Не хотел бы Лопарев предъявить этот сомнительный пачпорт старцу Филарету, но он дал слово Ефимии, что явится в общину с пачпортом, неведомо кем оставленным на суку березы. Субботняя ночь… Где-то в степи вышел из рощи и увидел, как вдали двигалась черная поющая лавина людей, озаряемая трепетными огоньками свечей. Пение все ближе и ближе. «Это же все вздор, и я должен поверить во всю эту чепуху да еще представиться каким-то пустынником с дурацким пачпортом!» — думал Лопарев, а поющая толпа придвинулась саженей на сто от рощи. Впереди шел старец Филарет и вел кобылицу. Но жеребенка не было с ней: не поймали, может? Кобылица скакала на трех ногах… «Исусе сладкий, Исусе сладчайший, Исусе пресладкий, Исусе многомилостивый…» — трубно тянули выступающие впереди праведники-апостолы с иконами. Некоторые старцы были увешаны веригами, ружьями, чугунными гирями на веревках; а один из пустынников горбился под тяжестью деревянной бороны. И все это двигалось, крестилось, орало. Остановились саженях в тридцати от Лопарева и зажгли множество свечей, озаривших равнинную степь. «Благослови еси, господи боже, отец наш, хвально и прославлено имя твое вовеки!..» — затянул Филарет. — Аллилуйя, аллилуйя! У Лопарева одеревенели ноги — шагу ступить не мог. Вот так же, наверное, орали молитвенное песнопение в судную ночь, когда жгли у березы Акулину с шестипалым младенцем. Филарет в облачении духовника подошел к Лопареву на шаг, поднял золотой крест, спросил: — Ты ли здесь, человече, посланный нам знамением господним? У Лопарева едва повернулся язык… — Здесь я… — Прощаешь ли нам тяжкий грех, когда мы прогнали тебя из общины и знамение господне попрали, яко свиньи? — Прощаю, отец… — Воспоем аллилуйю, братия и сестры, и ты с нами воспой, человече… Пропели аллилуйю. — Скажи нам, человече, примешь ли ты веру древних христиан, какие с топором и ружьями на царя пойдут, на попов бесноватых, а веры праведной не переменят? У Лопарева градом катился пот с лица. — Принимаю… — Благословен еси присно… — загудел старец и после короткого псалма опять спросил: — Не было ли тебе, человече, какого видения в роще, опричь того, когда бог послал тебе кобылицу с жеребенком и вывел к нашей общине? Толпа придвинулась полукружьем и замерла, распахнув сотни жадных глаз. — Сказывай, человече. Делать нечего — надо говорить. — Может, то сон был, не знаю, — начал Лопарев. — Лежу я так у трех берез в роще, где у меня костер горел. Думаю, как мне жить. Как правое дело вершить? Как слово просветления людям нести? И будто слышу, кто-то глаголет мне: «Грамоте обучай отроков, чтоб могли писать и читать, живи как праведник, и радость будет». Потом вижу: на суку березы висит какая-то тряпица. Откуда, думаю? Будто не было тряпицы, когда костер разжигал. Поднялся и снял тряпицу. Тряпка вся истлела, а в той тряпке — пачпорт раба божьего из Иерусалима. Толпа чуть отпрянула, и сам старец на шаг отступил. У Лопарева дух захватило: вдруг изобличат с позором да по шее дадут?.. Восковые свечи мотаются огненными косичками. У Лопарева пересохло во рту. — Может, кто подшутил надо мной, не знаю, — пробормотал он и развел руками. Первым опомнился старец. Подошел к Лопареву, попросил показать «пачпорт». Кто-то из пустынников подсунул старцу икону, на которой разложили восемь лоскутков пачпорта. Долго читали старинную славянскую вязь, буква к букве, и вдруг старец воздел руки: — Чудо свершилось, чудо! Бог послал к нам праведника из града божьего Иерусалима! Глазастая суеверная толпа рухнула на колени. — Чудо, чудо! — вопили мужики во все горло. — Чудо, чудо! — визжали старухи. Старец Филарет упал на колени перед Лопаревым и ткнулся лбом в землю. — Чудо, чудо! Лопареву стало и стыдно и страшно… — Всенощную, всенощную! — шквалом пронеслось из конца в конец. Начали всенощную службу. Лопарев показал на березу, с которой он снял тряпицу с пачпортом. Возле березы соорудили алтарь, прилепили множество свечей на сучьях, и роща огласилась песнопением. IX … После сожжения Акулины с младенцем на обширной елани остался торчать огарышек березы, как черный палец проклятия, грозящий небу. На огарышек, по велению старца Филарета, прибили осиновую перекладину — и вышел бело-черный крест. На крест привязали веревками пустынника апостола Елисея: «Не вводи во искушение, собака грязная!» Это ведь Елисей смутил общину, когда сказал, что видел собственными глазами, как на лбу кандальника, приползшего на карачках к становищу общины, торчали рога сатаны, а потом вдруг спрятались. Пустынники со старцем-духовником порешили так: пусть Елисей висит на кресте до того часа, когда в общину вернется праведник, какого бог послал со своим знамением. Если праведник не простит Елисея, тогда его надо сжечь как еретика и пепел развеять по Ишиму-реке. Для сжигания Елисея припасли сухой хворост и приволокли на волокуше большую копну сена. За пять суток жития на кресте Елисей до того почернел, будто его коптили, как поморскую воблу, над дымом. Первые двое суток Елисей пел псалмы и молитвы. На третьи сутки от неутолимой жажды перехватило горло, и Елисей не то что петь — шипеть не мог. В ночь на четвертые сутки полоснуло дождем, и Елисей, задрав бороду, напился воды и окреп. Поднялось солнце, прижгло лысину, и он, как ни силился, ни одной молитвы припомнить не мог — из головы будто все выпарилось, как вода из чугунка на огне. «Господи, пощади живота мово, отошли солнце в тартарары, прими мя, Сусе!» — бормотал Елисей. Ни стона, ни жалобы, конечно, никто не слышал. Разве мыслимо вопить божьему мученику, как той поганой бабе Акулине! Власяница впилась в тело, но Елисей не чувствовал ее на своей продубленной коже — привычно. Хвально так-то во имя Исуса принимать мучения. Радость будет на том свете. На копну сена и на хворост, припасенный для его сжигания, глядел как на благодать. Если бы его подожгли, он бы еще нашел в себе силы затянуть: «Исусе сладкий, Исусе пресладкий, Исусе сладчайший…» — с песнопением отлетела бы душа Елисея на небеси, ну, а там, в рай божий. Куда еще? К субботнему молению успокоился. Обвис на кресте, как мешок с костями, и голову уронил на грудь. Успокоение настало. Ни боли в суставах, ни жажды в глотке. Хвально, хоть и помутился рассудок. С Исусом разговаривал, как с пустынником, и благословение принял двумя перстами. Слышал, будто мимо проходили с песнопениями, но никого не видел: глаза глядели в землю, а шея окостенела — башку не поднять. Мало того что привязан на крест, так еще и пудовая чугунная гиря оттягивает правую ногу. Полуночная прохлада остудила тело апостола Елисея, но он ничего не чувствовал: обтерпелся праведник. Кажется, опять послышалось песнопение? Гудит земля, поет, ликует!.. «Хвально, хвально! — радуется Елисей. — Отмучился, должно, в земной юдоли, господи, помилуй мя! Прими мя на небеси… отверзни врата господни… аллилуйя…» Кто-то взял Елисея за бороду.