Власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают на голое тело. Один тут старец есть, Елисей, самый злющий; он двадцать лет носит власяницу и ни разу, говорят, не сымал. Тело у него все в струпьях и рубцах. А на правую ногу чугунную гирю привязал, чтоб сатана не утащил к соблазну, когда глаза спят. — Разве у него только глаза спят? — Глаголет так. Телу во власянице не уснуть. Я спытала. Ой, не дай бог повтора!.. — Зачем же тогда надела? Ефимия оглянулась, взяла Лопарева за руку: — А ты сам себя заковал в кандалы? — Со мною разговор был малый: каторжник… — И то! А меня возвели в еретички. Потом скажу, Александра, только не уходи из общины. Гнать будут — не уходи. Скажи, что примешь веру Филаретову. И я помогу тебе. Пустынники-апостолы, слышь, собрались у старца на тайную вечерю и в один голос трубят, чтоб прогнать тебя, яко нечестивца. Боятся, как бы старец не отдал потом тебе пастырский посох и крест золотой. — К чему мне посох и крест? — удивился Лопарев. — Ой, ой! Сила в них великая, Александра. Тогда бы ты стал духовником общины, как теперь Филарет. И тьма-тьмущая сгила бы в тартарары. Черные глаза смотрели в упор, настойчиво, призывно, трепетно. Лопарев смутился и опустил голову: не выдержал натиска. — Красивый ты, Александра Михайлович, — чуть в нос промолвила Ефимия и опять взяла за руку. — Когда ты в беспамятстве лежал под телегой в лихорадке, я, грешница, трижды побывала у тебя в гостях. — У меня?! — Лопарев почувствовал, как пламя кинулось ему в лицо. — Тсс! Где же еще? Рядом с тобой побывала и тулупом тебя кутала, а ты все зяб и звал Кондратия. Дружок твой аль брат? — Брат по восстанию. — В каторгу пошел? — Повешен. — Помилуй его душу, господи, и отверзни пред ним врата господни! — помолилась Ефимия, и звезды ее глаз будто потухли. Помолчав, спросила: — Еще глаголел про кобылицу с жеребенком, какие с тобой по степи шли. Может, привиделась кобылица-то? Нет, Лопарев уверен, что кобылица с жеребенком шла и потом орел налетел. — Знать, знамение господне! Чтоб не сгил в степи и звери не рвали твое тело, господь послал кобылицу с жеребенком. Знамение, знамение! Лопарев не верил, конечно, что бог послал ему знамение, но не стал разубеждать Ефимию. К чему? — Раз ночью, — продолжала Ефимия, — когда я крадучись пролезла к тебе, ты в беспамятстве звал мать. И я молила здравия твоей матушке. Лопарев хотел поблагодарить, но от волнения ничего не мог сказать. — А вот тут, где сейчас сидишь, на седьму ночь, помню, подошла проведать тебя, а ты… горько так плачешь. Слышу: «Ядвига! Ядвига!» И про Варшаву-город, и про какого-то Никиту. Не ведаю. — И тихо спросила: — Ядвига — жена твоя? Лопарев поежился: — Невеста была. Да поругались с ней, еще до восстания. — Из-за чего поругались? — допытывалась Ефимия. Лопарев усмехнулся: — Веру отказалась менять. — Веру?! Какая же у ней вера? — Католическая. Римская. — Ой, ой! Бесовская. Тричасному кресту молятся и деве Марии, а ведь Христос — спаситель и бог наш. Ладно, што поругался с ней, беда была бы. Ой, беда! От христианства уйти, как на огне сгореть. Забудь ее, Ядвигу-то. Из сердца, из души выкинь, чтоб и во сне не являлась. Я еще подумала… Послышался старческий кашель Филарета. Ефимию как ветром сдуло… V Мелководная река воркует, журчит, будто сказку бормочет… Бурная — камни перекатывает, с ног сшибает. Не река — кипень студеная. Кипенью начал свою жизнь род Боровиковых… Сам Филарет в молодые годы баловался силушкой, сноровкой, смелостью и удалью. Емельян Пугачев наградил Филарета кривой турецкой шашкой и четырехфунтовым золотым крестом, снятым с какого-то важного божьего пастыря. Осеняя себя двоеперстием, Филарет кидался в самую гущу битвы и рубил, рубил анчихристов во имя вольной волюшки! Не раз Емельян говорил Филарету: — Помолимся, брат, чтобы укрепить дух и побить ворогов-супостатов, опеленавших Русь железом. Народ в ярме, а бары в золоте да в холе. Нашей кровушкой питаются, а мы слезами исходим. И они молились. Плечом к плечу. А потом брались за пищали, шашки, за деревянные рогатины с железными наконечниками и бились с царским войском до последнего вздоха. Не одолели крепость царскую и боярскую — силы не хватило… Емельяна упрятали в железную клетку и повезли на казнь; Филарету удалось бежать в Поморье, где он впоследствии утвердил свою крепость веры. С Поморья общиною бежали в Сибирь… И вот встреча с беглым каторжником, барином… «Чем же не потрафил царь-батюшка барину? Чего не поделили? Холопов аль добычи и власти?» — думал Филарет. Он подошел к пепелищу — в белых холщовых штанах и в продегтяренных поморских мокроступах на босу ногу, опираясь на высокий посох с золотым набалдашником. Огляделся. Золотой крест тускло поблескивал. Лопарев впервые увидел старца-духовника такого вот торжественного, важного, как сама вечность. Минуты три старец к чему-то приглядывался, принюхивался, поводя головою. «Спугнул, должно, ведьму Ефимию, — подумал старец, видя, как барин испуганно сгорбился возле колеса телеги. — Ох, искусительница! Как змея, явится и, как змея, уползет — следа не сыщешь». Тяжко вздохнул. Грех, грех! Поверх белой из тонкого холста длиннополой рубахи опоясан широким кожаным поясом со множеством кармашков, где старец хранил часть золотой казны общины. Дорога дальняя, и золота у общины немало, а живут своими харчами. И на Волге урожай вырастили, и вот на Ишиме соберут урожай, а золото тратят в крайнем случае. Шурша крылами, на: старца налетела летучая мышь и прицепилась к белой рубахе. — Изыди, тварь! Постоял возле пепелища, прислушался к чему-то. — Не спишь, Александра? — Не сплю, отец. — Ишь, бормочет Ишим, а ветру нет. Подошел ближе, поглядел на Лопарева, вздохнул: — Пустынники порешили, Александра, прогнать тебя из общины, чтоб не порушилась крепость старой веры. Жалкую вот, куда пойдешь. В чепи али в землю? Лопарев не знал, что ответить.