Люси открыла рот, чтобы ответить: «Правильно там написано, с двадцать шестого года прошлого века, когда выставили на продажу вагоны горемычной «пигутки»[7], никаких трамваев в нашем городе нет», – но не успела не только ничего сказать, а даже обнаружить явное противоречие между своими невысказанными словами и звонким зеленым трамвайным боком, который – вот же он, здесь! – потому что Алена спросила: «А может быть, прокатимся пару остановок?» – и легко, без усилий поднялась с лавки, выкрашенной в ярко-оранжевый цвет. – Конечно, поехали, – кивнула Люси, с облегчением ощущая, как к ней наконец-то возвращается бодрость тела, духа и, что особенно важно, языка. И уже после того, как за ними с веселым лязгом закрылась дверь, добавила: – Тем более, сегодня воскресенье. А по воскресеньям в наших трамваях для всех бесплатный проезд. На этом месте она внутренне расхохоталась, спрашивая себя: «А был бы платный, мы бы никуда не поехали, так, что ли? Из экономии, да?» Но со стороны ее безмолвный саркастический хохот выглядел как самая обычная улыбка, может быть, чуть менее безмятежная, чем всегда. Вот это номер, – думала Люси, пока трамвай отъезжал от площади Восьмидесяти Тоскующих Мостов в сторону улицы Лисьих Лап. – Вот это у нас экскурсия. Вот это сегодня у меня тетки. Крепко они влипли! Ай, ладно, едем и едем. Со мной они тут в безопасности. Так что почему бы и нет. В конце концов, зря я, что ли, единственный в нашем чертовом городе лицензированный экскурсовод по Этой Стороне. Ну то есть как – лицензированный. Просто однажды, лет пять, кажется, назад к ней на экскурсию пришла славная смешная девчонка-студентка. Кто-то из приятелей эту экскурсию ей подарил; Люси, кстати, потом так и не вспомнила, кто именно, и расспросы не помогли. Девчонка оказалась совершенно чудесная; у Люси тогда развязался язык, то есть не как обычно, а сверх ее – даже ее! – нормы. Сперва рассказала все истории дедушки Жюля, а потом и о некоторых своих приключениях, хотя о них с экскурсантами обычно помалкивает, все-таки перебор, но с этой девчонкой было так здорово, что Люси махнула рукой на сдержанность, а потом и на окончание оплаченного времени махнула все той же рукой, предложила: «У меня весь вечер свободен, так что, если хотите, идемте дальше гулять». И от Люсиного любимого мерцающего – то он есть, то на месте входа совершенно гладкая стена – бара на Бенедиктину они уехали на трамвае, чтобы продолжить веселье в «Совином сне» на Серебряной площади; Люси тогда совершенно не удивилась, наоборот, поняла, что весь день ожидала чего-то подобного, и, как выяснилось, не зря, а девчонка смеялась, жонглируя трамвайными жетонами, которые сами высыпались из ее рукава: «Так вот ты какая, внучка старого Жюля, и правда, в деда пошла!» В финале их умеренно буйного, типично девичьего загула выяснилось, что новая подружка – не просто веселая гостья с Этой Стороны, а начальница тамошней Граничной полиции. Провожая Люси домой, попросила ее продолжать в том же духе. В смысле и дальше рассказывать экскурсантам всякие подозрительные легенды о тайной изнанке, сказала: «Нам это только на пользу, а тебе, похоже, все сходит с рук». И в гости, кого получится, разрешила приводить, с условием не оставлять в одиночестве, даже если сами будут умолять, обязательно отводить обратно, домой, а если кто-то сбежит, немедленно обращаться в полицию, но это как раз и так было понятно. Люси бы в голову не пришло бросить человека в незнакомой реальности, где вероятность благополучно дожить до завтрашнего утра, не растаяв бесследно за ночь, конечно же, существует, но, будем честны, далеко не для каждого чужака. В общем, никаких официальных бумаг Люси, конечно, никто не выдавал, обошлось устным благословением, но с тех пор ей нравится думать, что лицензия на экскурсии по Этой Стороне у нее все-таки есть, выправлена по всей форме, с соответствующими печатями, просто хранится не у нее, а в сейфе какой-нибудь канцелярии, уполномоченной заниматься такими вопросами; бог знает, как на Этой Стороне все устроено, но если уж есть полиция, значит и разнообразные бюрократы тоже обязательно должны быть. – Выйдем через две остановки, на площади Трех Ветров, – сказала Люси прилипшим к окнам Алене и Алевтине. – Там по выходным всегда отличная ярмарка, а сегодня как раз воскресенье. Нам крупно повезло. Не совсем я Стефан стоит на пороге и смотрит на меня так укоризненно, словно я скоропостижно скончался еще неделю назад, вероломно завещав свою сиротскую недвижимость городской Граничной полиции, и теперь ему предстоит самолично избавляться от старого хлама и делать здесь ремонт. – Со мной все в порядке, даже ради разнообразия не напился, просто вставать сегодня совершенно бессмысленно, и вчера было бессмысленно, и позавчера. Только поэтому и лежу, а вовсе не по какой-то неизъяснимой зловещей причине, – скороговоркой рапортую я, пока Стефан не счел происходящее подпадающей под его юрисдикцию катастрофой и не кинулся меня спасать. В его исполнении это может оказаться воистину страшно, камня на камне от всего сущего не останется. Ему только волю дай. Стефан – профессиональный спасатель. Спасибо, хоть не Спаситель. Собственно, профессиональный Спаситель это у нас как раз я – не всерьез, на полставки, даже скорее на четверть, но больше нам здесь и не надо. А сейчас у меня, мать его за ногу, в лучшем случае выходной. В худшем – продолжительный отпуск. Довольно херовый, будем честны. Но тут уж грех жаловаться, какой Спаситель, такой и у него и отпуск. Или, если я в рубашке родился, все-таки просто выходной. Хоть и третий подряд. – Что все в порядке, это заметно, – наконец говорит Стефан. – Буквально сразу бросается в глаза. На самом деле я так ему рад – самому факту, что Стефан все-таки есть, причем до такой степени есть, что я его вижу и слышу – хоть начинай рыдать. Я, кажется, уже практически начал, судя по тому, как помутнело в глазах. И вот это действительно катастрофа. Не люблю, когда меня видят в слабости, даже те, кто может помочь. Они, собственно, в первую очередь; остальные, будем честны, вообще не в счет. – Не смотри на меня, – прошу. – У тебя, сам знаешь, тяжелый взгляд. Такой тяжелый, что, если увидишь покойника, он, чего доброго, еще раз помрет. А я сейчас и есть что-то вроде покойника. Не хочу навеки впечататься под твоим взглядом в этот неприятный момент и в себя самого – такого, каким ты меня сейчас видишь. Поэтому не смотри на меня, пожалуйста. Отвернись. Не запоминай. – Не вижу никакой логики, – ухмыляется Стефан. – Взгляд у меня и правда вполне ничего. Но теперь прикинь, сколько раз я тебя видел в, скажем так, несколько менее расслабленном состоянии. До сих пор как вспомню, так вздрогну. Один короткий приятный эпизод тысячу моих инфарктов не перешибет. И прямо как есть, не разуваясь, то есть с этой гадской ухмылкой, такой торжествующей, словно только что дал мне в лоб на глазах у всей средней группы детского сада, включая воспитательниц, нянечек и поварих, он бестактно вламывается в мой персональный ад, неумело замаскированный под жилое помещение. И усаживается на пол в изголовье продавленного дивана, на котором я зачем-то лежу вместо того, чтобы носиться по улицам, не касаясь земли, тасовать их, как карточную колоду, выворачивать наизнанку подворотни, открывать там проходы в такие удивительные места, куда не во всяком сне проберешься, щекотать храмовые колокола, чтобы звонили в неурочное время, стелиться туманом, открывать нараспашку все двери, встреченные на пути, строить воздушные замки, а ключи от них тут же рассовывать по карманам полуночных прохожих, пугать, удивлять, веселить, морочить и озадачивать, словом, заниматься своей повседневной, рутинной работой, а не валяться дома бесполезным унылым бревном. – Ничего, – говорит Стефан таким специальным ободряющим тоном, который изобрели особо упертые оптимисты для превентивной защиты от чужого нытья. – Бывало гораздо хуже. По крайне мере, меня ты сейчас отлично видишь и слышишь. И, что характерно, даже узнаешь. – Поди такое забудь, – огрызаюсь я, – и, помолчав, добавляю: – На этот раз я, похоже, вообще все помню. Ну или довольно большую часть; неважно, главное – помню. Но, честно говоря, не то чтобы этому рад. До сих пор всегда считал, что беспамятство – худшее из того, что со мной иногда случается, но знаешь, пожалуй, все-таки нет. Когда ничего не помнишь, не понимаешь, чего именно лишился. Смутно подозреваешь, что бывает как-то иначе, но совершенно не можешь это «иначе» вообразить, поэтому не чувствуешь себя настолько беспомощным дерьмом – просто не с чем сравнивать. А что тоскуешь неведомо о чем – ну так все люди об этом неведомо чем тоскуют. По крайней мере, те, кто в достаточной степени жив. Ладно, как есть, так и есть. Объективно, грех жаловаться: память – гораздо лучше, чем совсем ничего. Можно тебя не расспрашивать, не выяснять, кто я такой, о чем и о ком мне хочется плакать, что вообще, черт побери, происходит. И не хвататься за сердце, услышав ответ. И не щипать себя за разные интересные места в надежде проснуться. И так уже проснулся – дальше некуда. Весь, целиком теперь наяву, как последний дурак. – Да ладно тебе. Почему сразу – «как дурак»? Быть наяву человеком вовсе не так глупо, как может показаться с отвычки. Трудный, но поучительный опыт. А в твоем случае еще и вполне неизбежный. И это, если забыл, я готов напомнить, твоя самая сильная сторона, – говорит Стефан и кладет мне на плечо руку, тяжелую и горячую. Я ее очень явственно ощущаю, и это на самом деле отличная новость. Мог бы – обрадовался бы. Но похоже, вот прямо сейчас я совершенно не умею радоваться. Просто не знаю, с чего начинать. – Ну вот, – удовлетворенно заключает он, – говорю же, все не так плохо, как кажется. Ты не только видишь меня и слышишь, а даже прикосновение чувствуешь, хотя с точки зрения нормального человека, таких, как я, вообще не бывает. По-моему, вполне можно жить. – Да можно, конечно. Я и живу, сам видишь. Даже пульс какой-то вроде бы есть. Понятия не имею, на кой черт он нужен, но вроде считается, что из всех признаков жизни пульс – самый главный. Значит, я достаточно убедительно жив, ни один медик не придерется. Хотя лучше бы ты меня сейчас пристрелил. Например, из табельного оружия. С учетом того, какое у тебя, по идее, должно быть табельное оружие, могло бы получиться красиво. Как минимум очень смешно. Я сейчас не шучу, но кривляюсь, как будто шучу, а Стефан делает вид, что верит; впрочем, возможно, действительно верит, он – простая душа, когда ему это выгодно. И ухмыляется, страшно довольный: – Давно руки чешутся, не искушай. Лучше вставай и свари нам кофе – если уж вдруг у тебя вдруг в кои-то веки отыскался пульс. «Вставай и свари» – это очень жестоко. Говорю же, когда Стефан берется спасать, это воистину страшно. Но ладно, как может, так и спасает. Кто я такой, чтобы его критиковать. – Когда все настолько хреново, не стоит подолгу валяться без дела, а то совсем тоска загрызет, – сочувственно говорит Стефан. – И совершенно напрасно ты сейчас пытаешься изобразить великомученика, смиренно скармливающего себя дракону. Во-первых, не твое амплуа, хоть ты тресни; от такого сомнительного обеда любой дракон убежит с воплями: «Помогите, я на диете!» А во-вторых, никаких особых надругательств над твоим телом я пока что не совершил. По крайней мере, не принес тебе в подарок растоптанные кроссовки и не погнал на пробежку, оцени. – Ну это как раз понятно. Рано или поздно я оклемаюсь, а тебе со мной еще в одном городе жить, – угрожающе щурюсь я, с удивлением отмечая, как у меня поднимается настроение. Видимо, от осознания, что избежал самой страшной беды. Встаю по частям – сперва спускаю с дивана на пол правую ногу и какое-то время придирчиво ощупываю босой пяткой пол: достаточно ли он твердый и прочный, чтобы выдержать грузное, плотное человеческое тело, от которого я, будем честны, отвык. Но пол молодец, по крайней мере, наощупь вполне внушает доверие. За правой ногой следует левая, и вот я уже не лежу, а сижу. Немыслимый прогресс, примерно как рыбе выйти из воды на сушу во имя торжества эволюции; отныне имя мне – Ихтиостегида[8]. Или что-то вроде того. – Только учти, – говорю я Стефану, – ничего выдающегося тебе сегодня не светит. Когда я настолько человек, кофе у меня получается так себе, средненький. Совершенно точно не лучший на берегах обеих рек. – Переживу, – отмахивается он. – Хуже, чем в привокзальном автомате все равно не будет. Этого достаточно, я – великий аскет. И сияет такой победительной улыбкой, словно не меня с дивана поднял, а луну согнал с небосвода. Впрочем, он прав: еще неизвестно, что на самом деле трудней. Когда внезапно утрачиваешь божественный дар вдохновенно властвовать над материей, присущий всем хорошим поварам и примазавшимся к ним условно демоническим сущностям, обычно выручает качество исходного сырья и элементарное знание технологии. Вот и сейчас я наливаю в джезву холодную воду, специальной ложкой отмеряю кофе поочередно из двух пакетов, поскольку помню, что из смеси разных сортов результат всегда получается лучше. Эфиопского кофе нужно класть примерно три ложки, последнюю – с горкой, колумбийского – две с половиной; ладно, не буду жадничать, три. Добавляю четыре зеленых зерна кардамона, предварительно их разломив, буквально пару крупиц черного перца, спрашиваю: «Сахар как всегда?» – Стефан молча кивает, и я отмеряю две полные ложки мокрого черного тростникового сахара, на большую джезву – в самый раз. Сахар лучше класть в кофе заранее, чем потом добавлять в чашку. Так гораздо вкусней. Некоторые любители вообще кладут сахар в самом начале, в пустую джезву и какое-то время подогревают ее на огне, чтобы получить специфический карамельный привкус, многим он нравится, но мне – не особо. Поэтому делаю, как привык. В приготовлении кофе есть одна гадская закономерность: чем дольше он варится, тем лучше результат. Лично я ненавижу подолгу возиться с чем бы то ни было, поэтому обычно, утратив счастливую способность нарушать законы физики, варю кофе кое-как, без особых церемоний, на максимальном огне, лишь бы побыстрей. Но сегодня вполне можно потерпеть – просто ради красоты жеста. Пообещать, что ничего выдающегося не получится, и приготовить лучший кофе за всю историю своего бурного романа с этим напитком – шикарный ход. Ну и мелкая победа над собственной немощью, да еще при таком свидетеле мне сейчас точно не повредит. – Симулянт, – говорит Стефан, сделав первый глоток. – Теперь-то ясно, что ты просто решил потрепать мне нервы. Но выдал себя. Невольно расплываюсь в улыбке: люблю, когда меня хвалят. Особенно, если за кофе. И ничего с этим поделать не могу. – Спасибо за комплимент. Но, к сожалению, я пока не настолько симулянт, как нам обоим хотелось бы. Просто опыт есть опыт; уверен, если мне отрубить голову, способность варить лучший в городе кофе сохранится еще примерно на четверть часа. И исчезнет только когда я пойму, что лично мне пить его больше нечем. Я не настолько альтруист. Беру свою чашку и наконец говорю то, о чем гораздо проще молчать, но сейчас все-таки стоит проболтаться, потому что Стефан есть Стефан, он может… ладно, положим, помочь – это все-таки вряд ли. Но хотя бы привет передать. – Я до такой степени не симулянт, что Нёхиси уже почти три дня не видел. Даже голос не слышал, а ведь обычно хоть что-то да слышу, в самом худшем случае, смех, как звон в ушах. А тут – полная тишина. При этом уверен, он околачивается где-то поблизости и чувствует себя по-дурацки. И наверняка очень зол. Я бы точно на стены кидался, если бы меня вот так в упор не видели и не слышали – а ведь я не всемогущий. В смысле мне, по идее, к неудачам не привыкать, поэтому должно быть не так обидно. Но по-настоящему плохо даже не это. А то, что, когда я его так долго не вижу, я в него не очень-то верю. Начинает казаться, что я его просто выдумал. И вместе с ним вообще все. – Да ладно тебе, – ухмыляется Стефан. – Выдумал, скажешь тоже. Не зазнавайся. При всем уважении к твоему буйному воображению, выдумать Нёхиси ты бы не смог. Его вообще никому не под силу выдумать, включая старейших преподавателей философского факультета, окончательно сбрендивших от многолетнего пьянства в библиотечных архивах, хотя, на первый взгляд, задача словно бы специально для них. Однако Нёхиси настолько не вписывается ни в текущую культурную парадигму, ни в другие, хотя бы условно известные современным гуманитарным наукам, что сочинить его решительно невозможно. Неоткуда человеческому воображению такое взять. И самого себя ты, между прочим, тоже не смог бы выдумать, примерно по тем же причинам. А вот меня, кстати, – вообще не вопрос. Просто человек, который слишком долго был шаманом и со временем понахватался привычек своих, скажем так, клиентов. Говорят, старые опытные психиатры все сами немножко с приветом, но это им не мешает, наоборот, помогает в работе. В общем, я самый скучный у нас. – Да уж, рядом с тобой от скуки свихнуться можно, – с видом знатока подтверждаю я. – То-то у меня все сотрудники в последнее время такие… эмоционально неуравновешенные, – подхватывает Стефан. – Я думал, от постоянного стресса, неизбежно сопровождающего слишком быстрые перемещения между разными уровнями сновидений, а это они просто рядом со мной от скуки свихнулись. Ну тогда ладно, ничего не поделаешь, пусть. – И в чем выражается их эмоциональная неуравновешенность? – удивляюсь я, потому что, на мой взгляд, все ребята из Граничной полиции – исключительные зануды, в смысле отлично держатся, невзирая на нечеловеческие условия работы, всем пример. – Я что-то пропустил? – Покупку самоката ты пропустил, – вздыхает Стефан. И после драматической паузы добавляет: – Красного. Пока одного на всех, но лиха беда начало. Теперь они по очереди катаются, причем не только по улицам, но и по коридорам всех этажей Второго Комиссариата, попутно отводя глаза случайным свидетелям. То есть, получается, вообще всем – если работаешь в комиссариате на Альгирдо или просто зашел туда по делам, встреча с красным самокатом практически неизбежна, как и сопутствующий ей небольшой технический перерыв на забвение. Поэтому теперь наши ни в чем не повинные коллеги с нижних этажей большую часть времени пребывают, я бы сказал, в мечтательном настроении. Называя вещи своими именами, грезят наяву. Не знаю, как это безобразие сказывается на статистике раскрытия преступлений – я имею в виду, нормальных человеческих преступлений, которыми они занимаются. В общем, даже не удивлюсь, если хорошо сказывается, вдохновенная рассеянность освобождает ум. Но на обычное поведение нормальных уравновешенных людей эта эпопея с красным самокатом явно не тянет, согласись. – Да ладно тебе придираться, – говорю я. – Тоже мне, великая анархическая революция – какой-то несчастный самокат. Ваша Галя дюже балована, вот как это называется. Просто я к тебе на работу давно повидаться не заходил. Исключительно по причине врожденной деликатности, чтобы не создавать лишних проблем. Наверное, зря. Стефан укоризненно качает головой и ставит на стол пустую чашку. И сам встает. Все с ним ясно: решил, будто я уже в полном порядке, и намылился уходить. Небось его очередь кататься на красном самокате вот-вот подойдет. Ну или просто какой-нибудь обнаглевший Голодный Мрак в городе объявился – тоже ничего себе развлечение, по себе знаю, пару раз ребята меня с собой брали его ловить, вернее, сидеть в кустах, изображая восхищенную аудиторию, способную по достоинству оценить красоту каждого жеста, любому большому мастеру такая порой нужна. В общем, у Стефана всегда куча дел, одно другого прельстительней. Совсем свиньей надо быть, чтобы останавливать человека, устремившегося к личному счастью, в чем бы оно ни заключалось. Но жизнь полна сюрпризов: внезапно выясняется, что я и есть именно такая свинья. По крайней мере, вместо того, чтобы вежливо пожелать гостю хорошего продолжения дня, я говорю: – Ты бы все-таки убил меня, а? Я точно знаю, ты можешь так аккуратно убить мои человеческие остатки, что настоящий я и бровью не поведу, даже замечу не сразу, если не скажешь. Тебе нетрудно… – ладно, прости, догадываюсь, что на самом деле как раз очень трудно, но все равно же по силам – а мне такое облегчение участи. Можно больше не становиться слабым, тупым и беспомощным, слепым, глухим и беспамятным – вообще никогда. Было бы очень круто. Ну что ты так смотришь? А то не знаешь, как это беспомощное человеческое тело меня достало. Сил моих уже нет. Оно, между прочим, едва выдерживает всего остального меня, чем дальше, тем ему труднее справляться, как бы самовольно не окочурилось от такого невыносимого счастья, оставив с носом всех нас. Неаккуратно получится. Стефан смотрит на меня так неласково, словно готов выполнить просьбу вот прямо сейчас, не откладывая. Причем это будет вовсе не настолько легко и приятно, как в моих сокровенных мечтах. – Я тебе окочурюсь, – наконец говорит он. – Хренасе вообще заявление. Вот только попробуй. Ты меня знаешь. Поймаю, за ухо назад приведу, воскрешу и отлуплю по дурной башке колотушкой до достижения полного дзена, чтобы неповадно было. Так непривычно видеть по-настоящему сердитого Стефана, что я отворачиваюсь к окну. – Ну извини. Я, если что, не дразнился. Не проверял, сумею ли тебя разозлить. – Знаю, что не дразнился, – вздыхает Стефан и снова садится на стул. – Потому и сержусь. Зря, конечно, сержусь. Ясно, что тебе очень трудно. На самом деле даже вообразить не могу, насколько, поэтому представляю самое наихудшее, а потом умножаю на двадцать пять. Возможно, я ошибаюсь, и умножать надо на двести девяносто четыре? Или даже на тысячу – например. – Не жадничай, умножай сразу на бесконечность. А потом подели на ноль. В результате получишь более-менее объективную картину. Надеюсь, содрогнешься. И, может быть, все-таки согласишься меня убить. – Не соглашусь, – твердо говорит Стефан. – Ни при каких обстоятельствах. Потому что, будешь смеяться, некого убивать. Ну или некого оставлять в живых – смотря как поставить вопрос. Ты весь, целиком, человек, от макушки до пяток. И весь, целиком, чистый потусторонний дух. Невозможно отделить одно от другого, так уж ты интересно устроен. Отчасти по моей милости, извини. – По твоей милости?! Это, получается, еще непонятно, кто кого сейчас будет убивать. – Говорю же, только отчасти. Когда я заключал контракт с твоим приятелем, подсказал ему верное средство от опостылевшего одиночества, более-менее неизбежного для всемогущих существ: найти подходящего человека, достаточно крепкого, веселого и отчаявшегося, чтобы выдержал уготованную прекрасную участь, и как следует околдовать; заодно излишки всемогущества найдется куда пристроить, чтобы не разнести здесь все на куски одним случайным чихом. Ну и получилось, что получилось. Честно говоря, даже лучше, чем я себе представлял. И теперь не откажусь от этого приобретения ни за какие коврижки. Ты мне здесь очень нужен – таким. Ты и есть та самая точка, в которой человеческая реальность соединяется с миром духов, самим фактом своего существования делаешь нас возможными друг для друга. Ты – прецедент и пример; можно сказать, своего рода мост между разными сторонами реальности, примерно как люди-Мосты Этой Стороны, живущие среди нас без памяти и надежды ради утверждения своей зыбкой родины неутолимой тоской. Только жизнь у тебя все-таки повеселей, чем у них, согласись. Зато и масштабы другие. И ответственность, если на то пошло. Без тебя здесь сразу станет по-старому, как в те скучные времена, когда на границе между всеми пересекающимися в этом городе реальностями стояла глухая, почти неодолимая стена, об которую я сам столько лбов, своих и чужих когда-то расшиб – ты не поверишь. Нет уж, хватит с меня. – Да ладно тебе, – растерянно говорю я. – Не настолько я важная персона, чтобы без меня вот прям сразу все снова пошло наперекосяк. Выкрутитесь, небось. – Выкрутимся, конечно, – вздыхает Стефан. – Как висельник в петле крутится, видел? Ай, ну да, конечно, не видел. Вечно забываю, насколько ты молодой. – И столько поучительных исторических зрелищ пропустил, – подхватываю я. – Ладно, твоя позиция мне понятна. Ну и черт с тобой. Не хочешь – не убивай, кто ж тебя заставит. Тем более, если все равно толком некого. Но учти, другого шанса отвести душу тебе, возможно, не представится. Сам потом будешь локти кусать.