– Нет, – покачала головой. – Не верю. – Как знаете. – Люба обиженно пожала плечами. – Если умный будет, да во второй раз не попадётся, свидитесь ещё. В густом сумраке, там, где смутно угадывались телеги, лязгнули брошенные охапкой лопаты, красными полосами вскрыли сумрак огоньки цигарок, за ними, бордово подсвечивая снизу голые ветки деревьев, всплыл фонарный свет. Барыня встала: – Поеду. – Езжайте… вам и вправду лучше самой убедиться, спокойнее спать будете. – Люба поднялась следом за ней, крикнула в темноту: – Чухланцев! Возьми гражданочку с собой, пусть посмотрит, если ей так хочется. Люба стояла, слушая скрип поднимающихся в гору телег. В конце проулка телеги и фигуры людей обрисовались на фоне синего неба контрастными чёрными тенями. Люба чиркнула вслед им спичкой, прикурила папиросу и, задумчиво попыхивая дымом, пошла в противоположную сторону. По дороге остановилась возле хаты, в которой квартировал Дудник, с минуту думала, потом решительно вошла в дом. Ординарец в сенях тёр сапожной щёткой командирские сапоги. – Слышь, Чопенко?.. – спросила Люба. – Этого, что утром в овраге?.. – Не беспокойтесь, товарищ комиссар, закопали там же на месте, никто и следа не найдёт. У Любы отлегло от сердца. Быстрыми затяжками прикончив на крыльце папиросу, она пошла к себе. Трофимовна заворочалась в своей комнатушке. – С Казачихой договорилась, завтра придёт. – Чего? – машинально переспросила Люба. Трофимовна завздыхала, видимо, поднимаясь с постели. – Ты дитё вытравить собираешься? Люба остановилась на пороге своей комнатушки, растерянно почесала переносицу. – А… ну да… конечно. Глава 40 Зима 1923 года. В прачечной кипели котлы с водой, пар стоял, как в турецкой бане. Смрад запаренного казарменного белья до тошноты кружил голову. Руки от стирки стёрлись до мяса, до щиплющей нестерпимой боли. Вытирая в плечо мокрое от пота лицо, Арина упёрлась кулаками о дно корыта, едва сдерживала слезы, снова и снова вспоминая о сыне. Два дня – без кусочка хлеба. Рваные ботиночки подвязаны верёвкой, голые пальцы торчат через дырявые рукавички. Серые детские глаза недоумённо распахнуты на весь этот странный, неласковый мир. Арина не удержалась, и с кончика носа – шлёп! – в серую мыльную воду слеза… Господи, а ему-то в три года – за что? Кто-то проходил в белом пару мимо Арины, хлестнул её по заду мокрым жгутом белья. – Хватит прохлаждаться, работать кто за тебя будет? Опять мы отдуваться? Погнули спины, будя. Арина шмыгнула носом, ожесточённо стала тереть солдатскую рубаху… Ничего, Володенька, ничего, сынок, через неделю получим паёк. Первое время прачки приходили посмотреть на Арину, как на диковинку. В былые времена много слышали они о ней, – богачке, у которой даже в сортире хрустальные люстры, у которой на одном только пальце колечек, что добрый дом купить можно со всеми его потрохами. Собирались в кружок, скалили зубы. Ехидные лица маслились от пота, горели злобой глаза… Последняя сладость для обиженной судьбой бабы – злорадство. – Как рученьки белые нежные? Терпят ещё? – Заскулишь теперь, подруженька. – Кончились нежности. И дома, в коммунальной квартире, всё то же: злоба, ненависть, подлость. Надежда Львовна – бабушка Юры Цветкова – единственная из всех соседей относилась к Арине по-человечески. Только благодаря тому, что Львовна оставалась днём с Володей, смогла Арина выйти на работу. Опять Арина спиной чувствовала чей-то пристальный взгляд, опять пришли позлорадствовать. Она долго не оборачивалась, но всё же не выдержала – отжала в жгут рубаху, размазала ладонью прилипшие к лицу пряди волос, зло оглянулась. Опять этот мальчишка. Уронила в корзину с отжатым бельём рубаху, тяжело вздохнула. Молодой красноармеец – и двадцати ему не дашь – подошёл, гулко ступая по мокрым деревянным настилам на кафельном полу. – Ну что? Не передумала? Арина отвернулась, пряча жалко дрожащие губы. – Оставьте вы все меня в покое. Красноармеец пожал плечами. – Как знаешь… Всё равно дашь. Голод не тётка. Прижав под мышкой четвертушку хлеба, он пошёл к выходу, где морозный воздух быстро превращался в пар, подбавляя тумана в плохо освещённую прачечную. Солдатиков приходило много, – прачки охотно торговали собой, за четвертушку хлеба. Подходили красноармейцы и к Арине, предлагали не только четвертушку – булку. Арина даже в разговоры не вступала. Прослыла неприступной, чем вызвала ещё большую ненависть прачек. Солдатики уходили к другим, доступным, а этот, молоденький, к другим не шёл. Уже от входной двери красноармеец вернулся, протянул Арине хлеб. – Возьми… Не бойся – взамен ничего не надо. Арина утирала одну об другую мыльные руки, соображая, где подвох. – Да, бери же ты. Я давно бы тебе отдал, – боялся: ребята смеяться будут, а теперь всё равно. Дрожащей рукой Арина взяла краюшку. Красноармеец оглянулся на прачек, понизил голос: – Бабы против тебя ополчились и красноармейцев наших подбивают… чтобы всем гуртом тебя… Ну, того… Сама понимаешь. – Спасибо тебе за хлеб, у меня сын голодает, ослаб совсем. – Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? – Слышу… А за хлеб, правда, ничего не надо? – Да ну тебя, – солдатик обиженно отмахнулся, пошёл к выходу… На другой день Арина с самого утра почувствовала недомогание. Её бросало то в жар, то в холод, а прачечная будто наполнялась ещё большим, чем обычно, неестественным туманом. Вокруг что-то происходило, кто-то шептался, хлопали подпружиненные двери, торопливо мелькали какие-то фигуры. Склонив над корытом голову, она машинально тёрла бельё, и вдруг её обхватили сзади крепкой рукой, зажали рот воняющей табачищем ладонью. Арина в панике забилась, замычала. – Тихо, милая, тихо… – кто-то уговаривал её не сулящим ничего доброго голосом. – Нас тут немного, человек десять, не больше. Арина увидела их, когда её повалили спиной на мокрый деревянный настил. Мутные расплывчатые лица сошлись над ней в туманный кружок. Негромкие голоса звучали торопливо и деловито: – Рот ей держи. – Кусается, стерва! – Васянь – ноги. С треском разодрали ей одну за другой юбки, навалились коленями на руки. – Васька, чёрт, да держи ты… Ишь, ногами сучит. Разодрали ей, как цыплёнку, ноги. С ненавистью овладели ею, толчками вгоняя в решетчатый деревянный настил, звонко стучащий об плиточный пол. – На тебе, сука! На!.. Нравится?.. Глава 41 А потом был страшный и долгий сон. По пустой и гулкой прачечной, в которой осел пар и густыми крупными каплями сочились стены, Арину долго вели к двери, затем грубо вытолкали в серое морозное облако. Она куда-то шла вместе с этим серым облаком, за пределами которого смутно угадывалась жизнь. Звенел извозчичий колокольчик, хлопали двери, кто-то звучно сморкался. Пальцы обнаружили шершавую каменную стену, которая странно поплыла вбок, кидая в лицо грязный снег и дымящиеся на морозе помои. Потом сон смешался в полной нелепице. Николай Евгеньевич шёл под венец. Невеста в ангельски белом платье излучала сияние, но это была не Арина. Ниже её ростом, шире, лица под фатой никак не разглядеть. Арина так напрягала зрение, что всё превратилось в сплошной белый потолок. Ветер громко драл на крыше лист кровельного железа. Вот напасть – Володеньку разбудит… Боже, а где ж Володенька?..