– Не положено, дамочка… Что вы мне сказки сказываете. Не положено, и всё… Раненых тута нема… А вот так – нема и баста! Тута теперича все пленные. Арина так надоела часовым, что один из них нетерпеливо передёрнул затвор: – А ну иди отседава, покуда терпение не лопнуло. Только после этого Юрке удалось увести Арину. Уже на дороге нагнала их Глафира, бывшая Аринина кухарка. – Арина Сергеевна, родная моя, – женщина вытирала концами платка слёзы. – Здравствуйте… А я уж не знала, живы ли вы. Господи, что же это делается-то, – шмыгая носом и опасливо оглядываясь на оставшихся у ворот часовых, она понизила голос: – Не беспокойтесь, живой ваш офицер. Уж насчёт здоровья не знаю, а что жив – точно. Офицеров, каких опознали, сразу расстреляли, в овраге до сих пор лежат, а вашего никто не выдал. С солдатами его в каретном сарае закрыли. Надо вам идти на Кривую Балку, комиссара красного искать. Теперь вся ваша надежда на него. Арина дрожащими пальцами запихивала под платок непослушную прядь волос. Жалко затрепетала губами, – всё напряжение последних часов рвалось наружу слезами облегчения. – Спасибо, Глафира. Порывисто отвернулась, пряча слёзы. – Погодите, у меня письмо для вас. – Глафира снова оглянулась на часовых, вынула из кармана передника мятый конверт. – Вторую неделю у меня лежит. Бергманша приезжала, передала. Я всё ждала, может, раненых привезёте, а вас всё нет и нет. Арина рассеянно взяла конверт, – надписан был рукой Николая Евгеньевича. Шмыгнула носом. – А вы-то как, Глафира? – Что нам станется? Перебиваемся помаленечку. А комиссар-то… Любку нашу помните?.. Вечером была здесь. Большая власть теперь у неё… Идите, она на Кривой Балке квартирует. – Спасибо, – прошептала Арина и, взбодрённая надеждой, торопливо ушла, забыв попрощаться. Глафира перекрестила её в спину и, глядя вослед, долго ещё стояла посередине дороги. До Марьиного родника Арина шла молча, сосредоточенно сдвинув брови, потом сказала: – Отдохнём, Юра. Села на скамейку, вскрыла конверт. Николай Евгеньевич писал о том, что неплохо устроился во Франции, что сумел вывезти часть своих капиталов и теперь у него своё дело. Размах, конечно, не прежний, но – всё же. А ещё писал, что любит, что всё простил и очень ждёт её во Франции. В Париже хорошо и спокойно, и ему, Николаю Евгеньевичу, очень не хватает Арины. И даже страшно представить, как она там, в Российской разрухе. Арина вспомнила Ниццу: лазурное море, метрономами качающиеся у набережной мачты, морской закат. Уют и покой. Далёкая сказка. Ветер вырвал из рук недочитанное письмо. Юра бросился было вслед за ним. – Не надо, Юра, – поспешно ухватила его за руку Арина и держала так, пока он, преодолев колебания, снова не сел на скамейку. Тогда она негромко сказала, будто уже и не Юре, а самой себе: – Никогда не надо бежать за своим прошлым. Лист письма зацепился за берёзу и, перегнувшись вокруг ветки, затрепетал на ветру, как крылья бабочки. Ещё секунду посидев, Арина решительно поднялась со скамейки, оправила юбку. – Идём, Юра, у нас мало времени. Глава 38 Полк стоял на рампе товарной станции. За шеренгами красноармейцев корежились железные каркасы обгорелых вагонов, откинув вбок колёса, лежала очернённая огнём железнодорожная цистерна. Кое-где ещё курился голубоватый дымок вчерашнего пожарища. Ветер носил по шпалам чёрный пепел. Широко расставив порыжевшие сапоги, Люба криком вздувала на шее вены: – «…в дивизии имели место многочисленные случаи расстрела без суда. Я ни на минуту не сомневаюсь, что лица, подвергнутые такой каре, вполне её заслуживали. Тем не менее порядок расстрела без суда совершенно недопустим». Часа два корпела Люба над письмом наркома по военным и морским делам, которое было писано ещё в мае да пылилось в штабах по чьей-то воле, и только сейчас спустили его в полки. Разбирала по слогам, заучивала наизусть непонятные фразы, зато теперь читала без запинки. – И дальше вот, что пишет товарищ Троцкий: «Предлагаю озаботиться организацией трибунала достаточно компетентного и энергичного с выездными секциями, и в то же время решительно прекратить во всех дивизиях расстрелы без судебных приговоров». Опустила письмо, строго оглядывая шеренги бойцов и чувствуя в лицах скрытое недовольство. Знала – разговоры о ревтрибунале расцениваются чуть не как предательство, как поблажки врагу, которой не знает пощады. Командир полка Мишка Дудник, заслуживший чины и авторитет невероятной своей храбростью, ходил позади Любы. Двадцать три года парняге, а сорокалетние мужики склоняли перед ним голову, как перед батькой. В склонённой чубатой голове его, в нетерпеливом позванивании офицерских шпор, чувствовалось недовольство. Когда Люба сложила письмо, Дудник хлопнул плетью по сапогу, вышел вперёд. – Всем понятно?! – отголосок звонкого командирского голоса отрикошетил где-то в морозной пустоте за битыми окнами выгоревшей товарной конторы. В тишине стало слышно, как стучит по голенищу плеть… – А коли понятно, смотрите у меня!. Это вам не восемнадцатый год… Всё! Разойдись!.. Приказом командования поредевший в боях полк оставлен был для пополнения, а заодно и в помощь сапёрной команде – чинить взорванные пути. Работами заправлял пожилой инженер из бывших царских путейцев. Люба всюду следовала за ним, вмешивалась в его распоряжения, недоверчиво подвергала их сомнению, пока старый путеец не вышел из себя: – Знаете, барышня, если вы во всём так хорошо разбираетесь, может, вы и будете дальше распоряжаться, а я с вашего позволения пойду к костру, погреюсь. У Любы мгновенно отвердели скулы. Взялась ладонью за коробку маузера – вот он саботаж! Но вмешался один из рабочих путейцев, бывший Любкин сосед, друг отца. – Да ты не беспокойся, Люба, я Ивана Гавриловича лет пятнадцать знаю, – этот не подведёт. Сколько помню, всегда он за нашего брата-рабочего вступался, а уж что касается инженерного дела, тут ему равных нет. Люба смягчилась, убрала руку с маузера. Смягчился и инженер. – Я, между прочим, барышня, сам вызвался помочь, никто меня об этом не просил и уж тем более не мобилизовывал, а если всех подозревать, этак мы никогда ничего не восстановим. – Ладно! Работайте. Люба оставила инженера в покое, пошла подбадривать и торопить бойцов. Пути нужно было восстановить в кратчайшие сроки, и ей казалось, что если не всё, то по крайне мере очень многое в этом зависит именно от неё – Любы Головиной. Стучали кувалды, хрустел под совковыми лопатами гравий, красноармейцы цепочкой несли на плечах шпалы, ставили на рельсы опрокинутые вагоны, катили их к депо. Люба вклинивалась в самую суету: – А ну навались, товарищи! Не на буржуев спину гнёте – своё, народное восстанавливаем! – Подставляла плечо под опрокинутый вагон. – Ну-ка, взяли! В другом месте хватала кирку или носила шпалы. В животе порой так схватывало, что она торопливо пряталась за прокопченный паровоз, от боли приседала на корточки. Думала о том, что надо бы отлежаться, но, переждав приступ, снова бежала, подставляла плечо под шпалу. В этой суете Любу разыскал один из караульных красноармейцев. – Товарищ комиссар, там вас женщина какая-то добивается. – Диденко, что за вид?! – строгим окриком Люба заставила бойца засуетиться, выплюнуть изо рта фривольную соломинку, ощупью искать лихо сдвинутый за ухо козырёк фуражки. – Так-то лучше… Что за женщина? – А мне почём знать? – Надвинув на лоб козырёк, Диденко дёргал плечом, поправляя за спиной трёхлинейку. – С виду городская… ладная такая барышенька. Я ей говорю: не докучай, иди подобру-поздорову – нет! – заупрямилась, хоть ты тресни, комиссара ей подавай. И пацан с ней какой-то. – Ладно, веди в дом – разберёмся. Люба квартировала здесь же, в крайнем от станции доме, у одинокой пожилой женщины. Камышовая крыша старого дома и деревянные стены сарайчиков затянулись зелёным мхом, за огородом чернели прокопченные стены пакгауза, хаотично торчали головешки обгорелого забора. В сенях пахло встревоженной чердачной пылью, ароматами сушеных трав. Из чёрного чердачного лаза висел клок сена, гулко слышалось, как ходит по чердаку хозяйка: «гуп-гуп…» Люба вошла в сумрак комнаты, скинула затёртую кожанку, крикнула в приоткрытую дверь, чтобы слышно было на чердаке: – Слышь, Трофимовна! Просила же, убери икону из моей комнаты. Глухие шаги послышались на чердаке, и уже где-то возле лаза хозяйка сердито заговорила, вроде бы как самой себе, а чтобы и Любе было слышно: – Иконы им мешают… Батюшку заарестовали. Чего мешал? Ну, ладно, человек не угодил, а икона-то? Тоже слово худое сказала?.. Царя скинули, так думают, что и Бога таким же способом скинуть можно. – Теперь всё можно, – крикнула Люба. – Слишком тёмную судьбу твой Бог нам дал. А что до твоего попа, то знаем, какие проповеди он при беляках читал. И про антихристов красных, и про всё прочее. Женщина закряхтела, видимо, вылезая из лаза на лестницу, крикнула Любе: – Тут до тебя пришли… – И голос её потеплел для кого-то скрытого сумраком сеней: – Ты проходи, милая, проходи… – Заскрипела перекладинами лестницы, и – снова сердито: – А ты с ружом не топчись здесь – на улице обожди. Посетительница вошла, с яркого света не разбирая, кто есть в хате, а Люба, хоть и привыкла к сумраку, всё ещё не решалась признать её – неужто барыня, Арина Сергеевна? Сердце отчего-то ёкнуло. Люба ощупью потянулась к висящей на стене кожанке за спасительным портсигаром. Не сводила с барыни завороженного неожиданностью взгляда. Не похожа была на себя Арина Сергеевна: голова по-простецки повязана шерстяным платком, простенькое пальтишко – похоже, с чужого плеча. Видно, нелегко ей привыкать к нужде… А всё равно хороша. Раньше хороша была в своём неприступном барском величии, теперь – в своей почти нищенской простоте. Ей должно быть уже под тридцать, а выглядела как гимназистка, забавы ради наряженная простушкой с городской окраины. Женщина наконец привыкла к сумраку, нисколько не удивилась. – Здравствуйте, Люба. – Здравствуйте… – Люба уже рот раскрыла, барыней её назвать, но вовремя смазала едва не сорвавшееся слово строгим покашливанием. – Присаживайтесь. Женщина робко присела на край лавки. – Я с просьбой к вам… Люба села за стол, положила перед собой портсигар, потянулась пальцами к горлу, – поправлять ворот грубого свитера. Чувство неловкости не покидало её. Пока барыня собиралась с духом, было слышно, как Трофимовна в сенях сокрушённо бубнит смущённо покашливающему солдату: «Мой-то постарше тебя будет. Тоже с анчихристами связался. Может, и он сейчас где-нибудь колокола с церквей скидывает – непутёвая голова». Монотонно тикали старые настенные ходики, время слепо уходило, простукивая себе путь тросточкой маятника. – Даже не просьба это – мольба! – женщина заискивающе ловила взглядом глаза Любы. – Спасите его. Он здесь, у вас… В госпитале, в каретном сарае, вместе с пленными. Люба глядела вбок. – Вы не суетитесь, толком объясните – об ком речь? – Резанцев его фамилия, помните, в госпитале у нас лежал?