— Самое страшное — душу. Руки и ноги давно закованы, Александра. Цепи на руках и ногах легко носить — ох, как тяжело носить цепи на душе!.. — Понимаю. Понимаю… О, господи! Как душно… Где мы, Ядвига? Ефимия не сразу нашлась что ответить. — Где мы? Где? — требовал Лопарев. — Мы далеко-далеко, в девятом царстве, — проговорила она, а у самой сердце слезами умылось: как быть, если барин пришел в сознание? — Не понимаю. Ничего не понимаю. Такая боль в голове!.. О, господи! Мама!.. Что стало с мамой?.. Я ничего не знаю, ничего не знаю. Она мне сказала: «Бесы закружили, видно». Нет, не закружили, мама! Не вышло восстание: плечо к плечу не держали. Будет другое время — не устоять престолу. Иначе жить нельзя. Нельзя, нельзя! — Нельзя, Александра, — подтвердила Ефимия. — Ты меня звала Сашей, Ядвига. Зови Сашей… Как ты меня нашла? — Нашла, нашла, — отозвалась со вздохом Ефимия. — Ложись. Нельзя говорить громко… Саша. Нельзя. Он нашел ее руки и порывисто притянул к себе. Ефимию в жар бросило, когда барин стал целовать их, бормоча что-то, а потом сказал стихами: Вчера был день разлуки шумной, Вчера был Вакха буйный пир, При кликах юности безумной, При громе чаш, при звуке лир… Ефимия со слезами слушала его голос и не знала, что же ей делать. — Клянусь девятью мужами славы, мы еще доживем до славных дней России. Доживем, Ядвига! — Дай бог! — тихо промолвила Ефимия. — Бог? Нет, нет, Ядвига! Ни католический, ни православный не помогут нам. Не помогут. Свободу надо брать своими руками. Да, своими! Ефимия промолчала. — Голова… голова… О, господи!.. — опять застонал Лопарев и опустился на сенное ложе; притих. Ефимия подождала, пока он уснул, и, не в силах удержать горечь, подступившую к горлу, выбралась на ветер. Хоронясь возле березы, долго-долго плакала. Это была ее последняя ночь «без крепости духа»… На другой день Ефимия сказала Ларивону, что барину полегчало и он в полной памяти, а потому быть с ним нельзя правоверке. Старец Филарет вскоре позвал ее в Ларивонову избу, выслушал и тогда разрешил наведываться к барину только днем, с приношением пищи. На десятый день Лопарев покинул свое убежище, грелся на солнышке и слушал быль старца про поморских праведников. — Кабы анчихрист не плутал по царствам-государствам, давно бы люд праведный жил во счастье, со господом богом, — гудел старец. — Вот мы спасаемся от греховности едной общиной. А кругом как? Соблазн. Искушения. Погань всякая. Лопарев не сдержался, заметил: — Спасение для людей — свобода. Без свободы нет жизни человеку, а есть каторга, в цепях или без цепей — какая разница! — Свобода с блудом бывает, — возразил Филарет. — Дай свободу слабым да не твердым — и в блуде погрязнут, со червями земляными заодно будут. — Без свободы человек окаменеет, думаю. Нищий духом станет. Старец поднялся и ушел восвояси… Ефимия радовалась. Она так и светилась вся, глядя на Лопарева. Это она спасла его от смерти! И Лопарев сказал: — Если бы не ты, не жить бы мне. На что Ефимия тихо ответила: — Тогда и мне, может, не жить бы, — и тут же ушла — стройная, еще совсем молодая женщина, такая же загадочная и неопределенная, как завтрашний день. Минуло еще четыре дня, и старец сообщил, что позовет па совет крепчайших пустынников и тогда решат, как поступить с барином: оставить ли в общине, как пришлого, иль прогнать, как щепотника. «Если прогонят, куда идти? — думал Лопарев. — В городе опознают, схватят, закуют и отправят на каторгу. А в деревню пойти — примут ли? Не лучше ли остаться в общине Филарета? Хоть тьма-тьмущая, но люди надежные, кремневые… Русь! Какая же ты дремучая и непроглядная! А я-то знал Россию петербургскую, невскую, с выходом в Балтийское море, в Европу просвещенную. И все-таки надо жить, как сказала Ефимия. Кто знает, может, настанут перемены?» IV Августовская ночь прояснилась звездами. Играла, нежила. С берегов Ишима тянуло теплой испариной. Лопарев лежал возле телеги, думал. Послышался шорох, будто кто полз. Лопарев оглянулся и встретился с черными глазами — Ефимия! — Тсс! — Ефимия погрозила пальцем: молчи, мол, — явилась тайно от старца. Подползла к телеге и протянула Лопареву бутылку. — Вино возьми. — Вино? Угольные глаза приблизились и заискрились, как две падучие звездочки. — Што глядишь так, Александра? — И голос тихий, мягкий, как безветренная августовская ночь, и такой же таинственный, обещающий. — Разве у вас пьют вино? — Лопарев взял бутылку из черного стекла, нагретую руками Ефимии. Пухлые губы усмехнулись: — Наше вино — не зелье. На ягодах и меде настоянное. Такое вино все пьют, силу набирают. Зелье сатанинское, аль чай китайский, аль табак бусурманский — того на дух не примаем. — И, лукаво щурясь, Ефимия пояснила: — Кто пьет чай — спасения не чай; кто табак курит — тот бога из себя турит; а кто зелье пьет — тот с сатаной беседу ведет. Аль не так? — Не думал про то, — ответил Лопарев. — Я и чай пил, и трубку курил, и вино пил крымское и заморское. И водку пил. — Ой, ой, Александра! — пожурила Ефимия, но беззлобно. — А про спасение души думал? — Думал, когда сидел в Секретном Доме. Вот, думаю, сгноит меня царь-батюшка в камнях, и куда душа моя денется, коль из каменного мешка и щели нет на волю? — Грешно так глаголать, — построжела Ефимия. — Потому: душа — не тело. Затворы да стены не удержат. — Куда же она денется, коль и щели на волю нет? Пробьет камни? — И камни и землю пробьет, если душа живая. — Может быть. Не думал про то, — уклонился Лопарев. — А думай, думай, Александра Михайлович! Нонешнюю ночь судьба твоя решается. Жить тебе с общиной аль гнатым быть. Куда уйдешь, скажи? В оковы? Али ждешь милости от царя-сатаны? Нет, Лопарев не ждал от царя милости. Он его знает. Говорил с ним с глазу на глаз… — И духовник так сказал пустынникам: барину от царя милости не будет, а потому спасти надо. Да вот пустынники… — Что пустынники? — Лютая крепость у них. Ой, лютая! Жен не ведают, потому, говорят, как Ева совратила Адама и со змеем-сатаной позналась, значит, и все жены сатану в себе носят. Они бы всех женщин огнем сожгли. — Ну, а матерей своих тоже пожгли бы? — Дай волю — пожгли бы. Лютые, лютые старцы! В общине проживают, как истые праведники. Есть которые с веригами и во власяницах. — Это еще что такое? — Вериги? Тяжесть на теле. Которые таскают ружья и спят с ружьями или железо с шипами, чтоб тело кололо. А один раб божий пудовые чурки повешал на себя и таскает их, мучает плоть, чтоб искусу не поддаться.