Часть 35 из 39 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– За воротами к оврагу сворачивай, – сказала она пленному, снова подгоняя его дулом маузера.
Долго шли краем балки, потом тропинка резко пошла под уклон. Внизу Резанцев обернулся.
– Далеко будешь вести? Здесь чем тебе место плохое?.. Стреляй.
Люба взмахнула дулом маузера.
– Иди, недолго уже.
Офицер упрямо пригнул голову, подставляя холодному ветру светло-русые волосы.
– Стреляй здесь…
Люба демонстративно спрятала маузер в футляр.
– Эта тропинка доведёт до вокзала. Вокзал вам лучше обойти стороной, сразу налево, через Гончарный переулок… Арина Сергеевна за вас просила, я в прислугах у неё была. Встретитесь – спасибо ей скажите. Если бы не она… ну, в общем, рука бы у меня не дрогнула.
Резанцев поглядел на Любу, потом туда, куда показывала она. Похоже, ещё не верилось ему. И в это время лошадиные копыта бросили дробь по мёрзлой земле. Над краем балки мелькнула чёрная бурка Дудника.
Люба вдруг растерялась… Вляпалась. И так отношения с Мишкой Дудником не ладились, а теперь попробуй объясни ему, что она делает с пленным офицером в овраге. Врага революции спасает? А это чревато!
– Чёрт! – Рванула из кобуры маузер.
Резанцев всё понял. Смотрел застывшими расширенными зрачками. Люба тоже как завороженная не могла отвести от него глаз. Офицер очнулся первым, торопливо сунул руку в карман ватника.
– Погодите, – суетливо посматривая вверх, на край балки, он вынул сложенный вчетверо лист бумаги, протянул Любе. – Арине Сергеевне передайте.
Люба поспешно взяла бумагу, оглянулась туда, куда посматривал Резанцев. Дудника не было видно, тропинка в том месте чуть уходила от края балки, но топот копыт уверенно приближался.
Люба вскинула маузер… Досадливо оскалилась, бросила руку вниз. И снова порывисто вскинула… Спустя секунду шаткая рука отвердела, уверенно приняла в ладонь отдачу от выстрела. Раскинув руки, Резанцев повалился на спину.
Топот копыт поредел у края балки. Дудник и его вестовой Чопенко, придерживая коней, спустились в балку. Люба, не сразу попадая, пихнула маузер в кобуру. Сдерживая коня, Дудник вертелся в седле, оглядывая убитого и через одно плечо и через другое. Утреннее солнце золотило на щеке Резанцева щетину, ветер ворошил светлые волосы, сыпал в них редкой снежной крупой. Над оврагом кружилась рябая карусель крикливой вороньей стаи, будто ветер вихрился над пепелищем.
– Что ж это ты, товарищ комиссар? Только вчера трибунал избрали, бойцам письмо товарища Троцкого читала, а сегодня уже самосудом занимаешься? Я с самого ранья за тобой человека послал, по поводу трибунала хотел посоветоваться. А мне говорят – нет комиссара, в госпиталь пешком пошла. Что за чёрт, думаю. Собрался, поехал за тобой вдогон. Но и там тебя нет. Караульные говорят, пленного в штаб повела. Какого пленного? Зачем в штаб? А ты его вон в какой штаб – к Духонину.
Люба строго одёрнула кожаную куртку.
– У меня с ним свои счёты были.
Дудник вдруг просветлел лицом.
– Я знал, что у тебя твёрдое сердце, комиссар. Сказать по правде, письмо товарища Троцкого вещь нужная, да только не сможет человек жить с ненавистью в душе. Если не найдёт ей выхода, – сожжет она его изнутри. Так что ты на бойцов не серчай, когда они своевольничают, а с трибуналом, что ж… задним числом на этого твоего офицера постановление напишем. Велика важность бумажку написать. Слышь, Чопенко! Есть у меня к комиссару разговор. Отдай ей коня – пешком дойдёшь. Да проследи, чтобы этот не лежал здесь, пусть приберут.
Когда выехали из балки, Дудник протянул Любе бумагу.
– Приговор ревтрибунала. Все подписали, только твоя подпись, комиссар, осталась.
– Ты уж и трибунал успел собрать? Без меня всё решили?
– Ты не кипятись, комиссар, никого я не собирал. Вчера вечером Чопенку своего послал, он подписи у всех и собрал. А с тобой решил лично переговорить. Чего волокиту канителить? Дело-то ясное. Вот тут и фамилии всех, кого к расстрелу.
Сам! Всё сам хотел решать Мишка Дудник. Приехал будто бы посоветоваться, а на деле – просто поставить комиссара в известность. Ещё месяц назад командиром полка был военспец, старый полковник. Люба контролировала каждое его решение, а как пришёл на смену ему Дудник – стал забирать у Любы власть: я, мол, тебе не из бывших, – самый что ни на есть пролетарий, и ты меня своим подозрением не обижай.
Неторопливым шагом ехали вдоль балки. Люба развернула бумагу, долго разбирала корявый почерк.
– Вот этот, – постучала пальцем по бумаге. – Дворник из госпиталя, старик. Он против нас не воевал.
– Я как раз здесь вчера был со второй ротой, когда госпиталь захватили. Старикашка этот на бойцов с метлой кидался, как пёс какой сторожевой. Добро буржуйское охранял. Антихристами всех лаял.
– А вот этот – доктор. От доктора какой вред?
– Интеллигент сраный. Видела бы ты, комиссар, как он наших в госпитале встретил. Зря ребята его там же на месте с офицерьём не положили. В грудь себя кулаком стучит, – я доктор Андрусевич, я всех ваших комиссаров лечил.
– И, правда, лечил, я знаю.
– А чего мне на грудь харкнул? – Мишка машинально провёл пальцами по бурке, в том месте, где вчера, видимо, висел плевок. – Офицерьё своё от расстрела спасал. Нельзя их в живых оставлять, комиссар, сами потом пожалеем.
– А раненых кто лечить будет?
– Ещё неизвестно как он лечить будет, может, после его лечения солдатики наши быстрее помирать станут. Да и что у нас фельдшеров нету?
– Я этого доктора с четырнадцатого знаю. Это тебе не фершал какой-нибудь.
– А может, он тебе родственник какой? Так – забудь! У нас одно родство – верность революции… Будешь подписывать, комиссар?
– Подпишу, но Панкрата-дворника и доктора отпустишь. Не враги они.
– Всё хочу тебя спросить, комиссар, это правда, что ты в ЧК работала?
– Ну?.. – недружелюбно глянула на него Люба.
– Так вы там пачками, говорят, людей к стенке ставили, дался тебе этот доктор? Все они, грамотные, по царю втихаря плачут. Давай по-честному – я тебе старика, а ты мне доктора. Ты со своим счёты свела, дай и мне со своим поквитаться.
Смотрели глаза в глаза. У Любы от напряжения брови занемели.
– Собирай трибунал, – твёрдо сказала она. – Будем по правилам всё решать. А за этот самосуд отвечу. Перед трибуналом отвечу.
– Ох, и горяча ты, комиссар. Ладно, будь по-твоему. – Приспособив на луке седла бумагу, Дудник послюнявил кончик химического карандаша, вычеркнул из списка дворника Панкрата и доктора Андрусевича, протянул карандаш Любе.
Она склонилась к его седлу, поставила подпись. Прежде чем вернуть карандаш, строго глянула:
– Дворника и доктора прямо сейчас отпустишь.
Дудник картинно развёл руками – в одной карандаш, в другой список.
– Какие разговоры, комиссар. Уговор есть уговор.
Вечером Люба вспомнила про лежащую у неё в кармане кожанки бумагу. Развернула перед свечой. Это было письмо Резанцева Арине Сергеевне: «Ариша, любимая моя, я долго думал о нашей размолвке…»
Люба кропотливо разбирала незнакомый почерк, а дочитала, – так разжалобилась, что капнула слезой на письмо и долго ещё сидела, завороженно глядя на колышущийся ореол свечного огонька.
Заснула она в ту ночь только под утро, уронив голову на руки, сложенные перед восковой кляксой догоревшей свечи.
Глава 39
– Я после караула отсыпался, заспанный с хаты выхожу – вижу, ведут её хлопцы, – рассказывал Диденко, торопливо шагая рядом с Любой вверх по тёмному ночному проулку. – Видать, от кого-то из мешочников про расстрел услышала. Говорю ей: не положено здеся, а она с места не сдвинется: «Пока не увижу его, никуда, говорит, не уйду, дайте хоть похоронить по-человечески…» Вона, на скамейке у колодца сидит, с копачами ехать собирается.
На звук шагов Арина Сергеевна обескураженно обернула голову. Не поднялась навстречу, не поздоровалась. Люба присела рядом с ней на холодную морозную скамейку.
– В городе неспокойно – разбои, мародёрство, поостереглись бы в такую пору ходить.
Барыня сидела, уперев локти в колени, поверх платка обхватив голову руками. Чуть слышно сказала:
– Что с меня взять.
– Это с меня взять нечего, а при вашей-то красоте…
Барыня промолчала. Где-то в тёмном палисаднике ветер хлопал неприкрытой калиткой, шуршала под ногами снежная позёмка, месяц горбился в прозрачных летучих тучах, будто по-солдатски прикуривал на холодном ветру.
В темноте за колодцем слышались голоса:
– Скажи Мерабяну, пускай лопаты выносит, да пусть посмотрит – кирка там ещё одна была возле стены.
Барыня вскинула голову, прислушалась. Деревенским жестом поправила платок, будто всю жизнь ходила повязанная, и этот жест был привычен ей с детства; решительно поднялась.
Люба взяла её за рукав.
– Погодите… Чего вам там искать? Я вашего поутру из сарая вывела… – Она твердо выдержала взгляд барыни. – До балки довела, а там отпустила.
Арина Сергеевна бессильно опустилась на скамейку, некоторое время молчала, потом снова поникла, обхватила голову руками.