Вцепившись в поручни, как если бы боялась саму себя, больше чем волн, и смотря куда-то вдаль, стояла она. Виновница его былого счастья и сегодняшней печали. На самом деле, Анна смотрела не вдаль, а на вполне конкретный объект, на казино де ля Жете. В дымке поднимающихся в воздух брызг, он напоминал плавучий остров в тумане, он то тонул, то выпрыгивал вновь, то вновь погружался в облако морских капель и лишь острый трезубец сирены, вопреки легендам, не заманивал заблудший морских путников на мель, а указывал им путь, словно маяк, чтобы те не разбились о скалы. Это был ее первый выходной за месяц. Измученная и опустошенная, она пришла на море, с робкой надеждой исцелить и восстановить то, что жизнь разрушала годами. Но разве ж морю это под силу? Постояв у самого края берега, она немного прогулялась по набережной, и, найдя первую свободную скамейку, с облегчением присела отдохнуть. Теперь-то она знала, что нет ничего опаснее попытки отблагодарить за милость. И если денежный долг, вернуть возможно, то как отдать долг не материальный? Как отплатить за добро, не попав в ловушку вечной благодарности, и обязательства не осязаемого и незримого, а потому неисчерпаемого. Стремясь поступками, помощью и служением выразить признательность Остеррайхам, она попала в капкан своей же доброты, что люди часто признают за слабость. Желая отплатить им за помощь и кров, она того не ведая превратилась из помощницы в прислугу, причем самого неблагодарного ранга, когда выполняешь поручения сразу всех членов семьи, без отдыха и права на жалованье. Устройся она к ним на работу как подобает, а не из милости, она могла бы потребовать оплату за свой труд. Но как просить денег, когда тебя приютили, подобно сироте, пусть и великодушный, но строгий благодетель. И та кротость, и та податливость ее натуры, что делают ее притягательной для других, для нее же самой обернулось ловушкой. И не выбраться, и не спастись. Что ж, некого винить кроме себя, подумала Анна, вглядываясь в линию горизонта, словно ждала спасенье. Без денег, без выхода и без надежды. Как вдруг, чьи-то руки тяжело легли ей на плечи. Она испуганно вздрогнула и обернулась. Ее самое горькое разочарование и трепетный восторг и тайной страсти упоение предстали перед ней. Не в образе бесплодного духа, о котором она украдкой грезила в своих мечтах, а в образе человека, из крови и плоти, при том едва ли достойного и сотой доли чувств, которые она к своему стыду к нему испытывала. — Если ты так хотела скрыться от меня, то разве ж верным решением было вернуться в Ниццу? — саркастично, с жесткой улыбкой, неожиданно спросил он, и отстранился, словно устыдился своего жеста, когда коснулся ее. — Здравствуй, Дэвид, — тихо прошептала она. Все мысли вылетели из ее головы. Она пыталась вспомнить, отчего покинула его, но не могла. Не было ни одного, сколько бы то ни было действенного и достаточно весомого аргумента, отчего она ушла в тот день. Анна отчаянно цеплялась, за то, что ей когда-то сказала о нем фрау Остеррайх, но теперь, спустя время, все сказанное о нем, ей казалось таким нелепым и глупым. Таким же нелепым и глупым, каким она сама себя чувствовала в эту минут, будто нагая перед ним. — Мне стоило тогда, оставить тебе письмо, или дождаться тебя. Мне следовала все объяснить, — сбиваясь, начала оправдываться Анна. Казалось он ее совсем не слушает. Ей даже показалось, что он готов развернуться и уйти. Какой же жалкой она чувствовала себя сейчас. В его глазах читалось презрение и безразличие. Впрочем, она вновь ошибалась. Он смотрел на нее и с любопытством и с любовью, с обидой и с жалостью, и все чувства сразу, вот только едва ли хотя бы одно из них, можно было достоверно прочесть на его лице. За эти месяцы она изменилась. Он мог бы сказать, она выглядит дурно, и без того белые косточки, казалось, стали прозрачными, ее огромные темные глаза светились каким-то лихорадочным блеском, блеском отчаяние и безысходности. В миг, вся та злость, что он все эти месяцы испытывал к ней, за то, что она покинула его, куда-то испарилась. Он любил ее, а значит жалел. — Пройдемся? — просто спросил он, и протянул ей руку, чтобы она могла о нее опереться. Она не отвергла его, но как только он помог ей встать со скамьи, тотчас отстранилась. Некоторое время они шли молча. Анна заметила, что шаг его стал тяжелее обычного. И Дэвид изменился за эти месяцы, чуть набрал вес, чуть обрюзг, и с тайной радостью она осознала, что выглядит он не важно, с тайной радостью только потому, что про себя она знала, что эти месяцы, дались ей так тяжело. Она исхудала, и то смятение и отчаяние, что царило в ее душе, измотало и словно обескровило ее, превратив лишь в былую тень той, кто она была раньше. Она не чувствовала себя желанной и осознание своей непривлекательности сейчас, в эту самую минуту с ним, ввергало ее в такую тоску и печаль, что она и сама удивлялась ее силе. Хотя какое ей до него дело? Как бы то ни было, она сама оставила его, напомнила себе Анна. Но внутренний голос, знал, что и он своей отстраненностью, холодностью и закрытостью не дал ей выбора, а слова фрау Остеррайх, стали последней каплей, чтобы прийти к решению, которое она подсознательно приняла в самом начале романа. Уж лучше опередить его, чем ждать, когда он ее оставит, и чем раньше, тем, будет легче. Вот только едва ли это было важно теперь, и хотя прошло не так много времени, но кажется, будто все случившееся между ними было пропасть назад. Погруженная в свои мысли, Анна только сейчас начала понимать, что в его шаге и движениях что-то было не так. Ушла та легкость и гибкость, что так восхищала и пленяла ее, и подлаживаясь под его тяжелый шаг, она, наконец, осознала, что за время их расставания, нечто дурное произошло с ним, и он, словно опережая ее мысли, вдруг без обиняков произнес: — Я еще не совсем восстановился после аварии. Как хрупок и слаб оказывается человек, лишь секунда нужна, чтоб сломать его, но даже жизни не хватит, чтобы вновь излечить. — Авария?! — удивленно и испуганно вскрикнула Анна и прижала руки к груди. Он остановился, и, нахмурившись, спросил: — Разве ты не знала? Ведь все газеты трубили об этом. Поезд Калле — Ницца. Разве ж ты не читала газет? И потом, положим, ты оставила меня, но ты не могла не знать, что поездом я должен был вернуться. К тебе… Анна судорожно начала вспоминать события тех дней, кажется, что-то такое писали, но она с точностью не могла бы сказать, что именно. Чувства и эмоции, отчаяние и одиночество, и хаос мыслей в те дни так захватили ее, что она словно оставила весь мир, и все что в нем происходило, погрузившись в пучине лишь своих горестей и печалей, не ведая и не слыша ни чужое горе, ни чужие беды. Погруженная в депрессию и жалость к себе, она отвергла этот мир, мир, который когда то отверг ее. Что ж, так устроен человек. И потом, кажется тот злополучный поезд, был в пятницу, а Дэвид должен был сесть на воскресный. — Я не думала, я не знала, что твой поезд в четверг…, — стремясь оправдаться, а скорее оправдать себя в своих же глазах тихо произнесла Анна. — Я решил вернуться раньше, — сухо произнес Дэвид. — «Спешил к тебе, так тосковал», — хотелось ему добавить, но он смолчал. Но все же, во взоре был упрек: «Я тебя так ждал». Она посмотрела ему в глаза, и чувство вины, жгучее, почти невыносимое, захлестнуло Анну. Она запуталась, заплутала, в такой сложной и непонятной жизни. Казалось раньше, ее жизнь, была, что колея, так ясно и понятно, а сейчас, тысяча дорог, и которая их них верная не понять. — Прости, — только и смогла вымолвить Анна. Но слово это будто пустое и полое, и совсем ничего не значащее, и все же оброненное, оттого, что нет других слов, способных передать сожаление и вину, и хоть и бесполезное, но все же так ко времени необходимое. Он промолчал в ответ. Так они дошли до конца набережной. В этой части, почти не было людей и мало зданий, лишь недостроенный и брошенный отель, стоял на возвышение. Чей-то несбывшийся проект тщеславия, расцвета и последующего разорения, где роскошный фасад соседствовал с дешевой кладкой, словно кольца дерева, указывающие, какой год был богат, а какой — на грани разорения. Неподалеку пара прохожих, до странности угрюмых, на Лазурном берегу, где каждый должен быть, наверное, если не счастлив, то хотя бы беззаботен. Но так бывает. Анна не глядя на Дэвида повернула к морю. Ей не хотелось, чтобы он видел, как одна потаенная слеза украдкой скользнула по ее щеке. И будто агнец на закланье он пошел за ней. — Почему же ты уехала, так ничего не объяснив! — не выдержав, воскликнул Дэвид. В одну секунду он неожиданно для самого себя потерял терпение. Терпение, которым дорожил и свою сдержанность, которую ценил и в себе и в других, и почитал за главную добродетелей, без оглядки позабыл. Сейчас он был тем, кого презирал, человеком эмоциональным, человеком чувствующим и потому неразумным. Всю свою долгую жизнь, стараясь отринуть эту часть себя, пряча ее где-то в глубине белоснежной и накрахмаленной рубахи, явил ее здесь и сейчас, как слабость, как погибель. — Теперь уже и не знаю, — так и не взглянув на него, а глазами все еще ища у моря поддержки, произнесла Анна. — Мне казалось, — продолжила она, — что тогда, это было верным решением. Мне казалось, твои чувства несерьезны, лишь прихоть, и вопрос времени, когда ты оставишь меня. В твой отъезд, этот конверт, как оскорбление, и потом…, — запинаясь и не решаясь сказать, начала Анна: — я встретила фрау Остеррайх. Она мне поведала некоторые подробности. — О чем же?! — гневно воскликнул он, уже предвидя сплетни и кривотолки злопыхателей о чем бы то ни было. Уж они найдут повод позлословить, даже если ты монах безгрешный, а уж он ни монахом, ни тем более безгрешным не был. Тишина в ответ. Лишь снова долгий взгляд куда-то в море. Дэвид с раздражением схватил ее чуть выше локтя и нетерпеливо повернул Анну к себе. Она беспомощно посмотрела на него своими глубокими почти черными глазами в этой хмурой мгле, надвигающегося шторма и тихо произнесла: — Фрау Остеррайх сказала, что вы… бесчестный и… едва ли порядочный человек, а ваше состояние нажито путем… далеким от праведного, — последние слова она сказала ели слышно, так что он с трудом разобрал их, но когда их смысл, наконец, дошел до него, то Дэвид громко и открыто рассмеялся. Он даже не злился на эту наивную глупость, им просто овладело раздражение на Энн. С трудом переведя дух, как если бы пробежал добрую милю, он уже спокойно спросил: — А фрау Остеррайх при этом не уточнила, каким путем нажито ЕЕ состояние? Замечу, Остеррайхи далеко не бедные люди. И кто знает, учитывая немецкую бережливость и скупость, может в разы богаче меня. Разве ж ты не знала, что состоянием они обзавелись во время войны? Вот уж подозрительно. Не так ли, Энн? Анна ничего не ответила — Не думал, Энн, что ты настолько наивна, вернее о твоей наивности я догадывался, но о глупости, не знал, — уже зло добавил он. — Да будет тебе известно, милая Энн, состояние только так и наживается и никак иначе. И я совершал бесчестные поступки, но лишь те, которые бы мне не мешали спать. Больше мне нечего сказать, — затем немного помолчав, раздраженно спросил: — И что же? Это все? — готовый услышать другие не менее смехотворные обвинения. — Не совсем, — уклончиво продолжила Анна. — Продолжай, — сухо предложил ей Дэвид, словно уже потерял к этому диалогу какой бы то ни было интерес. — Будто это ты с месье Жикелем устроил пожар на их вилле, так как Жикель, был недоволен таким близким соседством и он, и ты…, — сбиваясь, произнесла Анна, — словом, ты помог ему в этом. — Мммм, понятно, — отстраненно обронил он. — Так это правда! — воскликнула она, прижав пальцы к губам. — Ты устроил пожар! — Я не устраивал пожар, — спокойной ответил ей Дэвид, словно увещевая неразумное дитя. И все же в его словах, даже для Анны, слышна была ложь. — И даже если не ты, а кто-то с другой подачи, с подачи месье Жикеля, или с твоей подачи, не важно, — раздумывая вслух, произнесла Анна, — я вижу, по твоим глазам, ты знал, ты знал, но не помешал. — Между «совершал» и «знал», большая разница, милая Энн, опасная разница. Например, у меня нет желания мешать драться паукам в банке. Но это не значит, что я стал бы драться вместе с ними. Пусть дерутся, если им так надо, не мой бой, и драка не моя. Достаточно того, что я никакого к этому отношения не имею. В жизни все не так просто, милая Энн, — уже мягче произнес он, — тебе все надо разделить на черное и белое. Я у тебя или добрый, или дурной, и ты слышать не хочешь, что бывает разное. И было бы простительно, если бы твой опыт был мал, но ты столько видела, и сейчас, я полагаю в рабстве у Остеррайхов, и все же, ничего не хочешь замечать. Он посмотрел на нее с сожалением, и все же в эту минуту, нежную и слабую, утонченную и женственную, заблудшую и запутавшуюся он любил ее так, как никогда и никого на свете, с каким-то горьким сожалением, будто для своей любви, выбрал неверный объект. Все было сказано, все объяснено, но легче отчего-то не стало. Произнеся вслух, все, что казалось, разделяло их, они не только не стали ближе, но жизнь, будто разнесла их по разным берегам. И сейчас, находясь всего в полуметре друг от друга, оба понимали, что никто из них, не сделает шаг на встречу, и этот шаг, что не случился, стал пропастью меж ними. Погода разъяснилась, еще минуту назад все в природе говорило о надвигающемся шторме, и темные воды, и волны, сбивающиеся друг к другу, как птицы в стаю, и тяжелое свинцовое небо, дремлющее на крепких колонах пальм. И снова нет ничего. И ясно, и тихо, и умиротворенно, будто ничего и не было. Неожиданно Дэвид, произнес: — Город не малый, но и не большой, непременно еще увидимся, Энн, а сейчас мне пора. — И чуть наклонив голову в знак прощания, поспешно ушел. Анна посмотрела ему в след. Его крупная фигура больше не была гибкой и ловкой как у хищного зверя. Он двигался неуклюже и выглядел громоздко, а все его движения были скованны и медлительны. Видимо авария отразилась на нем гораздо сильнее, чем она могла предположить. Как она хотела бы кинуться ему в след, и поцелуями и нежностью и лаской излечить все раны. Но сейчас, когда он так зол на нее, и по правде сказать, по делу, она не решилась бы сделать первый шаг, потому как если бы сейчас, он оттолкнул и отверг, то это навсегда бы ее сломило. Все, что казалось ей тогда очевидным и ясным, и ее скоропалительное решение, все теперь казалось ошибочным и ложным. Такая путаница и такой хаос в голове. Она болезненно схватилась за голову, и едва слышно застонала. Грудь сковали невидимые тиски, она не могла не вздохнуть, не выдохнуть, кинувшись к парапету. Анна глубокими глотками пила воздух моря, и капля, по капля приходила в себя. Она мысленно возвращалась к разговору с фрау Остеррайх и к словам Дэвида. Кто из них искренен, а кто находится в плену лжи? Никогда ей не узнать правды, так что ей самой придется решить, что для себя признать за правду и с этим жить. В действительности же он не был зол на нее, скорее раздражен, и сейчас, по пути в Руль, огромными размашистыми шагами он едва сдерживал раздражение, на нее и на себя, которое захватило и поглотило его с головой. Он решил взять паузу, дать им обоим остыть после тяжелого разговора, дать подумать себе, но прежде всего ей, дать ей свободу определиться. Как он мог, довериться ей, если она вновь, в случае дурного слова о нем, вот так, с легкостью, отвернется от него. Больше всего в жизни он ценил равновесие, и сейчас, когда скоро ему стукнет пятьдесят, и жизнь его вновь казалось бы вошла в спокойное и тихое русло реки с Элен, такой заботливой Элен. Элен, он совсем забыл о ней. Как о ценном багаже, который с ним случилось год назад, оставить в поезде в Калле. Он понял отсутствие его ценности лишь тогда, когда потерял его, хотя до того момента, думал о том, что он крайне для него важен. И остановившись возле отеля Негреско, когда-то роскошных апартаментов, где отдыхали только премьеры и коронованные особы, а сейчас, находившимся в унылом запустенье былого богатства, вслух произнес: — Но пусть определится Энн, а я уже определился. И решительно повернул к отелю Руль. В этот вечер Дэвид и Элен вновь обедали в казино де ля Жете. Ожидая шторм, работники казино убрали все столы и стулья с террасы, и лишь уставшие цветы, которые в спешке, забыли, покачивались своими увядшими стеблями в такт легкого и спокойного ветра. А шторм так и не случился. Ресторан был полон, и, находясь в огромном количестве людей, Дэвид немного расслабился. Быть наедине с Элен сегодня для него было мучительно тяжело и даже невыносимо. Так не выносимо находится у постели неизлечимо больного, осознавая, что его дни сочтены, когда он о том еще не знает. И она каким-то животным чутьем, хотя ни видом, ни словом не подав, что почувствовала перемены в нем, и глядя на него цепко и зорко, чуть склонив голову вправо, словно настороженная голубка, каждое свое слово взвешивала и обдумывала прежде чем его озвучить, потому как ясно и со всем ужасом понимала в тот момент, что скажи она сейчас нечто не к месту или невпопад, он может просто встать и уйти навсегда. Она знала, она чувствовала, ему нужен повод уйти. О-о-о-о, небеса свидетели, она ему этот повод не даст. Она будет той, какой он желает, той, что без изъяна, и гибкой, и хитрой, и ловкой, и не отпустит его. — Ты знаешь, мне наскучила Ницца. И потом, в этом сезоне публика не лучшая, столько сомнительных людей дурного происхождения, конечно, всему виной мигранты. Так что, может, вернемся в Париж? Хотя и он полон мигрантов. Или обратно в Калле? Хотя в Калле едва ли есть занятия для нас. А может Италия? Да, Италия. Решено. Как тебе моя идея? — поспешно спросила Элен. Что-то ей, какое-то женское чутье подсказывало, еще в полном мере не осознавая почему, что причина его сменившегося настроения кроется в Ницце. Конечно, не зная истинных истоков его охлаждения к ней, она винила во всем сам город, с его роскошью и доступными прекрасными женщинами, отправлявшимися на лазурное побережье вслед голубых поездов со всей Франции, как стайка мелких рыбешек за огромным синим китом в поисках крова и пищи. И зная свою слабую стороны, осознавая свою физическую непривлекательность, она уже не могла конкурировать своей заботой и опекой, с множеством фривольных красавиц побережья, как полчищем поденок, летящих над гладью воды. И видя, как он окреп, как он возвращает себе былую форму, она с горькой усмешкой осознавала, что их союз, сиделки и пациента медленно, но верно угасает. А потому Элен понимала, что ей следовало поспешить связать его узами брака, как морским узлом реи корабля, что ветер и время неотвратимо и неизбежно разводит врозь. — То же что дозволено делать в Италии, можно делать и здесь. И потом, прибыл Гордон Кэмпбелл, мой давний друг, и если не сегодня, то завтра мы непременно встретимся и поужинаем. Нет, милая Элен, у меня определенно нет намерения ехать в Италию. Мне хорошо и здесь. Ты же знаешь, я люблю Францию, — ничуть не смутившись, солгал он. — Конечно, конечно, — поспешно согласилась Элен, — не бери в голову все, что я сказала, так, мысли вслух, — добавила, уже задумавшись, она, и решив, во что бы то ни стало, выяснить, что же теперь гнетет его и отчего он отстранен больше чем обычно, больше этой темы не касалась.