– У меня тоже. Он же наш общий знакомый, – напоминает Тони. – Но исполнять чужие желания, вроде, не рвется. Да и с чего бы? Мы же не отпускали его на свободу из какой-нибудь заколдованной лампы. Он, как я понимаю, в лампе ни дня не просидел и вряд ли вообще умеет туда забираться… – Но попросить-то можно. – Можно, наверное. Только не о чем мне его просить. Счастье такая штука – от чужих чудес не особо зависит. Только от своих… Но, кстати, о чужих чудесах. Ты, пожалуй, можешь поднять мне настроение прямо сейчас. – Правда, что ли, могу? И ты молчал?! – Научи меня своему способу варить кофе. Он у тебя и правда получается лучше моего… иногда. Не то чтобы я всерьез завидовал, но профессионал во мне негодует: у тебя есть какой-то хитрый секрет, а я его до сих пор не знаю. Это непорядок: мне по роду занятий положено все кулинарные тайны этого города знать. – Это нечестно, – говорю я, невольно расплываясь в улыбке, такой самодовольной, что сам бы сейчас дал себе в глаз. – Вместо твоего настроения мы зачем-то подняли мое, хотя я и так не то чтобы жаловался. К тому же никаких секретов у меня нет. Ты же сам сто раз видел, как я варю кофе. Можно сказать, левой задней ногой, с грехом пополам придерживаясь элементарных правил, которые ты знаешь гораздо лучше, чем я. Просто если уж я взялся варить кофе, мне позарез надо, чтобы он был невшибенный, самый лучший в мире, и все сразу сказали «ах». И попадали в обмороки, попутно увлажнив рукава. Мне это так сильно надо, что я готов сдохнуть на месте, если понадобится. Не сомневаясь и ни о чем не жалея, если у этого сраного самого лучшего в мире кофе окажется вот такая цена. Но я же, сам знаешь, вообще все так делаю. С воплем: «Мне надо!» – и полной готовностью отказаться от всего остального, включая себя, лишь бы на этот раз получилось, а потом гори все огнем. – Ты и правда все на свете так делаешь, – кивает Тони. И, помолчав, добавляет: – А я так не умею. Всегда готов остановиться, если покажется, что цена слишком уж высока. – Оно только к лучшему. Не всем надо быть упертыми психами. Ты все-таки Смотритель маяка. – Только половина Смотрителя, – невольно улыбается Тони. – Тем более. Вам обоим надо уметь спокойно ходить по канату над пропастью между «хочу» и «могу», туда и обратно, по сто раз на дню, словно трамвай по рельсам. Это на самом деле невероятно красиво, высокое искусство – всегда держать баланс. – Но, кстати, когда-то очень давно, в юности, я с похожим настроением рисовал, – вдруг говорит Тони. – Или сдохну, или получится, как задумано, вот ровно то самое непонятное, которое перед внутренним взором стоит. Круто, между прочим, выходило. Хотя технически, как я позже понял, полная фигня… А знаешь, это идея. Спорим на что угодно, сейчас он у меня попляшет! Или хотя бы наконец-то перестанет биться об стенку моей горемычной башкой. Я издаю торжествующий рев – безмолвный, слышный разве что небу над головой да спящему Нёхиси; впрочем, пока он кот, его ничем не проймешь. Но у Тони, при всех его неоспоримых достоинствах, вполне обычные человеческие уши. Поэтому с его точки зрения, я просто деловито спрашиваю: – А у тебя есть, на чем рисовать? И чем? Или надо ограбить художественную лавку? Только скажи, мне нетрудно. На самом деле всю жизнь об этом мечтал, просто достойного повода не было. Зато теперь появился. Уж я своего не упущу! – Не хотелось бы разбивать тебе сердце, но грабить лавку совершенно не обязательно. У меня в кладовке есть здоровенный кусок картона. И мел, чтобы писать на доске, и кусок угля, и две синих пастовых ручки, и зеленый фломастер – понятия не имею, откуда он взялся, но спасибо за него моей щедрой судьбе. И еще кетчуп – если вдруг позарез понадобится красный цвет. Для начала вполне достаточно, я считаю. А там как пойдет. Примерно час спустя диспозиция такова: за окном уже окончательно рассвело, я стою у плиты, на которой томятся сразу три джезвы, чего мелочиться. Рыжий кот – все еще кот, но уже окончательно проснулся и косится на нас с плитой с таким вожделением, что можно спорить, вот-вот превратится в существо, чьи вкусовые рецепторы гораздо лучше приспособлены к употреблению кофе, чем отпущенные скупердяйкой природой котам. Тони ползает на четвереньках вокруг большого, примерно пятьдесят на восемьдесят куска картона, неровно обрезанного по краям, на котором сгущается туманная тьма, а из тьмы уже постепенно проступают контуры невысокого старого маяка. Лицо у Тони при этом такое, что смотреть неловко, но и глаз отвести невозможно: лица художников за работой иногда становятся даже прекрасней, чем у старых шаманов и юных любовников; в общем, счастье, что кофе, когда его варю я, сам за собой следит, а то давно сбежал бы к чертям собачьим, пока я глазею на Тони и одновременно на его далекого двойника, который сейчас стоит у окна на самом верхнем этаже своего маяка, в несуществующей, им самим когда-то выдуманной башне и улыбается, как ему кажется, ясному утреннему небу. Но на самом деле, конечно же, нам. Однако мой кофе держится молодцом, не убегает. И я им тоже держусь, не теряю голову, не ору истошно от радости: «Ну мы даем!» – хотя мы, конечно, еще как даем. Больше всего на свете люблю такие простые штуки: рассеивать тьму любыми подручными средствами, от солнца до встроенного в телефон фонаря, добывать радость из горя, превращать скорбь в торжество, делать всякое поражение первым шагом к грядущей победе, и чтобы цветы росли на руинах, трава пробивалась сквозь асфальт, улыбка – сквозь слезы, все вот это вот. Седьмой круг Ханна-Лора – Он был такой веселый, храбрый мальчишка, – сквозь слезы говорит Ханна-Лора. – И знаешь, такой красивый! Для меня это, стыдно признаться, оказалось решающим аргументом: когда видишь такого красивого, кажется, ему везде будет хорошо. Тем более, если этот красивый – художник. Думала: будет занят по горло, не заметит, как время пройдет. Боже, какая я была дура! Какая наивная дура! Сама отправила мальчика на верную гибель в полной уверенности, что он – наилучший кандидат. Остальные-то как раз в нем сомневались, многие говорили, что это последнее дело – вербоваться в Мосты из-за несчастной любви, и были, конечно, правы, но я сумела их убедить. Если бы не мое красноречие, жил бы он сейчас дома и горя не знал бы. Ну, то есть знал бы, конечно, на то и жизнь, но… – Вот именно, – мягко говорит Стефан. – На то и жизнь. Никто не знает, к кому каким боком она повернется, никто не может предвидеть всего, все мы иногда становимся дураками, никто ни в чем не виноват. Но ты плачь, конечно, так быстрей полегчает. Сам бы на твоем месте плакал сейчас. – Ты плакал бы? Ты?! – Да что ж я, не живой человек? Ханна-Лора, не прекращая рыдать, отрицательно мотает головой. – Да ладно тебе. Просто очень старый и умный. Но это, будешь смеяться, ничего не меняет. Только и разницы, что самых старых и умных больше некому гладить по голове. Но это как раз не беда: если уж ухитрился дожить до такого момента, когда старших вкруг не осталось, значит, со всем остальным, включая свою горемычную голову, как-нибудь справишься сам. А тебе справляться самой пока еще рано, – добавляет Стефан и ласково гладит Ханну-Лору по рыжим кудрям. – Я, между прочим, может быть еще и постарше тебя, – огрызается Ханна-Лора, шмыгая носом, как школьница после неудачной контрольной. – Просто пока об этом не помню. – Зато я помню, когда тебя воскресил, – говорит Стефан. – Совсем молодая была девчонка, всего-то две последние Исчезающие Империи пережила. Так что тебе пока еще можно быть дурой. С другой стороны, а кому нельзя? Ханна-Лора улыбается сквозь слезы. – Ну да, красиво жить не запретишь, как сказал бы сейчас… этот… о господи, вылетело из головы. Ну, твоя божья кара. Что-то я совсем плоха стала, вон уже имена друзей забываю. Так распускаться нельзя. – Да все с тобой в порядке. Просто вспоминать стало нечего. Он сжег свои имена. – Как это – сжег?! И зачем? – Как именно – черт его знает. Лично я не умею, просто никогда не было нужно. А зачем, подозреваю, даже черти не в курсе. Слышала, как сейчас шутят: «Потому что могу»?.. – Врешь, – мрачно говорит Ханна-Лора. – Я же вижу, что врешь. – Молодец, что видишь. Но все равно верь мне, пожалуйста. Так будет лучше для всех. И не старайся вспомнить, как его прежде звали. Хотя бы просто из благодарности. Если бы он не почуял неладное и не притащил на набережную свою подружку, которую заблаговременно, с присущей ему предусмотрительностью неизвестно где отыскал, ваш мальчик умер бы здесь, у нас. И к чему это могло бы привести, лично я даже думать отказываюсь. Потому что боюсь однажды додуматься. А я, ты знаешь, мало чего боюсь. Ханна-Лора кивает, вытирая рукавом серебристой сорочки снова набежавшие слезы. – Твоя правда. Для наших людей нет ничего страшней, чем умереть на Другой Стороне, сразу двумя смертями, быстрой, легкой своей и жуткой, медленной вашей. Нельзя, чтобы такое случалось с людьми. Никогда! – Это во-первых, – Стефан зачем-то загибает палец, словно учит ребенка считать. – Но есть кое-что похуже. Мальчик был не просто заблудившимся путешественником, а Мостом. Ты вообще представляешь, во что может превратиться Мост, на одном конце которого ваш сияющий город, а на другом – не тоскующий по забытому дому живой человек, а мертвец? Если не представляешь, я тебе очень завидую. И от всего сердца советую: и дальше не представляй. Ханна-Лора смотрит на него так, словно Стефан приставил к ее лбу пистолет. Наконец тихо, почти беззвучно произносит: – Нет! – Конечно, нет, – соглашается Стефан. – Эй, успокойся, все в полном порядке. Ничего по-настоящему страшного пока не случилось, мальчик умер дома, что, конечно, само по себе довольно печально, но со всеми рано или поздно случается. Глупо было бы всерьез жалеть ваших мертвых. У вас хорошая, легкая, сладкая смерть. Здесь, впрочем, тоже вовсе не так ужасно, как вам, баловням, кажется. Ну да, две смерти, одна из них не шибко приятная; с другой стороны, все же не сотня. Подумаешь – две… А вот мертвых Мостов на границе вам совершенно точно не надо. И нам их тоже не надо, факт. Поэтому надо уводить отсюда ваших людей. – Как это – уводить?! – побледнев, спрашивает Ханна-Лора. – Как, это тебе виднее. Как вы их уводите по окончании срока службы – за ручку? Или мешок на голову, и вперед?.. – Ты смеешься? – Конечно. А что толку плакать? Потом поплачу, когда ты всех уведешь, и можно будет расслабиться, потому что самого страшного уже не случится, а остальное переживем. – Как это – страшного не случится? Ты в своем уме, дорогой друг? Сколько мы продержимся без Мостов, как ты думаешь? Ни одна из Исчезающих Империй и сотни лет толком не простояла, все канули в небытие. А что может прийти нам на смену, ты представляешь? И готов иметь с этим дело? Нет, правда, готов?! – Погоди, – ласково говорит Стефан, – успокойся, не кипятись. Без Мостов не останетесь, я тебе обещаю. Просто теперь это будут наши Мосты. – Как это – ваши? Откуда они возьмутся? И как будут нас держать? – Да точно так же, как ваши держали – тоской о далекой неведомой родине. Мы здесь тоже отлично умеем тосковать. Честно говоря, у нас это даже лучше получается. Тоска – наша, местная фишка. Надо быть дважды смертным, чтобы уметь по-настоящему тосковать. – Но ты же сам был в восторге от моей затеи с Мостами, – растерянно говорит Ханна-Лора. – Прыгал до потолка и клялся, что ничего лучше придумать просто нельзя. – И до сих пор в восторге, – кивает Стефан. – Идея и правда прекрасная. И отлично работает, в этом мы с тобой уже убедились. Поэтому я предлагаю не отказываться от Мостов, а только изменить кадровую политику. Теперь будет наш набор. Не переживай, у меня все готово, работа уже идет. Вам же, собственно, лучше: никому больше не надо геройствовать, отказываться от милого дома, родных и близких, внятного смысла и памяти о себе, а мир все равно стоит, как стоял. По-моему, просто отлично. И тебе вдвое меньше забот. Я бы с тобой хоть сейчас поменялся местами, да не выйдет. Суровая мне досталась судьба. – Но… – начинает Ханна-Лора и, осекшись, разводит руками: – Если честно, я просто не знаю, что тебе сказать. С одной стороны, звучит отлично, я рада за наших людей и тех, кто ждет их дома. Такой всем выйдет сюрприз! Но с другой, это же страшный риск. Скажешь, нет? – Страшный риск, – веско говорит Стефан, – это вот прямо сейчас, пока мы с тобой здесь сидим и болтаем, а тем временем ваш маяк светит все ярче и ярче. И к вашим людям-Мостам постепенно возвращается память, причем не сразу вся, а по частям. Бог их знает, что они еще выдумают, кем себя возомнят? Несправедливо высланными, как этот бедняга художник? Убийцами, которых отказалась носить земля? Беспомощными пленниками страшной-ужасной прожорливой Другой Стороны, которая их поймала и вот прямо сейчас доедает, чавкая и хрустя? Не станем же мы с тобой сидеть и ждать, пока у очередного Моста сдадут нервы, и он тихо повесится в сортире, куда ни городским духам, ни моим подчиненным хода нет… – Ой нет, – Ханна-Лора хватается за голову. И повторяет: – Нет, ни в коем случае. Нет! – То-то и оно, – вздыхает Стефан. – Ладно. Хорошо, что мы с тобой пришли к согласию в главном. А детали как-нибудь утрясем. Люцина, Кара В последнее время Люцина чувствовала себя неприкаянно, словно раньше Господь имел на ее счет четко продуманный план, но забегался, замотался, забыл, какой именно и махнул на нее рукой: ладно, живи просто так. И сразу стало можно все, но ничего особо не нужно; впрочем, возможность слаще осуществления. Ей с детства больше нравилось предвкушать удовольствие, чем его переживать. Дождь начался невовремя, перед самым выходом из дома, но Люцина все равно ему обрадовалась: ей надоела жара. Впрочем, если дождь зарядит надолго, надоест еще до полуночи, пуще горькой редьки, как будто уже неделю, не прекращаясь, льет. Ей вообще все быстро надоедало, не только погода; так было всегда, но в последнее время – с катастрофической скоростью. Даже хлеб к обеду из той же упаковки, что на завтрак, мог привести в уныние и всерьез испортить остаток дня. Наверное, потому, – думала Люцина, – что я сама себе надоела. А все остальное – просто за компанию. Чтобы было на кого свалить. Быть собой всегда казалось Люцине неплохим развлечением, и вдруг стало неинтересно – ну, я, и что дальше? Подумаешь – «я». Уже столько лет примерно одна и та же, даже сны похожи один на другой. Ничего нового. Погода – и та разнообразней. Но, невзирая на разнообразие погоды, пора было одеваться и выходить. Обещала прийти к семи, значит, к семи, точка. Опаздывать – дурной тон. Несколько лет назад у Люцины был собственный массажный кабинет и довольно обширная клиентура; потом ей надоело с утра до ночи гладить, месить и растирать чужие тела, она прикрыла лавочку и устроилась на работу в туристическое агентство. Когда не можешь превратить собственную жизнь в бесконечное кругосветное путешествие, потому что тебе быстро становится дурно в любом транспортном средстве, кроме (почему-то) троллейбуса, никакие таблетки не помогают, а врачи разводят руками: «Вы совершенно здоровы, приводите нервы в порядок, спите побольше и бросайте курить», – продавать путевки другим – своего рода утешение, как будто взяв на себя часть чужих дорожных хлопот, ты автоматически получаешь и часть причитающихся путешественнику приключений. Исключительно в воображении, но это лучше, чем ничего.