– Есть, конечно. Почти невидимый в темноте человек протянул ей маленькую стеклянную бутылку с отвинчивающейся пробкой. Эва наконец-то вспомнила, кто он такой. И как пришел за ней сегодня ночью, вломился в спальню по-свойски, на правах любимой галлюцинации. И как-то привел сюда. В общем, правильно сделал, хотя понять, что, собственно, тут случилось, и чем дело в итоге кончилось, надежда невелика. – Я сам толком не знаю, что в этой бутылке, и откуда она вообще взялась, – призналась любимая галлюцинация. – Некоторые вещи появляются у меня в карманах просто потому, что позарез нужны, немедленно, вот прямо сейчас. Впрочем, далеко не все непременно там появляется. Некоторые ничуть не менее нужные вещи приходится добывать другими способами, иногда – тяжким трудом. Ну или вовсе без них обходиться. И мне до сих пор не удалось выявить закономерность – я имею в виду, понять, в каких случаях необходимое образуется в моих карманах самостоятельно, а в каких нет. – Это, похоже, какой-то ликер, – сказала Эва, распробовав горьковато-сладкий, приятно согревающий горло напиток. – Даже скорее домашняя наливка, этикетки, сами видите, нет. Ну и вкус такой… эксклюзивный. В смысле слишком уж задушевный для массового производства. В общем, мой вердикт – самодельная абрикосовая наливка, с добавлением спирта и чего-то еще. Сами попробуйте, может, поймете, что там за состав. – Это вряд ли. Я совсем не эксперт по спиртным напиткам. Просто скромный любитель. Зато большой. В подтверждение своих слов, он отобрал у Эвы бутылку и одним глотком выдул добрую половину. Впрочем, бутылка и правда была совсем маленькая. Граммов на триста максимум. Сказал: – За вас. И за этого парня. И за его легкий путь. – Я только сейчас поняла, на кого он похож, – заметила Эва. – У хозяйки конторы, где я работаю, вот точно такой же красивый муж, я его только один раз видела, года четыре назад, но запомнила навсегда. Он художник; вроде, даже хороший, хотя я, конечно, не великий знаток. Ай, да какая разница, зачем вам знать всякую чушь о моей начальнице, и кто на кого похож?.. Лучше объясните, куда он подевался? Просто исчез, и все? И скорую вызывать не надо? – Только скорой помощи нам сейчас не хватало. Что им тут делать? Никого не осталось. Некому скоро помогать. – Никогда раньше такого не видела. Как бы хорошо человек ни ушел, но тело-то остается. До сих пор всегда оставалось. И живым с ним до хрена возни… Слушайте, а он вообще был? – А как бы вам самой хотелось? Чтобы был – он, и все остальное, что потом с ним и с вами случилось? Или чтобы оказался просто удивительным, очень ярким и достоверным, но все-таки сном? – Я бы хотела знать правду. Как есть. В ответ на это Эвин – да кто он вообще? друг? приятель? знакомый? подельник? собутыльник? или все-таки просто регулярно повторяющаяся галлюцинация? – одобрительно ухмыльнулся. – Хороший выбор. Ладно, будет вам правда, раз так. Протянул руку куда-то в темноту, некоторое время там шарил и вдруг стремительно развернулся и вытер пальцы Эвиной футболкой, как полотенцем. Она даже моргнуть не успела, не то что уклониться, или как-то еще ему помешать. На белой ткани остались темные пятна и полосы. – Не серчайте, – сказал он. – Это не грязь. Это – правда, которую вы выбрали знать. Его кровь. Вы же нож у него в животе видели? Эва отрицательно помотала головой. Но тут же неохотно добавила: – Ничего, кроме лица, толком не разглядела. Но все равно откуда-то знаю, что нож был. – Был. А кровь, которая вытекла из раны, осталась на земле. Сомневаюсь, что она легко отстирается. И вряд ли вы сможете сочинить мало-мальски удовлетворительное объяснение, откуда взялась кровь на вашей одежде. Это – лучшее, что я могу для вас сделать вот прямо сейчас. Но потом обязательно что-нибудь еще придумаю. Сам понимаю, что просто испачкать одежду – недостаточно для выражения благодарности. Особенно когда она столь велика. – Лучше не надо, – вздохнула Эва. – Остановитесь, пожалуйста, на достигнутом. – Надеюсь, вы шутите, – укоризненно сказал он. И добавил угрожающе и одновременно так ласково, что черт бы с ними, с угрозами: – Потому что я не собираюсь останавливаться на достигнутом. Это исключено. – Ладно, – сказала Эва. – Тогда проводите меня домой. И посидите со мной, пожалуйста, пока не усну. Мне сейчас страшно оставаться одной. – Еще бы не страшно! – горячо согласилось ее наваждение. – На вашем месте я бы уже в обмороке лежал; собственно, и лежал в свое время, все обмороки были мои. И со мной тоже сидели рядом. И сказки рассказывали, чтобы отвлекся от невыразимого ужаса, который, как выяснилось, я сам и есть, а от себя никуда не деться. Я вам тоже что-нибудь интересное расскажу. Про девочку-девочку и Гроб-на-колесиках знаете? А про Черную Руку? А про Красное Пианино? Отличные истории, мороз по коже, к утру поседеете и начнете заикаться. Но для начала придется подняться, сидя на земле, далеко не уйдешь. Давайте руку. Вот так! Пока Эва пыталась устоять на ногах, с ужасом оглядывая окрестности с высоты своего, как казалось сейчас, с непривычки, гигантского роста, он добавил: – Все-таки ужасно обидно, что я не могу с вами познакомиться. Так невовремя сжег все свои дурацкие имена! Но сделанного не воротишь. Придется вам со мной, так и не познакомившись, анонимно дружить. – Неужели правда собственного имени не помните? – спросила Эва. – Конечно, не помню. Зачем бы мне помнить то, чего нет? Тони Куртейн Официально считается, что Смотритель маяка ходит на работу, как все нормальные люди. То есть проводит на маяке несколько часов в сутки, а потом отправляется домой. Смотрителю маяка даже выходные положены – столько, сколько понадобится, тогда, когда сам сочтет нужным. Только долгих отпусков у Смотрителей маяка не бывает, но не потому, что городская администрация вконец озверела и забыла о Трудовом Кодексе, просто технически невозможно надолго прекратить сиять. А когда твое сияние все-таки заканчивается, ты перестаешь быть Смотрителем маяка и становишься почетным пенсионером, достаточно молодым, чтобы найти себе другое занятие по душе: срок службы на маяке обычно недолог. Мало кого хватает хотя бы на дюжину лет. Однако Тони Куртейн работал Смотрителем маяка уже двадцать второй год и, по его собственным ощущениям, только начал входить во вкус. Все вокруг говорили, что это большая редкость, Смотрители быстро устают от своей тяжелой работы; Тони слушал эти разговоры и удивлялся: интересно, как можно устать делать то, для чего родился? Звучит примерно так же дико и неправдоподобно, как легенды о принцессах времен Второй Исчезающей Империи, столь изнеженных, что еще на заре своей юности уставали дышать и прекращали жить. В первые годы Тони честно старался поступать, как положено: если надо уходить с работы домой, ладно, буду уходить. Поселился в квартире на последнем этаже высокого четырехэтажного дома в центре Старого города, не без удовольствия обзавелся мебелью и посудой, расставил по полкам книги и коллекцию стеклянных кораблей, дисциплинированно ходил туда ночевать, завтракал на балконе, по вечерам собирал друзей, но это, в сущности, ничего не меняло – дома он точно так же остро ощущал свою связь с далекой Другой Стороной, а себя – невидимым ярким светом, озаряющим ее печальную, таинственную, такую притягательную темноту. Только отвлекался от этого ощущения гораздо чаще, чем на работе. И не то чтобы был этому рад. Раздражался, затевал ссоры на пустом месте, хорошо хоть друзья не сердились, сами понимали, с кем связались: общеизвестно, что все Смотрители маяка с закидонами. На фоне своих знаменитых предшественников, Вовки Сизого Глаза, всерьез считавшего себя королем Другой Стороны в изгнании, Бешеной Амаранты, отвечавшей оплеухой на любое возражение собеседника, и слепого Марюса, который мог часами вслух препираться со своим невидимым и похоже, таким же склочным двойником, Тони еще вполне ничего. Дело кончилось тем, что Тони стал заходить к себе домой изредка, от случая к случаю, как в гости, чтобы повидать друзей, которые с удовольствием собирались там в его отсутствие и охотно оставались ночевать. Спать он предпочитал на маяке: там обычно пусто и тихо, обстановка привычно рабочая, ничего не отвлекает, никто не сможет невовремя разбудить. Характер его сразу же начал предсказуемо исправляться; теперь о былой Тониной скандальности, пожалуй, и не вспомнит никто. Оказалось, всего-то и надо для полного счастья – с работы пореже уходить. С тех пор прошло много лет; от квартиры Тони, в конце концов, отказался, книги и корабли раздарил друзьям: много ли нужно тому, кто работает далеким манящим светом? – да почти ничего. Весь мир, полторы судьбы, две реальности и столько чужих жизней, сколько удастся осветить. Оставил себе только один кораблик, не просто часть коллекции, а подарок, теперь уже почти талисман – маленький, круглый, с зелеными парусами, из толстого стекла, совершенно неубиваемый, сколько раз ронял, а он до сих пор цел, и это вселяет надежду, будем честны, совершенно необоснованную, но с ней веселей живется, как с кошкой. Вот о чем Тони всегда жалел, так это о том, что кошки почему-то не приживаются на маяке: все как одна через несколько дней сбегают, иногда возвращаются на крыльцо поесть, но в дом не заходят. А потом находят других хозяев, и привет. Тони обычно ложился спать на рассвете, одновременно со своим двойником, который, чем бы ни занимался, всегда устраивался так, чтобы работать ночами и дрыхнуть по утрам. Спать в то же самое время, когда спит твой двойник, совершенно не обязательно, это просто дополнительное удовольствие: можно смотреть один сон на двоих, почти как вместе пойти в кино и шепотом обсуждать происходящее, пихаясь локтями от возбуждения: «Ну и как тебе это нравится?» – «Ты такое когда-нибудь видел?!» – «Спорим на что угодно, сейчас ка-а-ак рванет!» К тому же Тони, вопреки здравому смыслу, казалось, что, когда Смотритель бодрствует, маяк светит гораздо ярче. Все его предшественники говорили, что это не так, маяк светит вне зависимости от того, спишь ты или бодрствуешь, просто потому, что ты есть, а яркость его сияния зависит от стольких факторов, что проще считать, будто она вообще не поддается контролю. Но мало ли, что говорят. Пусть хоть в учебниках пишут, решающее значение имеет только то, что чувствуешь сам. Если бы Тони вдруг примстилось, что ради успеха дела надо плясать голышом на крыше, плясал бы как миленький. Так что, в общем, еще легко отделался – просто привычкой не спать по ночам, которая и сама по себе скорее приятна, чем нет. Ночь – славное время, придающее романтическую окраску любому обыденному занятию. По ночам даже суп варить гораздо интересней, чем днем, а уж сидеть в кресле с хорошей книгой и кружкой холодного чая с ромом, лимоном и льдом, пока твой двойник хлопочет за барной стойкой, готовит точно такие же умиротворяющие летние ночные коктейли для своих приятелей, слушает свежие сплетни, посмеивается над шутками и строго призывает перебравшего лесного оборотня немедленно снова превратиться в человека и надеть штаны – совершенно особое удовольствие. Длил бы его и длил. Обычно и длил – до рассвета, а то и дольше, летом так рано светает, что чай не всегда успеваешь допить, но сегодня не вышло. Тони сперва отставил в сторону кружку, пулей вылетел из кабинета и помчался по лестнице вниз, как был, босой, голый по пояс, в драных шортах, назначенных домашней пижамой, с книгой в руках. Пока бежал, было не до раздумий; только ворвавшись в просторный холл на первом этаже маяка, где, кроме обычной двери, ведущей на улицу, есть, вернее изредка появляется вторая, через которую на маяк входят привлеченные его светом, те, кто не сумел вернуться домой сам, обычным путем, Тони понял, почему так поспешно сорвался с места, за каким чертом несся по лестнице, перескакивая через ступеньки. Еще бы он не бежал: на полу лежал человек в странной даже для Другой Стороны, но явно парадной одежде, умирающий, то есть, уже настолько прозрачный, что можно не звать врача, ясно, что врач не поможет. Да и просто не успеет прийти. Тони встал на колени, склонился над гостем, вгляделся в прозрачное, словно бы отлитое из стекла, но все еще вполне различимое, тонкое, красивое лицо и – стыдно признаться, но разве могло быть иначе? – сперва с облегчением подумал: «Слава богу, это не Эдо», – а потом сказал, как положено говорить, оказавшись рядом с умирающим незнакомцем: – Вы очень скоро покинете нас. Пожалуйста, сосредоточьтесь. Что и кому я должен передать и чем еще могу вам помочь? Незнакомец посмотрел на Тони не бесцветными, какие обычно бывают у умирающих, а синими, как свет маяка глазами и улыбнулся так приветливо, словно заглянул на огонек выпить по рюмке, а не пришел с Другой Стороны умирать. – Ты – Тони Куртейн, Смотритель маяка, – сказал он. – Я тебя помню, а ты меня – нет. Я Альгис, приемный сын Риты, она твою машину однажды чинила, а я помогал… – Альгис, мальчик! – ахнул Тони. – Конечно, я тебя помню, просто не узнал. Ты же должен был вернуться только через три года. Как ты?.. Как тебя угораздило? Что случилось? – Я себя убил. Так вышло. Вспомнил, кто я такой, и остальное – не все, но довольно много. Не мог понять, как я оказался на Другой Стороне. Все время об этом думал и наконец решил, что меня сослали за какое-то невообразимое преступление, выкинули на Другую Сторону. Сам придумал и сам же себе поверил, практически вспомнил суд и приговор. Спятил от горя, не захотел больше жить изгнанником. Но пока умирал, вспомнил, как было на самом деле и кто я такой. Это – правда для Граничной полиции, им надо знать, что подобное может случиться. Но маме Рите скажи, пожалуйста, что меня убили разбойники… то есть бандиты, гангстеры или как они правильно называются на Другой Стороне. А я храбро с ними сражался, один против десятерых. Не хочу, чтобы Рита знала, что мне было плохо, и я с этим не справился. Пусть лучше думает, я влип в отличное приключение и погиб, как герой. – Хорошо, – кивнул Тони. – Договорились. Так Рите и скажу. А теперь слушай меня внимательно, по-моему, тебе надо знать. Через полгода после того, как ты заступил на дежурство на Другой Стороне, твоя подружка Марина родила дочку. Назвала Алисой. Теперь уже почти совсем взрослая девушка, такая же красотка, как ты. Знает, что ее отец ушел работать Мостом, и очень этим гордится; честно говоря, хвастается напропалую, но в ее возрасте это нормально. Не знаю, как ты, а лично я точно таким же дурнем был. – Алиса, – повторил Альгис. – Хорошее имя, сам бы так дочку назвал. Надо же, в голову не пришло бы, что у меня есть дочь. Значит, Марина все-таки меня любила: дети рождаются только когда этого хочет мать. Им обеим тоже скажи про бандитов. Пусть думают, я у них молодец. – Ты и правда молодец, что сумел сам сюда добраться. Это настоящее чудо. До сих пор никому из Мостов не удавалось вернуться домой без посторонней помощи, раньше срока. Никогда. – Я не сам, – прошептал умирающий. – Мне помог… помогла Ангел смерти. Оказывается, Ангел смерти на Другой Стороне – женщина, представляешь? Я не знал, и по-моему, они сами не знают, никогда ни о чем подобном нигде не читал. Она пришла за мной и сразу поняла, кто я такой и откуда. И что мне нельзя умирать там, у них, на Другой Стороне. Очень хорошая оказалась. Ласковая и спокойная. Рядом с такой ничего не страшно. А с виду – плечистая тетка с мальчишеской стрижкой, в мятой футболке. И нос картошкой – у ангела смерти нос картошкой, прикинь. Но все равно она самая прекрасная в мире. Я ее люблю. И тебя люблю тоже, Тони Куртейн. Спасибо за твой свет. – Пусть твой путь будет легким, – сказал Тони, глядя, как исчезает, растворяется в воздухе тело Альгиса, тает улыбка, гаснут синие звезды его глаз. На полу остался нож, невообразимо красивый, с рукоятью светлого дерева и очень длинным узким лезвием в форме ивового листа. Тони взял его в руки, зачем-то приложил к щеке, ощутил холод металла и подумал, что сейчас самое время заплакать. Но плакать он не умел. Встал, поднялся наверх, в спальню, где, по его прикидкам, мог лежать телефон, которым Тони почти никогда не пользовался. Телефон и правда сразу нашелся – в стоявшем на подоконнике стакане, как будто был напитком. Крепкий коктейль «Телефон». Набрал номер Ханны-Лоры – тот, который короткий, для особых, экстренных случаев. Впервые в жизни по этому номеру ей звонил. Сказал не здороваясь: – Только что на маяк досрочно вернулся Мост Альгис. Сам, без чьей-то помощи. И почти сразу умер. У меня его нож остался. Я в растерянности. Ни хрена не понимаю. Пожалуйста, приходи. Я – Что-то совсем ему там хреново, – говорит Тони. – Не знаю почему. Но накрыло чувака не по-детски. И меня с ним за компанию. Странная все-таки штука – чужое, беспричинное для тебя горе. Когда с тобой самим ничего не случилось, ничего и не сделаешь. Можно только сидеть и ждать, пока само пройдет. – Ну как это – «ничего не сделаешь»? – удивляюсь я. – Любая палка о двух концах. Это же не только его настроение – твое настроение, но и наоборот. Если я правильно понимаю, у вас все просто, как в дикой природе: кто сильней, того и тапки. В смысле чьи ощущения ярче, с теми обоим и жить. – Ну, в общем, примерно так. Но даже не представляю, чем этот кромешный ужас можно перешибить. Я, сам знаешь, довольно уравновешенный человек, за бурей страстей – не ко мне. Только не предлагай что-нибудь приготовить для отвлечения внимания. В таком настроении у меня из любых продуктов получится чистый яд. – Тоже, кстати, полезная штука. В любом хорошем хозяйстве обязательно должны быть запасы яда. Всегда найдется, кому в суп подсыпать. У меня знаешь, какой список кандидатов? У-у-у! Рыжий кот, дремлющий на барной стойке, дергает ухом, открывает один изумрудно-зеленый глаз и укоризненно смотрит на меня – дескать, даже не вздумай. – Ну и чего ты переполошился? – вздыхаю я. – Никто никого не будет травить. Вечно забываю, что в таком виде ты перестаешь понимать мои шутки. Извини. Кот умиротворенно зевает и закрывает глаз. – Надо же, как ему понравилось становиться котом, – говорит Тони. – А ведь поначалу страшно ругался и клялся, что больше никогда. – Ну так потому и ругался, что опасался втянуться: быть котом, в каком-то смысле, хуже запойного пьянства, на все дела можно забить. Но я считаю, ничего страшного. Дела делами, а пьянство… в смысле кошачий облик – что-то вроде летнего отпуска, никому не повредит. Жалко, кстати, что ты не умеешь превращаться в кота. И я в подобных делах не помощник, разве что само, случайно получится – как это у меня обычно бывает, в самый неподходящий момент. А у Нёхиси обязательства по ограничению всемогущества. И буквально в самом начале списка строго запрещенных действий, не то четвертым, не то пятым пунктом черным по огненному написано: тех, кто родился людьми, в зверей и чудовищ не превращать. Обидно! Даже умеренно благодушное кошачье настроение любое наше горькое горюшко перешибет. То-то бы твой двойник охренел, обнаружив, что у него осталась только одна заслуживающая внимания проблема: не мурлыкать на людях. Зато других больше нет. Тони печально разводит руками – дескать, ничего не поделаешь, не бывать мне котом. – Поэтому придется изобрести другой способ поднять тебе настроение, – говорю я. – Ничего, я в нас верю. Не может быть, чтобы мы с тобой – да не изобрели. Что сделает тебя счастливым? Заказывай. Я, конечно, не джинн из лампы. И даже не из бутылки. Но, кстати, если что, у меня есть один знакомый джинн.