Осветит изумрудный рай Седые дебри яра И поведет в далекий край Слепого савояра Моя мечта. «Вологодский сказ о том…» Вологодский сказ о том, как художник Альберт попал на ярмарку в Харовск. – Купи камчатского бобра! Иначе подложу. Все больше от него Добра Я щедро отслужу. (Купил): – Я жизнью жил и не тужил. Я «жи» и «ши» писал, как мог. Я ел, как мог, качался в поле. Но врут, что пел: «Жынюсь на Оле» в ля-миноре! (Блабуду) – ду у горы Фудзияма Глава четвертая Он стоит у окна Не было шести. Он стоял у окна и смотрел на раскисший Бремен. Город не встретил его этой ночью. Раздавленный небесным свинцом, он вымучивал сны, он видел себя высоким и стройным, озаренным солнцем и смехом женщин… Утро. Они встречали его у ворот тюрьмы, все. Полтора года за нападение на полицейского. С того дождливого утра прошло много лет. Полтора года за нападение на полицейского… Они стояли, как сестры, стояли молча и не замечали, как ненавидят друг друга. Одна была с цветами. Лица не вспомнить, но, кажется, Хелен. Он никогда не помнил ее лица, только черное платье с ниткой жемчуга. Духи? Она не пахла. С цветами Хелен. Хелен фон Кравиц, аристократка, красавица, хозяйка антикварного салона на Фридрихштрассе. Старый друг Хелен, скупившая две трети его картин, сделавшая его богатым и свободным. Хелен, платившая ему пятьсот марок за ночь… 5.37. Бремен не встретил его. Берлин не проводил. Любимый ночной Западный Берлин не заметил его бегства, проиграл его в рулетку, пропил в дешевом борделе, Берлин проколол его в вену. Еще три часа и все изменится. Конечно же, Хелен первая обнаружит его пропажу, первая бросится к телефону и они опять станут сестрами. Они перевернут полицейские участки, больницы, морги. Они устроят красивое шоу. Часы показывали без четверти шесть. Маленькая комната. Чемодан и этюдник брошены на кровать. Сырость и полумрак. В Бремене дождь. Весной он записался в фольксштурм. Их рота стояла на Лейпцигштрассе, и он успел подбить два танка. Потом был плен. Потом…. 5.52. Ему показалось, что дождь усиливается, дом напротив растаял, в руке щелкнула зажигалка. Полумрак. Они стояли, как сестры. Кто был еще? Лицо с родинкой на щеке, прямые белые волосы… Рита, журналистка из «Шпигель». Огонек сигареты отразился в окне. Еще левее фрау Шиманн, организатор той выставки, на которую он пришел во взятом у Марека за пятьдесят марок костюме. Он уходил знаменитым, его несли… Это потом он набил морду Мареку, то ли поляку, то ли еврею, и порвал его костюм. Марек умер десять лет назад, и на его могилу приходил только он, с букетом хризантем… Здесь похоронен Марек Лебовски. Фрау Шиманн, вечный двигатель. Вечно одна. За ней стояла бритая голова, серый плащ – Анне, студентка университета. Говорили, что она связалась на первом курсе с анархистами. Они познакомились после его лекции и договорились о встрече на следующий день. Стук в дверь разбудил его. Было еще темно, когда он, в перепутанных тапках, держась в темноте за стенку, пошел открывать. Ее мальчишеское тело не выдерживало никакой критики. Пришлось подарить ей сапфир. Только у нее потом был ключ от его берлинской квартиры. Он дал ей «Вальтер» и попросил выстрелить ему в затылок, когда пойдет в ванную. Анне нажала на спусковой крючок, когда он сбросил халат. Магазин был пуст. 5.57. Лица, лица, лица… Без цвета, вкуса и запаха. Он тасовал колоду памяти. Девятка треф-фрау Шиманн. Выставка в Гамбурге. Почему-то вспомнился порт. Ах да! Драка в притоне, неделя Вагнера. Писали, что он пьяный зарезал турка. Врут, наверное. Газеты врали всегда. Они заставляли людей играть в его жизнь, и те играли. Его отпустили за недостаточностью улик, вечером, под вспышки фотокамер, вытолкали в шум толпы, в тайну фрау Шиманн, спрятавшей нож. 5.59. Его жизнь и чья-то игра затягивались. Оставалось вписать в завещание имя той, кто первая найдет его в этой дыре. Имя той, кто унаследует все его состояние – два миллиона марок, квартиру в Западном Берлине и домик в Альпах. 6.00. Бремен проснулся как по команде. За окном шелестели резиной автомобили, собаки тащили укрытых зонтиками горожан, шел дождь. Щелкнул замок, и в комнату вошла Анне. Тонкими пальцами она держала патрон. – Ann, ich werde Ihr Portret von der Scheise zeichnen[1]… – сказал он. Она встала на колени и поцеловала его руку. Ему было 65. Его звали Альберт фон Радо. И в этом был весь он… Глава пятая Турок африканский Мой отец, Олег Радченко, был третьим ребенком кубанского казака Ивана и дворянки Жени Булгаковой. В самом конце войны Иван Андреевич, уничтожая лучшие немецкие дивизии в Трансильвании, погиб. Далее, при загадочных обстоятельствах, погибают два старших брата моего отца. Он еще школьник, впереди долгие годы учебы. И вот наконец десятый класс, еще немного и… Умирает красавица Женя. Отец остается один. Конечно, были родственники, была посильная помощь. Пришлось оставить футбол – отец тогда играл в «Тереке». Пришлось оставить на потом мысль об институте и сразу после школы поступить и хорошо окончить нефтяной техникум. Но пока он студент первого курса, ему вслед кричат «стиляга» и в него влюбляется восьмиклассница Света. Пройдут годы, и я получу из Лондона письмо – исповедь от той самой Светы. Отец призван в армию, а тогда служили три года. Проводы, гулянья… Вдруг откуда ни возьмись – появляется цыганка. Берет отца за руку и говорит: «У тебя будут две жены и обе они умрут». Цыганка ушла, молодежь посмеялась и гулянья продолжились. Началась служба на турецкой границе в батальоне прикрытия. Прошло три года. Отец возвращается в Грозный с боевым опытом и письмом от Светы, что она встретила и полюбила другого с продолжением. Отец дома. Его встречают родня, друзья и… Света, которая уже успела разлюбить своего первого мужчину. Отец не простил ей измены и дал «от ворот поворот». Третий день мирной жизни, суббота, и вся молодежь едет вечером в клуб на танцы. Едет с друзьями и мой отец. В то же самое время с подругами едет на танцы Валентина, дочь офицера Николая и красавицы Марии. Это была любовь с первого взгляда, и на третий день знакомства они влетели в ЗАГС. Что только не говорили о них, сколько богатых невест рыдало в подушку, сколько слез и проклятий выдавила из себя Света. Потом была свадьба, а через девять месяцев родился я. Нам бы жить-поживать, но случилось страшное. Мама заболела. Ее кладут в больницу, ставят неправильный диагноз, лечат не тем и не от того. Спохватились, но было поздно. Отец привозил меня в больницу, маме кололи наркотик, она оживала, играла со мной, о чем-то беседовала с отцом. Беседовал с отцом и врач: «Живет только благодаря уколам». Отец попросил больше не мучить маму. Потом были похороны, а мне исполнился год и два месяца. Отец вспомнил ту цыганку. Долгие годы Грозный был тихим, уютным и милым. Красивые скверы, фонтаны, гастроли разных коллективов. Всему этому есть простое объяснение. В 44-м году за измену Родине все коренное население по приказу Иосифа Виссарионовича было выслано в Северный Казахстан. Так грозненская область после войны превратилась в многонациональный рай на земле. Но праздник длился недолго – Хрущев возвращает предателей. Область становится республикой, а некогда мирный край превращается в центр бандитизма на Северном Кавказе. Прошло время, наступил 69-й год, и если мне не изменяет память, то в Вербное Воскресенье меня понесли в церковь крестить. Конечно, инициаторами были мои дореволюционные бабушки и живой 90-летний прадед Владимир Булгаков, офицер царской армии. Я был его первым правнуком и поэтому получил от него устное завещание, которое лет через пятнадцать озвучили мои бабушки. А пока вся моя многочисленная родня заняла свое место в многокилометровой очереди в церковь. День выдался солнечным и очень теплым, а очередь двигалась очень медленно, почти все несли грудных детей на крещение. Многочисленные родственники были явно навеселе, и мои не исключение. И вот мы уже в церкви. Душно. Дети орут. С батюшки пот градом. Я ору, не успокоить. Наконец дело дошло до меня орущего. Меня быстро раздели и передали в руки батюшки, который, особо не раздумывая, окунул меня с головой в купель… Долго ли я был под водой, не знаю, но когда я вынырнул, то сразу вцепился в его бороду двумя руками и захохотал. Он головой дерг-дерг, да не тут-то было. А я хохочу пуще прежнего. Тут подошла старушка из прислуги ему на помощь. Пытается мои пальцы извлечь из бороды. Первым не выдержал мой крестный и захохотал в голос. Следом его поддержали и родственники, и вместо плача в церкви начался дикий ржач. Не знаю, что там набормотал поп, но родне он сказал следующее: «Да, веселый будет парень». Веселый. Обхохочешься. И стали мы жить втроем: я, папа и его тетя Мария Владимировна Булгакова или бабушка Муся, как называл я ее потом, когда научился говорить. А пока была коляска, пеленки и погремушки. В один из летних дней к отцу из Ярославля приехал его друг детства. Приехал ненадолго, проведал своих родителей и уже к вечеру приехал к нам. Поезд уходил утром, и времени было в обрез. Я благополучно уснул. Отец положил меня в коляску и вынес спящего во двор, а сами стоят с другом и разговаривают о том о сем. Сколько времени прошло не знаю, но я стал хныкать. Папа проверил – сухой. Покачал немного, но я стал хныкать громче. Времени мало, а поговорить нужно о многом. Папа решил не обращать на мой скрежет внимания, и стал лишь сильнее раскачивать коляску, выходя из терпения. Но тут я крикнул так, что отец на психе, что есть сил, дернул на себя коляску… Кирпич попал в асфальт, в то место, где еще секунду назад находилась моя голова. Потом был еще случай, но отец мне о нем ни слова не сказал, мне тогда было чуть больше трех лет. Отец обнял меня крепко и нежно, а я смеюсь, пытаюсь вырваться из его объятий.