Ларивон с Микулой поспешно обложили Акулину с младенцем сеном и хворостом. Старец поджег сено от свечи. Сухое сено и хворост моментально вспыхнули. Над темным лесом поднялся столб пламени. — Ма-а-а-туш-ка-а-а-а!.. Перекрывая вопль Акулины, вся община гаркнула: — Аллилуйя! Аллилуйя!.. Судное моленье свершилось. ЗАВЯЗЬ ВТОРАЯ I Белая борода — не снег, а прожитое лихолетье. Когда-то Филарет Боровиков был таким же молодым, как и беглый каторжник Александр Лопарев. То и разницы: Филарет возрос в барской неволе, а Лопарев — из барского сословия, жил в холе и довольстве. Филарет перебивался с куска на кусок. Пять дней в неделю гнул хрип на барщине, а барин Лопарев не ведал нужды из-за куска хлеба насущного, ел, что душе нравилось. Службу нес царскую, в море плавал, тешился. Когда стало невмоготу Филарету Боровикову везти упряжь помещика, он бежал в Оренбургские степи, нашел там пристанище у раскольников-скрытников, покуда судьба не свела с Емельяном Пугачевым, который назвал себя «осударем Петром Федоровичем». Помнит Филарет последние слова Пугачева: — Сгину я, брат мой во Христе, да не отойду весь на тот свет. И может, бог даст, из кровушки моей и моих братьев вырастут новые люди, и тогда порубят мечом и выжгут огнем всех царских слуг и насильников! И настанет на святой Руси вольная волюшка!.. Может, далеко еще до вольной волюшки, но вот поднялись же на царя-кровопивца сами дворяне офицеры. Если бы они кинули народу призывное слово, не устоять бы царю. Рухнул бы трон, а вместе с ним крепостная неволя, и настала бы хорошая жизнь. Как же поступить с беглым каторжником Лопаревым? Можно ли приобщить холеного барина к верованью Филаретову? Не порушит ли он крепость? «Белую кость, как ни прислоняй к мужичьим мослам, а все не выйдет единой кости. Две будет: белая и черная». Задумался старец Филарет. И так кидал неводом мысли и эдак. Ночь минула тяжкая, судная. Блудница Акулина сгорела, не раскаявшись в грехе. Ладно ли? «Экая крепость у нечистого, — думал старец. — И огнем не отторгли бабу от него. Как бы худа не было!» На солнцевсходье старец учинил спрос невестке Ефимии: — Слыхала вопль блудницы Акулины? — Слыхала, батюшка. — И барин слышал? — Не ведаю, батюшка. — Где же была? Доглядывала за барином аль нет? — Барин захворал, должно. Я не посмела спросить. Да и самой страшно было. Старец недоверчиво покосился на невестку: из веры давно вышла. У Ефимии что ни погляд, то огонь. Истая искусительница! Глаз черный, скрытный, и душа в туман укутана. Разберись, что у нее прячется за словами и за черными глазами! Как ни укрощал Ефимию Мокей, сын Филаретов, ничего не достиг. Схватит, бывало, Мокей Ефимию за черную косу, пригнет к земле и лупит, как Сидорову козу. Ефимия хоть бы раз покорилась. «Убей, ирод, а все равно горлица ястребу не пара». Горлица ли? Еретичка! Приметил Филарет: после отъезда Мокея ходоком на Енисей Ефимия будто совращать стала несмышленыша Семена Юскова — безбородого парня. Пустынник Елисей пожаловался; парень испортился, радеет перед образами не от души. Ефимия ходила с ним по степи собирать травы целебные, а может, искушала? «Ох-хо-хо! Ведьма, ведьма! — кряхтел старец. — Прогнать бы из общины аль на судное моленье выставить». Но как же быть с барином? Хоть в оковах заявился а все не мужик, не праведник. Старец долго стоял возле телеги, под которой скрывался Лопарев, потом позвал: — Человече! Бог послал утро! Лопарев выполз из-под телеги, поздоровался со старцем, а сам руки прячет в рукава. Бледный, и глаза впали. — Али хворь привязалась? Лопарев пожаловался: и в жар кидает, и в озноб. И голова болит — глаз не поднять, и всего ломит, и в горле сухо — туес воды выпил за ночь, и все мало. — Бог милостив, — ответил старец. — Лекарша у нас есть. Хоть баба, а толк в знахарстве имеет. Бог даст, подымет на ноги. Аминь. II Ефимия только того и ждала: позволения лечить барина, встречаться с ним, изливать душу. Но чтобы старец не заподозрил в дурных помыслах, Ефимия сперва отказалась лечить щепотника: грех ведь, не из нашей веры. Деверь Ларивон поддержал сноху: — Праведное слово говорит благостная, — прогудел он себе в рыжую бородищу. — Блудницу огнем сожгли, а щепотника выхаживаем, паки зверя лютого. Отчего так? Старец стукнул батогом-посохом: — Молчай, срамное брюхо! Хаживал ли ты, праведник, в чепи закованным по рукам и ногам? Шел ли ты на царя с ружьем? Сиживал ли в каменной крепости? Барин тот попрал барство да дворянство, чтоб свергнуть сатанинский престол со барщиной и крепостной неволей. Слыхивал ли экое? На зуб клал али мимо бороды прошло? Может, тот барин примет нашу веру древних христиан и, как Аввакум-великомученик, пойдет с нами к Беловодьюшку сибирскому. Тогда, бог даст, отдам ему посох и крест золотой… Содрогнулась община от подобных намерений духовника, почитаемого не менее самого Исуса Христа. Пустынники-верижники толковали и так и сяк. Особенно старался в том пустынник-апостол Елисей. — Грядет, грядет великая напасть! — вещал Елисей по землянкам, хаживая к верижникам. — Сам духовник в отступ пошел от древней веры — погибель будет. Сам зрил того нечистого, упрятанного под Мокеевой телегой. Курицу жрал, и масло по бороде текло. Откель масло? Еретичка Ефимия оскоромилась! И — пошло, понеслось среди верижников: — Не зрить нам Беловодьюшка! — Нечистый барин, чай, в церковь поповскую поведет, кукишем креститься заставит. — Ох, худо! Ой, худо!.. Дошел вопль и до старца Филарета. Созвал он на тайное моленье в свою избу избранных богом и самими верижниками верных апостолов и в том числе неистового кривоносого Елисея с гирею на ноге. Зажгли двенадцать свечей у древних икон, помолились по уставу, расселись вокруг стола духовника, а потом начали разговор. — Сказывайте волю Исуса, — потребовал старец. — Глаголь, святой Елисей!.. Елисей вышел на середину избы, опустился на колени и, воздев руки к иконам, возопил: — Сатано округ рыщет — погибели нашей ищет, святейший наш батюшка Филарет! От барина того погибель будет. — Такоже. Такоже. — Филарет помолился. — Глаголь далее. — Слыхивали: посох духовника обещал щепотнику? — намекнул Елисей и замер, ожидая слова духовника. Духовник ничего не ответил. Обратился к апостолу Тимофею: — Сказывай, преблагостный Тимофей. Кто рек при щепотнике Филаретово имя? На чью ладонь положили тайну святого Церковного собора? Чьему имени при щепотнике хвалу воздали? Сказывайте!