— Вы не представились. — Элен, — и на ее сухом лице, вспыхнул юный румянец старой девы. Он и сам не смог сдержаться и уже забыв, что еще секунду назад испытывал раздражение и даже злился на нее, невольно откликнулся на этот знак смущения и невинности и, улыбнувшись очаровательной улыбкой джентльмена, сделав знак рукой, будто снимает, несуществующую шляпу галантно представился: — Дэвид Маршалл, — и этого слабого отклика с его стороны было достаточно, чтобы с того дня она посещала его каждый день вплоть до самой его выписки из больницы. Она окружила его такой материнской лаской и вниманием, что он, не желая того, сдался, со смирением и благодарностью, принимая ее заботу, потому как после двух известий за неделю чувствовал себя поверженным, одиноким и разбитым и как никогда нуждался в человеческой поддержке. Что ж, неудачи и одиночество, порой толкают нас в объятия тех, кого мы, в силе и благополучии даже не замечаем. Первым подорвало его настроение письмо из дома. Жена справлялась о его здоровье, и, казалось бы, даже проявляла жалость и сочувствие по поводу случившегося, но лишь до третьей строчки. А дальше было следующее: «… если Дэвид, почувствует себя так плохо, что это, можно будет расценивать как знак скорой кончины, то было бы лучше распорядиться финансами до того момента, как он отбудет в мир иной, чтобы не создать лишних хлопот с наследством». Словом смысл этих слов был в том, что если Дэвид находится на смертном одре, то ему стоит передать ей все финансы незамедлительно, не дожидаясь своей кончины. Это письмо не стало для него откровением, не стало оно и сюрпризом, и получи он его в любой другой ситуации, он бы его даже не заметил, но сейчас, когда он так уязвим, оно стало ударом в самое сердце, и если не в самое сердце, то точно совсем рядышком, если конечно оно у него еще существовало. А после второго известия о бесследном исчезновении Энн, он убедился, что он такой же, как и все, и сердце его на месте, потому как что-то же болело так сильно и так отчаянно, аккурат, справа от желудка, в самой глубине груди. Она бросила его, исчезла с деньгами, в этом не было сомнений. Энн никогда не испытывала тех же чувств, что и он, как бы не было горько это признавать, он был вынужден принять эту мысль. Дэвид в своей жизни намеренно избегал слова «любовь». Не только потому, что за сотни и тысячи лет его использования оно было затерто другими, превратившись в затверделый и недвижимый, прекрасный и неживой реликт, но и потому, что не был уверен в его существовании. И пусть он не называл это чувство любовью, однако сила этого чувства, то, как оно было значительно и как велико в груди, заставляла его искать эквивалент словом, как требует имя, только что рожденный. Но так и не найдя для его обозначения ничего путного, скрепя сердцем и вопреки своему желанию, вынужден был примкнуть вновь, как люди до него, и как люди после, к слову «любовь». И приняв в свое сердце это чувство, понял, что любит ее, и произнес для себя «Люблю». Вот только Энн его не любила. Она лишь терпела его присутствие с собой, от безысходности, а может из корысти, либо есть другой мотив, которого он, правда, не смог найти. Не смог найти и потому, что не желал себе признаваться, в том, что виноват в ее уходе сам. Своей отстраненностью, закрытостью и отчужденностью он ширил бездну между ними. И возьми он ее с собой в Калле, может так они и были бы вместе… Но это чувство виновности и ответственности за грустный и трагический исход их чувств, был настолько ему невыносим, что из чувства самосохранения и ради равновесия внутри, он возложил вину за расставание и расстояние на Энн, обвинив ее и в корысти и в холодности и в том, что она с самого начала желала лишь использовать его, и, создав образ, так отличный от того, кем она была, и какой он ее знал, сам в этот образ и поверил. Когда же Дэвид осознал, что совсем один, ненужный, жалкий и беспомощный, он схватился за заботу со стороны Элен, с отчаянием утопающего, и, видя в ее глазах и обожание и восторг, ответил ей, если и не взаимностью, то принятием ее чувств, и заботы о себе, так как явственно в них нуждался и душой и телом, как в лекарстве. Конечно, его пугала отчаянная одержимость ее чувств, сквозившая в каждом ее жесте и поступке к нему, но после того, как Энн оставила его, обожание и фанатизм Эллен стали лечебным для его попранного самолюбия. Кроме того, Эллен была достаточно богата, принадлежала к тому же кругу общения, что и он, а, следовательно, ее нельзя было обвинить в том, что она с ним из корысти, так что как два вида одной птицы, они с легкостью нашли и общий язык, и общие интересы, и все бы ничего, если бы он ее любил. Дом фрау Мемингем был оплотом немецкого порядка в пестром интернационале и хаосе девятого квартала Парижа. Без пылинки, с зеркально начищенным полом, и чистыми и прозрачными, как горные озера стеклами, в доме Мемингемов было душно и мрачно как в подземелье. Как позже оказалось, фрау Эдельтруд приходилась племянницей ныне покойного мужа фрау Мемингем, и в отсутствие детей, после его смерти, фрау Аннгрет, перешедшие ей по наследству текстильные фабрики передала в доверительное управление Хуго Остеррайху. Все шло прекрасно, но лишь до той поры пока война не приключилась, хотя если быть точным, не приключилось поражение. А за ним Веймарская республика и вынужденная эмиграция. Тем не менее, несмотря на более чем дальнее родство, фрау Аннгрет и фрау Эдельтруд были куда ближе, чем мола подумать Анна, потому как связаны они были не только узами крови, но и узами бизнеса, которые подчас куда крепче кровных, а тяготы и беды стали цементом, сплотившим их в один гранитный монолит. Анна и сама не могла взять в толк как случилось, что она прижилась в этом чуждом немецком мире, но фрау Аннгрет благосклонна приняла ее, и даже распространяла на нее некое свое благоволение, впрочем, Анна считала, что этому есть вполне простое объяснение. Фрау Аннгрет плохо знала французский, и, выбирая между французской помощницей и русской, в отсутствии возможности нанять немку, предпочла вариант второй, так как первый, считала для себя неприемлемым и неудобоваримым ни при каких обстоятельствах. Конечно, она третировала Анну, так как может третировать только злая и сварливая старуха, но Анна, словно разбитый яростным штормом корабль, была глуха и слепа к чужой тирании, погрузившись в себя, в мир воспоминаний и прошлого. Порой ей казалось, что она теряет связь с реальностью, с трудом различая, где день ушедший, а где день сегодняшний. Старуха Мемингем виделась ей старухой Лаптевой, а фрау Эдельтруд, том самой купчихой Кузнецовой. Мир, словно перевернулся в зеркальном отражении, и она там, откуда так долго и отчаянно стремилась сбежать. И мысли и воспоминания, движущиеся, казалось бы, линейно, от событий давно минувших к событиям недавним, в действительности замыкаясь, возвращались к точке отсчета, где бричка несла ее от отчего дома в жизнь. Матушка, батюшка, Николай, лишь память, а не станет ее, не станет и памяти, не станет и их, не оставив и следа, сгинут в морской воронке времени, и никто не будет знать что жили такие люди, где-то в далеком сибирском уездном городе Б., в тени вислых златых берез. Не будет прошлого, не будет и воспоминаний, как с батюшкою за руку, ходили через поле в лес, как матушка, смахнув слезу, смотрела уходящей бричке в след, не будет того поцелуя, когда казалось сердце воспаряет ввысь, туда где небо голубое, такое голубое, будто озеро, что можно вверх упасть, не будет памяти о едком чаде от догорающей свечи, предвестника печали и прощанья, когда рука родного человека остынет будто лед. Прощальные слова, такие недвижимые и нет в них смысла, и только лишь огарок от свечи. Закрыл глаза. И пустота. Словно желая вынуть из себя эту тоску по Родине, и взять в руки, и пестовать и баюкать, будто свое дитя, предаваясь страданию, она порой посещала русский квартал. А там, в иссиня-желтом угаре, полуголодные русские эмигранты топили свое горе в прозрачном как жидкое стекло спирту. Те, кто были сплошь богачи, теперь лишь сплошь таксисты, где добродетель, пустота, где бедность и отчаяние, как правая и левая рука, Анна думала, что, пожалуй, несмотря на все ее роптания, можно сказать, что судьба была к ней благосклонна. И она, сетуя и гневаясь на участь, цела и невредима, там, где все сплошь в щепки и обломки, огромного Корабля-Империи. И нет ни дома, ни земли, ни будущего, и только прошлое и только память. Так прошло ее лето в Париже, и так прошла бы осень и зима, если бы не болезнь фрау Аннгрет. Подагра до того скрутила сильную и крепкую старуху, что та, не желавшая покидать свой немецкий остров в пестром океане девятого квартала, приняла решение на всю зиму отправиться в Ниццу, где доктор, обещал ей волшебное исцеление, лишь от одного морского воздуха. И как любой тяжелобольной человек, фрау Аннгрет была в таком отчаяние, когда нуждалась даже не в самом исцелении, а хотя бы в надежде на него. Анна же, напротив, совсем не желала возвращаться в Ниццу. Ей нравился их замкнутый и недвижимый мир, где, казалось даже, воздух был дистиллирован, где ни лишний свет не проникал сквозь шторы, ни лишний звук не достигал ушей. Анна постепенно приняла повадки старой и умирающей старухе, и, забыв свой возраст и стерев свои желания, подлаживаясь под чужой ритм жизни, потеряла себя. И то смирение, которому ее учил отец, и чье учение закрепило и отточила жизнь до совершенства, срослись с ней так сильно и так тесно, что переросли в ту часть подчинения и покорности где «Я» навсегда замещается словом «Ничто». Не желая ехать в Ниццу, но, не имея право голоса, она и здесь смиренно приняла решение умирающей фрау Аннгрет, как свое собственное и послушно отправилась вместе с ней на Лазурный берег, будто бы этот самый путь станет и для нее финалом жизни. Процесс восстановления после крушения для Дэвида оказался тяжелее, чем он рассчитывал, он заново учился ходить, сидеть, стоять. Элен во всем ему помогала, была опорой и поддержкой и секретарем и помощником и ласковой любовницей и верным другом и закономерно они стали близки до той степени, что находится и дальше в статусе незамужней пары стало не возможным. Он долго не решался на развод, не из страха осуждения, а просто, потому что не видел в этом смысла, и, будучи человеком разумным, а главное практичным, понимал, что те издержки, которые необходимо будет претерпеть при разводе, не стоили той выгоды, что давал ему статут мужчины холостого. Но теперь, после произошедшего, он решил скинуть с себя весь ненужный балласт, который все эти годы он тащил скорее по инерции, нежели из пользы дела. Он продал большую часть бизнеса, часть капитала перевел в банк. Он оставил ровно столько, сколько ему необходимо для того чтобы не испытывать финансовых затруднений, и не менять тот образ жизни к которому привык, но вместе с тем не слишком утруждать себя делами. Словом, он за полгода сделал то, что должен был сделать за несколько лет, но наверняка никогда бы не сделал, так и откладывая на потом, если б не случившееся. Ему, конечно, не нравились изменения, произошедшие в нем, более того, после встречи с Энн и пережитого крушения, он чувствовал себя другим человеком, и как бы ни чужд ему был этот новый «Я», он принимал его, с какой-то смиренной обреченностью и учился заново жить в согласии с собой, потому что ясно понимал, что изменения те, произошли в нем безвозвратно. Что касается его отношений с матерью Элен, Эстер, их нельзя было назвать плохими, однако же, можно было назвать напряженными. Он с трудом выносил эту властную и требовательную женщину, быть может потому, что отчасти узнавал в ней себя, и иногда ему казалось, что Элен просто поменяла вектор служения с матери на него, так как привыкшая находиться в положении «вечной услуги», она инстинктивно, искала того же в партнере, служить ему и окружать заботой, как она тому привыкла. Что ж, в любом положении приходится с чем-нибудь смиряться, а потому пришел и его черед смиряться с Эстер. Все лето с Элен они провели в Париже, но устав от дел и суеты большого города, на зиму решено было отправиться в Ниццу. И также как и полгода назад, голубой поезд, теперь уже полный его соотечественников, преследуемых сыростью и холодом и убегающих от промозглых ветров вересковых пустошей, мчался на райский берег, туда где с отвесной скалы осыпь красного порфирита падает в Лазурное море, чтоб песком и галькой, чрез время, прибоем, быть вновь возвращенным на скалы. Он чувствовал себя как дома, и сильная и крепкая рука Элен на его колене, и спокойный и чопорный и строгий взгляд ее матери, и родная речь, все это, наконец, заставило его обрести равновесие, которое он так настойчиво искал. Он снова тот, кем был. Или почти… Элен настаивала на том, чтобы они сняли виллу, и, обычно, он был склонен с ней согласиться, но не в этом вопросе. Дэвид забронировал отель, назвав тысячу и одну причину, привел сотни довод о преимуществе проживания в отеле, а не на вилле: это и близость всевозможных развлечений, казино и ресторанов, и не желание садится за руль, и тот факт, что часть его знакомых, с которыми он любит проводить вечера будут в Ницце, но правда была в том, что он страшился той интимной душевной близости, что неизменно влекло бы проживание в замкнутом и уединенном пространстве виллы. Более того, он снял для них два роскошных пусть и сообщающихся, но сохраняющих для него автономию номера, тем самым обозначая границы их будущего брака, мы вместе, но все же врозь и каждый по себе. И если бы он остановился и оглянулся в прошлое, то понял бы, что вновь, неотвратимо, претворяет в жизнь свой первый брак. Но все его естество до такой степени не желало изменений, что даже мысль о том, что он вновь останется один, не страшила его так, как мысль об утере свободы. В ее глазах он видел возражение, но Элен смолчала. Она боялась, что в противном случае он и вовсе отменит поездку и даже помолвку, и хотя все в ней противилось проживанию в отели, словно они чужие люди, либо пара, которая в браке уже добрую сотню лет, все же ее унизительное положение старой девы, не давало ей право выбирать. Чем больше прожито лет, тем меньше недвижимых постулатов сохраняет человек и тем охотнее идет на компромиссы. Они поселились в отеле Руль, он мог бы выбрать любой другой отель, но убеждая себя в его лучшем расположении, аккурат, у входа Английской набережной, на краю залива Ангелов, там, где рукой подать до казино де ля Жете Променад, в глубине души все же осознавал, что вернулся в этот отель не случайно, а все доводы разума, в действительности, не стоят и шиллинга. Он возвращался в этот отель как возвращаются люди в место крушения своих надежд или в место абсолютного счастья, что в итоге равно, чтобы заново пережить эмоции, как горя и ужаса, так и высшего наслаждения, так как и те и другие чувства, в своей крайности, дают нам подлинные ощущения жизни, в рутине и водовороте однообразных событий, где каждый день лишь сон иль полудрема. В тот же день, в день прибытия, решено было ужинать в казино де ла Жете. Вечер был чудесный, и расположившись на веранде, утопающей в цветах и лентах, с видом на мерцающее в лучах уходящего ко сну солнца, море, Дэвид погрузившись в свои мысли, обращаясь к Эллен, ясно и четко вдруг произнес: — «Какой феноменальный закат, Энн!», — и тут же сконфуженно замолчал. Прозрачные, серо-голубые глаза Эллен устремились на него с осуждением и вместе с тем с любопытством. — Позволь узнать, кто же эта Энн, если о ней ты думаешь в этот прекрасный вечер? — В ее голосе не было ни гнева, ни горечи, ни даже досады, однако та нарочитая отстраненность, с которой она произнесла этот вопрос, как раз и свидетельствовала о том, что все эти чувства стоят за холодной неуместностью ее отчужденности. — Не думаешь же, ты, Эллен, что в свои почти пятьдесят, я достался тебе чист и невинен, — полушутя ответил Дэвид, с надменною улыбкой, давая ей понять, что говорить на эту тему не желает. Но не в характере Эллен было смолчать, и если порой она не высказывала свое мнение по некоторым вопросам, то бывало это крайне редко, и то по причине, скорее дурного самочувствия, нежели было связано с ее нежеланием вступать в дискуссии, потому как ей всегда было что сказать по любому вопросу. И потом, в этот приезд она итак слишком со многим смирилась молча, и гордость, уязвленная раздельным проживанием в отеле, требовала реванш. — Верно, однако же, не думаю, что ты вспомнил дела давно минувших дней, когда ты был еще мальчишкой, скорее воспоминания эти совсем недавние, а потому еще свежи, — не унималась Эллен. — Разве ты действительно хочешь, чтобы я рассказал тебе о ней? — неожиданно прямо задал вопрос Дэвид и пристально посмотрел на Эллен. — Пффф, — фыркнула она, — боюсь, нам и вечера станет мало, если слушать обо всех, кто был у тебя в прошлом. Но вопрос был не в этом, и Дэвид вполне конкретно спросил, хочет ли она услышать историю об Энн, не обо всех других, а об Энн, уж это прозорливая Элен не могла не понять. Впрочем, она так ответила по нескольким причинам: во-первых тем самым, она сравнила некую Энн, со всеми другими, что были до нее, давая понять, что соперница из прошлого, также незначительна, как и все те, кто были в его жизни до нее, а во-вторых, потому, что скрытый вызов в его голосе, дал понять Элен, что та самая Энн, как раз важнее всех других, и услышать о ней, в этот прекрасный вечер, словно из воздуха и брызг соленых моря воскресить давно умершую любовь. И пусть она сейчас покоится под толстым слоем пепла, но яви ее сейчас, в эту самую минуту, в бархатной, и дышащей любовью нОчи, то никогда уже больше не избавиться им от этого призрака. И оба, понимая сей факт, больше этой темы не касались. Поужинав, как обычно, они решили прогуляться по Английской набережной. Эллен нежно, но цепко взяла его под левую руку, так старый, но опытный рыбак гарпунит оглушенную рыбу, пока та еще не ушла под воду. Он с легкостью прочел этот жест, но нисколько не смутился, а скорее был польщен, и, улыбнувшись ей, правой рукой укрыл ее ладошку, напряженно лежащую на темном рукаве пиджака, и, успокаивающе, и вместе с тем снисходительно похлопал рукой по ней, словно говоря: «Я здесь. Я рядом. Нет смысла тянуть леску так резко и так сильно. Я твой и никуда не денусь.» И, посмотрев, куда-то вдаль, скользя по набережной незаметно взглядом, как день сменяет ночь, лицо укрыло редкую улыбку. Вдоль тротуара, друг за другом стояли огромные пальмы. Их было так много, что лентой они уходили вдаль, так что, находясь в начальной точке Английского бульвара невозможно было их сосчитать, а взгляд лишь терялся где-то в пестрой дали. Он подумал о том, что за странное это дерево, пальма. Поставь несколько сосен, и они сплетутся своими извилистыми корнями, сцепятся колючими кронами и станет лес, посади дуб, рябину или осину, и своими листьями они устелют ковер, а мелкий кустарник, мхи, да лишайники выткут и вышьют узор на нем и будет роща, а поставь себялюбивые пальмы, сколько б душе твоей не было угодно, вровень или лентой и каждая так и будет стоять одиноко, распустив веер пышных листьев, словно хвост самовлюбленного павлина. Так и он, на этой самой набережной, в кругу не чужих людей, а своих соотечественников, под руку с любящей Элен, чувствовал себя, как та самая пальма, стоящая у входа в залив Ангелов, высокая и крепкая, но одинокая. Назавтра Элен с матерью отправились по магазинам, а он поспешно одевшись, умывшись и побрившись, спустился выпить кофе и позавтракать. Он, конечно, пытался все сделать неспешно, стараясь не нарушать привычный ритм жизни, был собран и спокоен, где каждое движение отточено до автоматизма, и все же обрезался бритвой, чего с ним никогда не случалось, а значит, все же был взволнован. А все потому, что еще вчера он получил известие от своего помощника, которому поручил вот уж три месяца назад одно важное дело, но только сейчас оно сдвинулось с места. Спустившись в ресторан, Дэвид пытался делать все также как и день и два назад, а именно неспешно выпить кофе, открыть свежую еще пахнувшуюся типографской краской газету, но вместо этого гремел чашкой, скользил по строкам, то вниз, то вверх, не разбирая ни слова и вид имел при этом, вопреки обыкновению, небрежный, неловкий и даже взъерошенный. Он то и дело выстукивал пальцами нервную дробь, отчего за соседним столиком начали осуждающе оборачиваться, и, судя по недовольным лицам, уже готовы были либо пересесть, либо сделать ему замечание, либо вовсе уйти. Устав сжимать в руках газету, не читая, а используя скорее как ширму, он, наконец, отложил ее на стол, и открыто, не мигающим взором устремился на дверь, будто гипнотизируя ее. И, кажется, это сработало. В дверях, наконец, появился помощник. Тот, увидев гневный вид своего начальника, со страхом посмотрел на часы, пытаясь понять, на сколько он опоздал, но убедившись, что пришел минута в минуту, судорожно начал перебирать другие причины, отчего тот в таком дурном расположение духа, и уже приготовившись выслушать и замечания и даже брань с удивлением обнаружил, как тот сразу же перешел к делу, не одарив его даже приветствием, словно позабыл все свои благородные манеры в одночасье: — И что ты узнал? Нашел ее? Где она живет? В Париже? Живет ли она одна? Любовник? Есть любовник? — П-п-ростите меня, пожалуй, мне следовало уже в письме обозначить тему нашей встречи. Я обнаружил ее поверенного. Более того, оказалось он живет на широкую ногу, и вы были совершенно правы в своих подозрениях, живет он не на свои средства. Оказалось, он прибыл во Франции уже следующим кораблем, тут же снял роскошную квартиру, и живет, хочу я сказать, роскошной жизнью. Более того, он имел счет в Парижском банке задолго до своего приезда, боюсь, он обкрадывал ее уже много лет. Что ж, наивность и беспечность дорого обходятся в жизни, — обронил он, но увидев гневный взгляд Дэвида, тут же пожалел о своих словах. — А что с ней? Где она? — Боюсь, тут мне нечего вам сообщить. Исчезла без следа. Не уверен, что нам получится ее найти хотя бы когда-нибудь, мигранты заполнили Париж, и это крайне затруднительно искать одну даму, когда их так много. Словом в отсутствии перспектив, следует ли мне продолжать поиски? Дэвид твердо кивнул в знак согласия. — А как поступить с ее помощником? Дэвид ничего не ответил, и даже не облагодетельствовал его взглядом, затем встал из-за стола, словно потерял ко всему происходящему интерес, и, обронив, слова, словно салфетку на пол, отстраненно сказал: — Придумайте, что сделать, но деньги все вернуть. Выйдя из отеля, он, как и любой другой человек, чей день был безвозвратно потерян уже с утра, не имея намерения занять себя чем-то, и двигаясь без цели, пошел по самому простому, не требующему ни мысли, ни приложения усилий, пути, а именно, по прямой. Дэвид не любил, когда на набережной слишком много людей, но сегодня, растворяясь в толпе, скрывая свои мысли и чувства, он и рад был затеряться в море человеческих улыбок и грусти. Выходит зря сегодня ему снилась Энн. Во сне она была словно из чернил и снега, и, растворяясь строкой на листе бумаги, как образ памяти в книге прошлого, исчезла без следа. Верно, это знак, что книгу ту следует захлопнуть навсегда. А он то, думал — вещий сон. На самом деле, он и сам не знал, зачем поручил помощнику найти ее, не знал он, и что будет делать, если найдет. Нет, обратной дороги нет, она ушла, оставила его, и не в его натуре было навязывать себя тому, кто в нем ну нуждался. В конце концов, любовь возможна лишь тогда, когда она взаимна, а если не взаимна, то разве ж это любовь? Самоистязание, не иначе. Просто, словно для успокоения души, с наличием которой, он уже смирился, ему необходимо было знать, что она там, быть может, на улице Мон Плеси, в доме 57, квартире 54, и от этого ему бы стало проще. Почти дойдя до конца Английской набережной, он повернул обратно. Тишайший штиль, и море, словно слюда, лишь мерцает на солнце, такое спокойное, будто и не живое вовсе. Как вдруг из ниоткуда подул ветер, словно все это время он прятался под скамейками, и, дразнясь и играя, начал поднимать подолы дамских платьев, распахивать пиджаки мужских костюмов и ворошить копны выгоревших на солнце волос. Море заволновалась, вспенилось барашками, и брызги от самых смелых волн, что стягивают гальки с берега к себе на дно, как вор карманник, к себе в подол утягивает прохожих сбереженья, ударили первыми каплями о мостовую. Он взглянул на парапет, усыпанный людьми, словно воробьями и не поверил своим глазам.