потолком – окон, падали на пол косые пыльные полосы дневного света; то в запруженном телегами дворе, где носили раненых; то в вестибюле, где в проворных руках санитарок порхали над освободившимися койками серые застиранные простыни. Теперь Владислав не отводил взгляд, зато Арина, словно в отместку, всякий раз поспешно прятала глаза. Сколько раз виделось Владиславу в мечтах, как Арина при встрече радостно кинется ему на шею, как будет целовать, взволнованно и сбивчиво говорить о чём-то. На деле же приходилось величать её по имени-отчеству, удивляться неожиданному и странному чувству неловкости и гадать: как жила она эти без малого два года, думала ли о нём? Ведь всех их близких отношений была одна-единственная ночь… И много и мало. Это как посмотреть. А в общем-то обычная история: встретились двое после долгой разлуки и вдруг обнаружили, что говорить им уже не о чём, да и стоит ли ворошить прошлое? К обеду приехали телеги с сеном, ящиками, медикаментами. Кровати второпях делали из досок, уложенных на патронные ящики, устилали сеном, поверх покрывали брезентом или кумачом, которого на большевистских складах нашли с десяток рулонов. Когда Владиславу удавалось остаться наедине с Ариной, он пытался начать разговор, но слишком долго подбирал в уме нужные слова, а за это время их одиночество успевали нарушить: летели за очередными распоряжениями то к Арине, то к Владиславу, толкали носилками, просили посторониться. Чем дольше откладывался разговор, тем чужее становились друг другу Владислав и Арина. Один раз Владислав уже было начал разговор: – Ну, как вы всё это время жили? – спросил он, в последний момент заменяя «ты» на «вы». – Так вот и жили, – пожала плечами Арина. – В двух словах этого не расскажешь. И снова вмешался случай, – у ворот поднялся шум. Дюжий солдат винтовкой сдерживал Юрку, остервенело рвущегося к выезжающей со двора телеге. Грубым толчком повалил мальчишку на землю. – Отставить! – крикнул Владислав, торопливо направляясь к воротам. Солдат поставил приклад к ноге, подтянулся, откозырял. – Господин полковник, тут пленного чекиста в город повезли, а этот бешеный с кулаками на него набросился, насилу его отогнал. – Что случилось, Юра? – спросил Владислав. – Это Калёный!.. – чуть не плача говорил Юрка. – Понимаете? Калёный! Владислав оглянулся на выехавшую за ворота телегу. Крепкая спина пленного, туго обхваченная пропотевшей нательной рубахой, и стриженый затылок на секунду показались Владиславу знакомыми, он прищурил глаза, припоминая. – Ну и что из того, что Калёный? – Это он мать мою арестовал, – всхлипнул Юрка. – Я слышал, много он дел в городе натворил. Хотел лично с ним познакомиться, да, видно, уже поздно. Владислав ещё раз прищурился вслед телеге… Нет – слишком смутным было это чувство. Не вспомнить. Юрка всхлипывал от злости. – К нам дядя из Москвы приехал, бывший офицер. Их обоих с матерью и арестовали, как заговорщиков. А дядя два дня только как приехал, он даже из дому ни разу не вышел. И к нам домой никто не приходил, а они – заговор, заговор. Расстреляли обоих в подвале на Мещанской. – Успокойся, Юра, – обняв мальчишку за плечи, Владислав увёл его в глубь двора. – Суд с ним разберётся. Ты, давай вот, что… Я сейчас в штаб бригады поеду, вернусь к вечеру, а ты здесь Арине Сергеевне помоги. – Оглянулся, прищурился на окна второго этажа. – Заночуем здесь, а завтра поедем в расположение полка. Глава 32 Максима Янчевского везли двое солдат – молодой борцовской комплекции боец правил лошадьми, второй – лет сорока, высокий, худощавый, грызя сухарь, обернулся к пленному: – Так ты и есть тот самый Калёный? Гроза гимназистов и попов?