Эва маленькими глотками выпила наливку, поставила рюмку на стол. Спросила Тони: – А можно я заплачу за ужин? Ну, если уж мы договорились, что еда была настоящая. И вам еще на будущие наливки сахар предстоит в супермаркете покупать… – Спасибо, – просиял тот. – Отличное предложение. Но деньги за ваш ужин я с этого красавца сдеру. У меня так заведено: за гостя платит тот, кто его пригласил. – А у него есть деньги? – искренне удивилась Эва, уставившись на свое прекрасное наваждение с паленой бровью и пытаясь вообразить способ, которым тот зарабатывает на жизнь. Воображение, надо отдать ему должное, подсказывало простые, понятные, вполне реалистичные варианты: мошенничество, разбой, грабеж. Тони и бывшая тень дружно расхохотались. Кто-то из них, Эва не разобрала, кто именно, пробормотал сквозь смех: «Говорил же тебе, что выглядишь как босяк!» – Я богатый наследник, – с достоинством сообщил паленый. И добавил, подмигнув Эве: – Все несбывшиеся деньги этого города, не заработанные в результате добровольно, по велению сердца упущенной сиюминутной выгоды – мои. Надо отдать должное нашим горожанам, они гораздо романтичней, чем можно подумать, живя среди них годами, просто не любят в этом признаваться. Поэтому я сказочно богат. – Ого! Если так, не буду отказываться, – невольно улыбнулась Эва. – Платите за меня, когда пожелаете: пара-тройка миллионов в ваших карманах определенно мои. – Ни на секунду в этом не сомневаюсь, – невозмутимо кивнул тот. – Идемте, я провожу вас через двор… – Не надо! – дружным хором взревели Тони и бывшая тень. – Что – «не надо»? – удивился паленый. – Я просто через двор ее провожу, чтобы ноги не переломала, там же стройка сейчас. Выведу на Бокшто, а дальше сама разберется, не маленькая. А вы что подумали? Ну вы даете вообще! – Репутация есть репутация, – усмехнулся Тони. – Просто мы тебя не первый день знаем, вот в чем наша беда. А частично черный человек в желтых штанах с синими волосами рухнул на пол с табурета, стремительно прокатился по полу темным клубком и буквально секунду спустя повис на шее своего приятеля невесомым антропоморфным облаком, как в начале знакомства. Сказал Эве: – Не беспокойтесь, я за ним присмотрю. – Как по мне, еще неизвестно, кто из вас за кем должен присматривать, – вздохнула Эва. – Этот вопрос мы решаем с первого дня знакомства, – согласилась тень. – И за двадцать с хвостиком лет так и не пришли к единому мнению. Уверен, и не придем. Во дворе, куда они вышли, поднявшись по короткой, всего в несколько ступенек, лестнице, действительно была стройка – дома завешены сетками, все вокруг перекопано, куда ни шагни, всюду ямы и кучи песка. – Ну-ка давайте руку! – скомандовал Эвин провожатый. – Но все равно внимательно смотрите под ноги… Нет, это не дело. Самому ни хрена не видно! Сейчас, погодите, освещу нам путь. С этими словами он вынул из кармана телефон, включил фонарик, некоторое время оглядывался по сторонам, наконец торжествующе объявил: – Ну точно! Нормальный проход справа. Пошли. Телефон почему-то совершенно выбил Эву из колеи. До сих пор все с этим типом было условно понятно: наваждение есть наваждение, чего тут вообще понимать. Но наваждение с телефоном – это все-таки ни в какие ворота. Или одно, или другое. А вместе – анархия и бардак. – Мы рождены, чтоб хаос сделать былью, – пробормотала она, аккуратно обходя высвеченную голубоватым светом груду камней. – Краткий пересказ моей биографии! – одобрительно усмехнулось ее наваждение. «Это же получается, ему можно позвонить! – заново восхитилась Эва. – Галлюцинация по вызову. Хоть визитку проси». – Дозвониться до него практически невозможно, – сказала явно прочитавшая Эвины мысли тень. – Только самым великим шаманам это под силу. Полчаса пляски с бубном дают небольшую надежду на успех. А с остальными разговаривает ласковый женский голос: «Абонент в данный момент недоступен, пожалуйста, перезвоните позже». Я бы давно застрелился, если бы приходилось ему звонить. – Да ладно тебе, – миролюбиво откликнулся его приятель. – Не так все ужасно. Не заливай. – А кто вы вообще? – спросила Эва. Спрашивала без особой надежды на мало-мальски внятный ответ. Но в любом случае, интересно, что он скажет. Как именно станет выкручиваться или отшучиваться. Любая информация лучше, чем ничего. – Да черт его знает, – простодушно ответил тот. – Сам иногда задаюсь этим вопросом, так волосы дыбом, и ладно бы только у меня. Но, по крайней мере, ясно, кто я лично для вас. Просто волшебный помощник в сказке про девочку Эву. Что-то вроде печки с пирожками, которые вы, надо сказать, просто отлично лопали, так что теперь никуда не денешься, придется вам помогать. – На самом деле он гораздо лучше сказочной печки с пирожками, – серьезно сказала тень. – Уж я-то знаю! Таких вообще не бывает, а он почему-то есть. Нам с вами крупно повезло. – Есть такое дело, – подтвердил самозваный волшебный помощник. – По крайней мере, мне удалось провести всех нас через этот вселенский строительный ужас, ни единой ноги не сломав, и если это не чудо, даже не знаю, что тогда оно, – и добавил персонально для Эвы: – За воротами улица Бокшто. Если запомните номер дома, всегда сможете вернуться к Тони просто обычным путем через двор. Вы побывали там наяву, ели его еду, даже наливку пили, значит, наверняка увидите вход. Если нет, можете дать мне щелбан при следующей встрече… – Договорились, – кивнула Эва. – Именно с этого и начну. – Эй, так нечестно! Только если к тому моменту попытаетесь попасть к Тони и не найдете его кафе. А просто так со мной драться не стоит, я и сдачи могу дать. – Этот может, – со знанием дела подтвердила тень. – Он вообще хулиган. Пока Эва решала, что лучше, сказать: «Это заметно», – или рассмеяться, или добродушно, как Тони, погрозить кулаком, или пожать плечами – подумаешь, тоже мне! – или просто поблагодарить их за ужин и восхитительный вечер, эти двое исчезли. Рассеялись, как и положено наваждениям. И она осталась одна посреди улицы Бокшто, возле поворота на Савицке. Не ближний свет, до дома топать и топать, но, конечно, спасибо, что не где-нибудь в джунглях Амазонки. И даже не в причерноморских степях. По дороге старалась ни о чем не думать. Сунула в уши плеер и понеслась по ночным улицам таким быстрым шагом, который уже почти бег. Дома полчаса приходила в себя под душем, потом накинула тонкий хлопковый банный халат, взяла сигарету, вышла на балкон, стояла там, сияя призрачной белизной халата, как нелепое курящее привидение, даже жалко, что уже начало четвертого, самое глухое, безлюдное время, и такую красоту не увидит никто. Сон, конечно, не шел, Эва то вертелась с боку на бок, то подолгу лежала на спине, уставившись в потолок. Наконец сказала вслух, благо подслушивать было некому: – Просто я дочка ангела смерти. Это, конечно, только дурацкая шутка, мамин фирменный черный юмор, но она не то чтобы на совсем пустом месте родилась. Первые несколько месяцев мамину беременность принимали за быстро растущую опухоль; звучит совершенно нелепо, но в сельских больницах еще и не такое случается, там те еще диагносты сидят. Но потом все-таки выяснилось, что ничего страшного не происходит, просто скоро будет ребенок, здрасьте, это я. Вот мама и шутила про ангела смерти – не то на радостях, не то все-таки с горя, дети ей тогда были очень не ко времени, но получилось, как получилось, поздно локти кусать. Я, наверное, поэтому вышла такая прибабахнутая: с раннего детства постоянно думала о смерти, причем в основном о чужой. О том, как бы ее облегчить, если уж не получается избежать. А в книжках об этом почему-то ничего не написано, и взрослых не расспросишь, сразу пугаются: «Ой, перестань, детям нельзя про такие ужасы говорить!» Но ничего, я, как видишь, и без них справилась… То есть, пардон, как видите. Совершенно забыла, что мы не успели перейти на «ты». Что, честно говоря, только к лучшему. На то и даны человеку галлюцинации, чтобы хотя бы им не хамить. Словно бы в ответ на этот ее монолог где-то на улице громко засмеялись, судя по голосам, мальчишки, идут небось по домам из рок-клуба на Кауно, там иногда концерты почти до рассвета. Ясно, что смех – обычное совпадение, но, услышав его, Эва наконец-то расслабилась, закрыла глаза, уснула и проспала, по ее собственным ощущениям как минимум двое суток. Что, впрочем, совершенно не помешало ей проснуться от звона будильника, как и было задумано, в половине девятого утра. Шестой круг Альгис Штука в том, что у него было кимоно – красивое, черное, с лаконичным узором, тоже черным, но немного другого оттенка, из очень плотного шелка; Томка когда-то привезла в подарок, правда, не из самой Японии, а с какой-то лондонской барахолки, где можно найти абсолютно все. Ну то есть как – кимоно. На самом деле всего лишь короткое хаори, что-то вроде жакета, который японцы раньше надевали поверх настоящих кимоно, а теперь иногда носят с обычной европейской одеждой, находя в этом какой-то особый шик. Но все-таки хаори считается одной из разновидностей кимоно, и это решило дело – именно хаори, не нож. Хотя нож у него был отличный, вернее, целый набор, полдюжины японских кухонных ножей. Альгис купил их лет десять назад за совершенно безумные по его меркам деньги, но ни о чем не жалел: когда любишь и умеешь готовить, в доме должны быть хорошие ножи. Лучшее приобретение всей моей дурацкой жизни, – с насмешливой нежностью думал Альгис, снимая со специальной подставки любимый нож янагиба[18], с длинным тонким лезвием, острым, как боль, которой больше не будет. Не танто[19], конечно. Ну так и я не Асано Наганори[20]. Что, между прочим, обидно: некому будет за меня отомстить. Одна надежда на богов и демонов загробного мира – вдруг они все-таки есть? Было бы здорово. Никогда не был доносчиком, даже в детстве ни разу не ябедничал, но загробным богам и демонам расскажу все, что вспомню. И потребую справедливой расправы над палачами. Некоторые вещи не должны оставаться безнаказанными. Такое прощать нельзя. От этих мыслей ему становилось легко, как уже давно не было. Почти по-настоящему радостно. Все-таки нет ничего на свете хуже и оскорбительней полной беспомощности перед безжалостной, неумолимой, и при этом даже не какой-нибудь непостижимой мистической, а тупой человеческой силой, уничтожившей твою единственную жизнь. А стоит представить, как всемогущие боги загробного мира наказывают твоих врагов, сразу начинает казаться, что преимущество наконец-то на твоей стороне. Восхитительное ощущение; даже если оно всего лишь морок, иллюзия, наивное заблуждение, все равно жизнь за такое не жалко отдать. Почему-то совершенно не сомневался, что сможет всадить в живот длинный, тонкий, изумительно красивый нож, убить себя быстро, одним ударом, недрогнувшей рукой. То есть на самом деле не «почему-то». Просто знал, точно, без тени сомнения, откуда взялась несколько лет изводившая его боль: пришла из недалекого будущего, из того восхитительного мгновения, когда в тело вонзится остро заточенный нож для рыбы – я и есть глупая невезучая лупоглазая рыба, выброшенная из моря на берег равнодушной волной. Эта грядущая боль милосердно распределилась по долгим унылым дням бессмысленной жизни, и уже вся истратилась, ничего от нее не осталось, а значит, бояться нечего, – думал Альгис. – Не о чем беспокоиться, незачем сомневаться, все у меня получится, уже получилось, сегодня, завтра, однажды вечером, ай, неважно когда, главное, получилось – сразу, одним ударом. Так и должно быть, так и положено. Жить в изгнании невыносимо, зато легко умирать. После того, как принял решение, уснул и проспал – на самом деле черт его знает сколько. На часы уже давно не смотрел, а в квартире всегда было темно, просто одна темнота сменяла другую, густая, тяжелая – прозрачную, сероватую. Когда засыпал, было очень темно, а сейчас не особо, можно разглядеть руки, если поднести их к лицу. Однажды, очень давно, дома, а может быть, уже здесь, все теперь так перепуталось, что уже и не вспомнить, Альгис то ли читал, то ли просто от кого-то услышал про очень странное упражнение: посмотреть на свои руки во сне. Зачем это нужно, так толком и не понял, но из любопытства решил попытаться. Однако ничего из этой затеи не вышло, ни разу не вспомнил во сне, что надо смотреть на руки. А теперь разглядывал свои ладони и улыбался: ну хоть напоследок все получилось. Вот они руки, вот он я, вот он сон. Все – сон, пора просыпаться. Давно было пора. Встал и отправился в душ. Не хотел умирать вонючим и грязным. Жить – все равно в каком виде, а умирать – почему-то нет. После некоторых колебаний, включил маленькую лампу у зеркала в ванной, чтобы побриться. Чуть не ослеп с непривычки, но ничего, как-то перетерпел, проморгался, привык и побрился вполне аккуратно, всего пару раз поранившись, хотя очень спешил поскорей закончить и выключить невыносимо яркий электрический свет. Помывшись, надел чистые трусы и футболку, черную, чтобы хорошо сочеталась с хаори. Долго рылся в шкафу, выбирая штаны: все джинсы с него теперь позорно сползали, а ремень надевать не стоит. Помешает ремень. Устав искать на ощупь, поднял ролету. За окном стремительно сгущались сумерки, но кое-что стало можно разглядеть. Наконец нашел старые темно-синие штаны от китайской пижамы; искусственный шелк, дешевка, но с хаори они смотрелись вполне органично. И пояс в этих штанах – не пояс, а просто резинка, можно аккуратно надрезать с изнанки, вытащить ее, затянуть, закрепить, завязав узлом. Пока возился с одеждой, на улице окончательно стемнело. Вот и хорошо. Умирать надо ночью, а не на глазах у наглой желтой звезды, такой безобразно яркой, что хоть глаза себе выкалывай, лишь бы не видеть ее невыносимого света больше никогда. А я больше и не увижу, – торжествующе думал Альгис. – Пусть теперь без меня на свое адское солнышко пялятся, несчастные дураки. Взял в руки нож; прикосновение к рукояти оказалось таким приятным, словно у них с ножом когда-то была любовь, и вот теперь они снова встретились после долгой разлуки. Жаль, конечно, что нельзя вот так же обнять напоследок Марека и Марину, сразу обоих, не выбирая; ай, ладно, не о чем тут жалеть. Объятия тех, кто тебя не любит, стоят даже дешевле, чем объятия тех, кого не любишь ты. Поэтому к черту и Марека, и Марину. И вообще всех. В самый последний момент опомнился, остановился. Но не потому, что испугался или о чем-то пожалел. Просто понял: нельзя убивать себя дома. Сюда же Томка придет. Причем дня через три, не раньше, когда прилетит из Стокгольма или где она там сейчас; неважно. Важно что к тому времени я… то, что от меня останется… в общем, Томке этого видеть и, тем более, нюхать не надо. Она такого прощального привета не заслужила. Вообще никто на свете, включая, самых поганых скотских мерзавцев, этого не заслужил. Выходить из дома на улицу, в неприветливый мир, заполненный неприятными чужими людьми, по-прежнему не хотелось так сильно, что казалось почти невозможным, но Альгис ни минуты не колебался. Все сейчас было просто и ясно. Умирать надо, делать это дома нельзя, значит, выбора нет. А когда нет выбора, все становится легко. Снаружи оказалось гораздо лучше, чем он себе представлял. Хорошее все-таки время ночь: на улицах никого, только изредка проезжают автомобили, и окна домов темны; общеизвестно, что в полночь все обыватели превращаются в тыквы, а в овощехранилищах лампы без надобности. Зато за рекой сияли разноцветные огни – зеленые на здании Центрального универмага, красные на крыше гостиницы «Рэдиссон», желтые на небоскребах делового центра. И восхитительно яркие синие где-то в той стороне, где мост Короля Миндаугаса. Такие красивые, что Альгису захотелось подойти к ним поближе. И умереть, глядя на это невыносимое синее пламя, сгореть им в надежде, что все остальное тоже сгорит вместе с ним.