— Жив али нет, раб божий? Елисей таращил помутневшие глаза, но решительно ничего не соображал: где он и что с ним? Может, опять в избе старца Филарета и братья-пустынники, прозываемые апостолами, пытают его каленым железом как еретика, совратившего общину? «Жги его, жги, пречистый Ксенофонт! — слышит Елисей голос Филарета. — Иуде посох пообещал, а он нас всех нечистым духом омрачил. Иуда!» Елисею надо бы крикнуть, что он не еретик, а праведник. Но ему мешают. Кто-то усиленно трясет его за бороду. «Елисей, Елисей!» — слышит сладостный голос. Может, он на небеси и святой Петр вытряхивает из его сивой бороды земную пыль? И свечки горят будто. Или то звездочки божьи? И ангелы со архангелами услаждают его душу райским песнопением? «Хвально так-то, хвально!» И тут же мысль Елисеева угасла, как свеча, задутая ветром. Елисей глубоко вздохнул и потянулся… — Преставился раб божий! Старец Филарет набожно перекрестился и затянул поминальный псалом. Лопарев вытаращил глаза на распятого Елисея и машинально, не помня себя, трижды перекрестился щепотью… Филарет отступил на шаг в сторону и подал знак ладонью своим верным апостолам, чтоб они помалкивали, будто и не видели еретичного кукиша новоявленного пустынника с пачпортом. Сам Лопарев, конечно, не подозревал, какую великую беду навлек на себя щепотью! — Сымите! — махнул рукою старец. Тело во власянице сняли с креста, положили на землю возле березы, сложили на груди руки и укрыли сеном. Потом выкопают яму и захоронят Елисея без колоды. Был бы рядом красный лес, как в Поморье, — сосны, пихты, лиственницы, тогда бы выдолбили Елисею колоду-домовину. Но красного леса нет, а из березы колоду не выдолбишь. Трое пустынников, таких же сивобородых, вечно нечесаных, как и Елисей, остались возле тела петь псалмы. Возрадовались женщины, особенно белицы и молодухи: — Мучитель наш помер! — Иуда окаянный! Так и зырился, так и зырился! — Кабы не он, Акулину бы не сожгли. — Это Елисею привиделось, будто в яму к Акулине сиганул нечистый дух в виде белесого дыма. «Как же порушить дикую крепость? — думал Лопарев, когда после всенощной вернулся со старцем к той же телеге, где его выходила от смерти Ефимия. — Чему они верят, эти люди, пребывающие во тьме и невежестве? Одну сожгли живьем с младенцем, другой на кресте умер. И все во имя Исусово? Во имя святости старой веры? Да что же это за вера?..» X Но где же Ефимия? С того дня, как она пришла к нему в рощу, и нарядилась там в сарафан и батистовую кофту, и пропела ему песнь любви, назвала его возлюбленным своим и мужем, он ее не видел. Искал глазами на всенощном моленье — не нашел: мужики заслоняли женщин. И возле распятого Елисея Ефимии не было. Где же она? Старец Филарет что-то уже чересчур прилипчиво поглядывал на Лопарева, будто впервые видел. — Возрадовался я, сын мой, — заговорил Филарет, и лицо его посветлело, смягчилось. — Бог послал те пачпорт пустынника, благодать будет!.. Набирай силы, живи… Ежли надумаешь отроков обучать грамоте, и я помогу в том. Писание прозрею. Славно! Бог даст, передам те из рук в руки посох духовника и крест золотой, чтобы не порушилась старая крепость, какую заповедовал нам сохранять мученик Аввакум. Аминь. Лопарев поклонился старцу: «Если бы мне твой посох, настал бы конец крепости». — Как теперь жить будешь, раб божий? В моем ли становище аль перейдешь к пустынникам? — Мне хорошо было под телегой, отец. У старца зло сверкнули глаза, чего не заметил Лопарев. — Как хочешь, так и будет. Семей у нас множество — более шестиста душ. И гурт коров у нас, и два табуна лошадей, и птица всякая. Прибыльно живем, раб божий. Общиною. Всяк по себе не тащит богатство под свою руку. Общинное достояние. И пропитание у всех едное, из одних сусеков. Такоже проживали в Поморье, с тем в Сибирь пошли. По душе тебе экий порядок? — По душе, отец. — Спаси Христос! Опосля того как бог послал те пачпорт раба божьего, можно ли тебе зрить бабу? Лопарев смутился и ответил глухо: — Каждый мужчина, отец, от женщины рожден. От Евы отошли первые люди, от тех людей еще люди, а потом и мы народились. — Благостно глаголешь, — прогудел старец, тяжело опираясь на пастырский посох. — Баба — она тоже тварь божья. Вот хоша бы Ефимия. Лопарев вздрогнул, точно от удара. Старец заметил, но виду не подал. — Что Ефимия. — Еретичка. — Еретичка? — Опеленала, ведьма, сына мово Мокея. Еще в Поморье, когда белицей проживала… И тут Лопарев услышал от Филарета, как еретичка Ефимия возопила в монастырской келье и к ней явился нечистый, завладел ее душой и телом, а потом… погнал к святому пещернику Амвросию Лексинскому. Пещерник будто отбивался от еретички крестом, бил батогом, но искусительница оборотилась в муху и порчу навела на сухари. И когда Амвросий сожрал сухари, дух вышел из него, «яко вода из дырявой посудины»… — Сидеть бы еретичке на чепи в каменном подвале с донной водой, — продолжал Филарет, — да сын мой Мокей украл ее от стражи собора. Я-то не ведал, какова она белица! Ох-хо-хо!.. Как узнал, тащить хотел на собор, да Мокей сдурел и уволок ее к морю, и там проживал с ней года за три так. Потом возвернулся ко мне в общину на Сосновку! «Очистилась, грит. Ефимия-то». Эко!.. Бил дурня, да мало. У Лопарева — холод за плечами. Так вот каков «милостивый старец»!.. — Была ведьма и есть, — долбил старец. — Ни в чох, ни в мох не верует. Псалмы Давидовы и песни Соломоновы, слышь, перекладывает на мирской язык да пишет их в свои тетрадки. Пожег я те тетрадки и клюшкой лупил, чтоб вразумить нечестивку. Ох-хо-хо! Как присоветуешь, гнать ведьму из общины аль на судное моленье выставить? У Лопарева дух перехватило. Ефимию — на судное моленье? За что? За какие-то песни Соломоновы? Старец таинственно сообщил: — У одной бабы, слышь, от нечистого младенец народился о шести пальцах. И рога на лбу пробивались. Сожгли ту бабу. Ведаешь ли? Лопарев притворился, что ничего не знает. — Грех! Великий грех был! Елисей-то, который помер, сказывал: нечистый дух по общине ходит кажинную ночь в бабьем обличье. А доглядеть, какая баба, не узрел. Старец, конечно, намекал на Ефимию. — Елисею привиделось, что и у меня рога на лбу, — ввернул Лопарев, мучительно соображая, как защитить ее. — И то! — согласился Филарет. — А мне вот привиделась Ефимия в светлом сиянии, — соврал Лопарев. Глаза старца сверкнули, как алмазы. — Сказывай! Знамение было али как? — Ночью так, когда в лихорадке лежал, выполз я из-под телеги воды напиться. Вижу: сидит Ефимия вот на этом пне, а вокруг головы сияние. — Исусе! Баба ведь она, сиречь того — ведьма. Сиянию откуда? — Жар у меня был… — И то, — фыркнул старец, ухватившись за свой золотой крест, как спасительный якорь. — Блудница она, блудница!.. Мокей-то без мово благословения проживает с ней. Епитимью наложил на них на семь годов. Ежли за семь годов Ефимия не окажет себя еретичкой, благословлю тогда… И тут Лопарева осенило: — Грешно так жить, отец. Ребенок у них народился… Филарет вздрогнул и выпрямился. — Откель ведаешь про ребенка? Лопарев сказал, что видел Ефимию с ребенком… — Это! Спрошу Марфу Ларивонову, спрошу! — погрозил какой-то Марфе, сообщив: — Ребенка отобрал я от ведьмы, чтоб не искушала чадо. Отобрал! До исхода епитимьи будет жить чадо со снохой Марфой, бабой Ларивоновой. Да не узришь! Глядь, еретичка опять возле парнишки. И бита была, а неймется! «За что бита была? За что?» — ныло сердце у Лопарева, и он едва сдерживал себя, чтобы не высказать в глаза старцу всю неприязнь к дикому староверчеству. Что же придумать? Как спасти Ефимию?! А старец упрямо бубнит: — Гореть бы ей на той березе с Акулиной нечестивой, кабы Елисей усмотрел, какая баба оборотнем ходит по общине! Не углядел. Ефимия совратила Акулину-то. Она! И Юскова парня, Семена, совращала, да не углядели. Лопарев осмелился сказать правду: — Не верю я, отец, чтобы Ефимия кого-то совращала и что она ведьма. Не верю! Она меня спасла от смерти. Святость в ней великая. Филарет вытаращил круглые глаза, как белые камушки. — Святость?!