— Такоже было со мной, когда бежал я от висельников. Войско наше побили, в чепи заковали. А я ушел, господи помилуй. И познал лютость людскую. О трех деревнях гнатым был, да не изловлен. Голодом маялся и холодом, покуда пустынник не спас мя. Стукнул посохом, вознегодовал: — Спасен был! А тя вот гоню на погибель. Ладно ли? В оковы гоню, к еретикам, собакам нечистым! Ох-хо-хо! Лопарев ничего не ответил: Ефимия научила не говорить лишнего, а больше слушать старца. — Молчишь? И то! Судишь, должно, старца Филарета. — За что судить, отец? Поступайте по вашей вере. — Пустынники наседают на меня! Пустынники! Погоди ужо, Александра. Хвалу богу воздав, аз те и благодать будет. Где та благодать, спросишь. Погоди ужо. Скажу. Филарет опустился на лагун с водой, хрустнув хрящами. — Пустынники глаголют: вера твоя еретичная, а сам ты из барского сословия, чуждый общине. Тако ли есть? Какое твое барство? — Теперь я каторжанин. — Ведомо, ведомо! Сам кинул чепи в Ишим-реку. И ты закинь свое барство да дворянство на дно реки текучей, и бог примет тя, и благодать будет. Скажу про общину. Не ведаем мы оков, не знаем сатанинских печатей и списков, какие хотели завести на нас на Волге и в Перми-городе. Мучили нас стражники, да урядники, да попы бесноватые, чтоб мы отрешились от старой веры. Тогда сказали мы: в срубах огнем себя пожгем, а веры щепотной не примем и царю молитву не воздадим. Сказано бо: и паки пойте в печь идущие! Старец торжественно перекрестился. — Ведаешь ли ты, Александра, какой грех творят поганые попы? Лопарев того не знает. — Я морскому делу обучался, отец. — Потому и глаголю с тобой, что ты, под богом ходючи, бога не ведал, зело не искушен. — Не искушен, — признался Лопарев. — В Писании сказано: падут грады, вознегодует на них вода морская, реки же потекут жесточае. И то! Грады от бога отступились, погрязли в блуде да еретичестве, оттого и погибель будет! Спасутся истинно верующие. Вот и блюдем мы старую веру. И сказано: своего врага возлюби, а не божьего, сиречь еретика и наветника. С еретиком мир какой, Александра? Ехидна и погибель! Еретика не исправишь, а себе язвы в душу примешь. Еретиков жечь надо!.. Лопарев слушал, присматривался к старцу. Такого Филарета он еще не знал. Неистового, убежденного, непреклонного и уверенного в своей истинной вере-правде. — Примешь ли ты, Александра, крепость старой веры? Лопарев содрогнулся. Ему было почудилось, что в ночи опять раздался вопль Акулины… — Не срыгнешь ли? — спрашивал старец. — Али, можешь, к царю да к барам-крепостникам на поклон поволокешь нас, праведников? — Не будет того, отец, — ответил Лопарев. — С вами хоть на край света пойду, если не изловят жандармы. — Община укроет. По нашей вере так: хочешь помилованному быти — сам такоже милуй; хочешь почтен быти — почитай другова. Богатому поклонись в пояс, а нищему — в землю. Алчущего — накорми, жаждущего — напои, нагого — одень. Бо се есть божья любовь, Александра! Блудницу — батогом гони, лупи, бо се есть бесовская любовь. Хвально так-то жить! Хвально! Передохнув, старец спросил: — Читал ли ты, Александра, Писание по старым книгам? — Не читал, отец. — Читать будешь, познаешь веру. Научу тя моленьям нашим, погоди. Да вот пустынники глаголют, будто глазами зрили, как тебя сатано подвел к становищу. Скажи, как дошел до нас? Лопарев вспомнил, как Ефимия сказала ему про знамение… — Если бы бог не послал знамение, не дошел бы до вас, отец. — Знамение?! — Старец вздрогнул от такого слова. — Сказывай, сказывай, человече!.. — Три ночи и три дня кружился я по степи, отец. Иду, иду, а выхожу на то же место. Думал, погибну так. Тут услышал я голос: «Мичман Лопарев!» Глянул вокруг — никого нету. А потом вижу — кобылица подошла ко мне с, жеребенком, хромая на переднюю ногу. Откуда взялась? Не знаю. Хотел изловить ее — не далась. Побежала степью, и я за ней. Так и пошли мы. И тогда воспрял духом: не один, значит, в пустыне. А ночью увидел зарево огня. Так было, отец. Где та кобылица с жеребенком, не знаю. Старец поднялся и воздел руки к небу: — Прости мя, господи, чадо неразумное, в седых власах пребывающее! Как я того не уразумел, господи! Знамение было, знамение!.. И упал на колени. — Прости мя, раб божий, за слепоту мою, коль не уразумел того. Лопарев не знал, что делать. Старец молится на него и просит прощения. — Отец, отец, что вы так, — бормотал Лопарев. — Может, то не знамение было, а показалось мне… Старец замахал руками: — Молчай, молчай! Не кощунствуй! Знамение было — радость правоверцам! Аллилуйю воспоем, аллилуйю!.. Кобылица та, хромая, с перебитой ногой, к табуну нашему прибилась, и жеребенок с ней, слышь. Молосный, гнеденький, и спина поранена у того жеребенка. Вот оно диво дивное, господи! Бог вразумил мя сказать мужикам, чтоб кобылицу не убивали. Жива, жива! — Я на нее могу посмотреть? — Погоди ужо. Погоди, Александра. Диво дивное свершилось, а тут старцы-пустынники, какие под именем Христа-спасителя ходят, ересь на меня пустили, собакины дети! Ишь что удумали! Гнать тя батогами, грязью, яко еретика-щепотника! Верижников подбили на то, слышь! Ах, паскудники, псы вонючие! Погоди ужо, я того апостола Елисея крестом огненным заставлю молиться, и аллилуйю воспоем ужо! Лопарев догадался: какому-то «апостолу» Елисею — гореть на кресте… — Пустынники ведь не знали про знамение. — Молчай, молчай, Александра! Не вводи во искушение, бо сам под божьим знамением живешь, яко младенец у титьки матери! Погоди ужо. Дай подумать. И старец Филарет погрузился в думу. Лопареву стало жутковато: что-то надумает Филарет. Если бы знал, как обернется совет Ефимии, никогда бы не сказал. Чего доброго, человека сожгут да еще и аллилуйю петь заставят! — Возлюбил тя, Александра, — начал старец, — яко сына родного Мокея, какой на Енисей-реку ушел со товарищами. Плоть к плоти приму тя в общину, потому — благодать божью принес ты всем нам. Слава господу! Апостолы порешили гнать тебя батогами, да навозом, и грязью, слышь! Погоди ужо! Познают батоги! Перекрестился, спросил: — Окреп ли телом, Александра? — Окреп, отец. — Можешь ли пройти версты три али четыре? — Пройду, отец. — Ладно. Слушай тогда. Восхода солнца ждать нельзя, потому как апостолов надо потрясти! Такоже надо. Ох, надо!.. Ожирели, собакины дети. Придут гнать батогами, а тебя нету. Тут я скажу им, треклятым, как они посрамили знамение господне и узрили нечистого чрез дурные помыслы свои. Скажу-тко, скажу! Старец погрозил посохом. — Надумал так, Александра: подыму сейчас Ларивона, и он поведет тебя, сын мой, версты за три к лесу, и ты там спрячешься. Пять днев поживешь там до субботнего моленья. В субботу явимся к тебе всей общиной, с песнопениями, со иконами древними и кобылицу ту приведем с жеребенком, слышь. И ты выйдешь из леса, яко праведник Исуса, и воспоем аллилуйю! Лопарев ничуть не обрадовался такому торжественному вступлению в общину, тем более если кого-то сожгут. — Не надо никого сжигать, — попросил Лопарев. Старец пристально поглядел на него. — До субботы пять дней, человече. Успеешь обдумать всю свою жизнь от истока до устья. Коль порешишь быть с нами, выйдешь к общине, и служба будет. Не порешишь — ступай себе с миром. Хоть на восток, хоть на запад. Лопареву ничего другого не оставалось, как принять условия старца. — Аминь тогда. Стань на колени, благословлю. Лопарев опустился на колени. — Теперь пойду будить Ларивона. Хлеба возьмет тебе, кружку там, баклажку для воды, серных спичек, чтобы огонь мог добыть, топор, чтоб в лесу жить. Старец поднялся, опираясь на посох, постоял некоторое время, глядя на Ишим, пробормотал что-то себе под нос про бесноватых верижников и ушел, шаркая мокроступами. Послышался подозрительный шорох. Лопарев оглянулся. Ефимия! — Тсс! Все слышала, знаю, — промолвила полуночница, горячо схватившись за руку Лопарева. — Ой, хорошо сказал про знамение-то! — Не было никакого знамения, — вырвалось у Лопарева. — Было, было! — шептала Ефимия. — Верить надо, Александра, коль под богом ходишь. — А потом Елисея на кресте сожгут? — Елисея-апостола?! Ой, кабы сожгли! Не старец, а лешак, чудовище поморское. Он бы тебя первый батогом ударил по голове, и ногами бы топтал, и грязью бы кидал! Кого жалеть-то! Не пустынник, а ехидна треглавая! Слушай, Александра, не думай от общины уйти — сгинешь. На каторге али в цепях. В общине твое спасение. Не один Филарет возлюбил тебя, слышь. Идти мне надо. Может, позовет старец. Не уходи же, не уходи! Я в той роще найду тебя. Жди меня, жди! Лопарев не успел собраться с духом, как Ефимия уползла. До чего же она проворная, бесстрашная и ловкая! Что сказал бы старец, если бы застал сноху возле телеги, жарко пожимающую руку будущему праведнику Исуса?!