На бородатом лице Ларивона — ни единого движения мысли. Да и бывает ли отражение какой-либо мысли на таком вот тупом, как обух топора, лице? Ефимии возле телеги не было. Понятно: там, где Ларивон, не жди Ефимию. В прокоптелом котелке — щи, на чугунной тарелке — жареная рыба, полкаравая хлеба на белом рушнике. Возле пепелища — бахилищи на мягкой подошве, портянки, суконная однорядка, войлочный котелок, заменяющий шляпу. — Может, поужинаете, коль на обед не поспели? А, у Юсковых!.. Тамо-ка жратвы от пуза. С портянками обувку носили, праведник? — Не носил. Но сумею обуться. — И то. — Задрав бороду, крикнул: — Лука-а!.. Ну да я сам управлюсь. Снаряжайтесь, праведник. И охота будет не в радость с таким космачом. Ни поговорить, ни подумать. Вот если бы позвать Третьяка с Микулой! Ужинать не стал. Обулся, оделся и вышел на берег Ишима. Вспомнилась Нева. Грозный шпиль Петропавловского собора. Медный всадник, Зимний дворец, Мореходное училище, академия, Невский проспект, Фонтанка с домом Муравьевых под номером 25, где так часто бывал Лопарев. Как давно все это виделось, будто сто лет назад!.. Над Ишимом плыли реденькие рваные тучки. Только что зашло солнце, и алая зарница прыснула у горизонта. — Сготовились, барин? Лопарев принял от Ларивона кремневое ружье, кожаную сумку с порохом и только сейчас обратил внимание на двух бородачей и на молодого парня, Луку, сына Ларивона. Пошли прибрежной тропкой, протоптанной коровами, вниз по течению Ишима. Миновали пригоны для скота, несколько стогов сена, часовенку, похожую на колодезный сруб; потом свернули в степь, на восход солнца. И все молча, молча, будто шли глухонемые. Лопарев поравнялся с двумя бородачами, спросил, много ли волков в степи, но бородачи почему-то отвернулись. — Чего замешкались? — зыкнул Ларивон. Ничего не поделаешь: надо идти, с такими не разговоришься. Степь куталась в черное покрывало. Горизонты придвинулись, трава почернела и мягко пощелкивала. Так прошли версты три от становища общины. Ларивон остановился, подошел к Лопареву: — Эко! С пачпортом древним объявился, а ружье взял. Лопарев не сразу сообразил, к чему клонит Ларивон. — С чем же идти на волков? — Сказывай, барин, — фыркнул Ларивон. — Ежели пустынник объявился под пачпортом, он идет по земле со словом божьим, а не с ружьем. Али ты верижник? — Я не верижник. — Лопарев насторожился: тут что-то неладно. — Давай ружье-то, праведник! — И без лишних слов Ларивон отобрал у Лопарева ружье и сумку с провиантом. Двое бородачей и безусый Лука — парень, бревном не ушибить, подошли к Лопареву плечом к плечу. — Я могу не идти на охоту, — догадался он, что попал в ловушку. — Ничаво, — осклабился гигант Ларивон. — Пайдешь, барин!.. А ну вяжите! И тут же Лопарева схватили за руки, за плечи, за шиворот. IV … Чтобы вершить свою волю, держать в тайном трепете и страхе общину, Филарет приблизил к себе неудержимых фанатиков-пустынников, готовых пойти в огонь по его первому слову. Будучи духовником Церковного собора, Филарет ведал подвалами Выговского монастыря, где вел тайные допросы еретиков, и перед именем Филарета даже келарь собора испытывал смертельную оторопь. Старец не знал жалости к еретикам, как не чувствовал боли и мучений, подвергаемых пыткам и казни. Когда Филипп-строжайший откололся от Филаретовой общины, Филарет созвал всех верижников Поморья, чтоб огнем пожечь отступников, но те сами себя сожгли в восьмидесяти трех срубах, числом в тысячу двести сорок душ. И сам Филипп принял смерть. Тогда Филарет обратил гнев на милость, и отпели чин чином принявших смерть огнем. Из всех святых мучеников Филарет почитал только протопопа Аввакума — неукротимого, бесстрашного, которого не уломали ни пытки цепями, ни битье батогами, ни сибирские морозы на Ангаре и даже смерть жены и младших детей. Сгорел в срубе с дьячком Федькой, а веры не отринул. «Такоже, как святой Аввакум, и я буду держать свою крепость», — поклялся перед древними иконами Филарет и ни разу не отступил от своей клятвы. И все-таки крепость рушилась даже в такой малой общине, какую увел Филарет из Поморья в Сибирь. На Волге сожгли деву, еретичку. У города Перми сожгли двух мужиков за тайное общение со щепотниками. На Кане сожгли семью в четыре души — проклинали Филарета, а это все равно, что проклинать самого Исуса!.. И вот опять Филарет проведал про тайную смуту Юсковского становища. Нет такого почтения, как должно, будто сама Сибирь ударила в ноздри вольной волюшкой. Чего доброго, начнется разброд, и у Филарета отберут посох и крест золотой!.. Если Филарет говорил: «Отдам те посох и крест золотой», — неискушенный так и понимал: отдаст старик. В эту же ловушку угодил Елисей. Еще в Перми Филарет пообещал Елисею посох и крест, и Елисей сперва возрадовался. Вот и сдох на кресте. На посох и крест золотой позарился Лопарев. «Погоди уже, возрадуешься, барин». V Если бы знал Лопарев, какие молитвы шептала Ефимия в тот момент, когда Ларивон окликнул его: «Сготовились, барин?» «Близится мой тягчайший час испытания, — молилась Ефимия, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту, прикрученная веревками к костылям, вбитым в стену. — Помоги ему, богородица пречистая! Спаси его, ибо люди темные, пребывающие в забвении, поправшие бога и сатану, могут свершить свой суд, не ведая, что осквернили само небо! Спаси ему жизнь, богородица, ни о чем более не молю тебя. Пусть я сгину, и пусть пепел мой развеют по ветру, но спаси жизнь кандальнику рабу божьему Александру!..» Ефимия не признавала никаких святых, кроме богородицы, и попрала бы самого Исуса Христа за скверну, какую творят пустынники Филарета, прикрываясь его именем. Но богородицу, в муках родившую Сына человеческого, попрать не могла. Знала Ефимия про коварные повадки Филарета, знала, если старец говорит умильно, ласково и прослезится даже, то нельзя ему верить: он с такой же легкостью погубить может. Но вот такого ехидства и лукавства, какое учинил Филарет вечером накануне молитвенного шествия к роще, такого коварства даже и она не предвидела. VI … В прошлый вечер Филарет позвал Ефимию в свою молебную избу, где расселись по лавкам шестеро тайных апостолов-пустынников: Калистрат, Павел, пречистый Тимофей, благостный Иона, Ксенофонт и бесноватый, непорочный Андрей. Ефимия не смела прямо зрить старцев и тем паче стоять перед ними на ногах, потому и опустилась на колени, потупя голову. Филарет ласково спросил: — Сготовилась ли ты, дщерь, навстречу праведнику? Ефимия низко поклонилась: — Сготовилась, батюшка. — Знаешь ли ты, что праведника господь послал со своим знамением, с кобылой и жеребенком? — Слышала, батюшка. — Рада ли знамению господню? — Рада, батюшка. — От чистого сердца пойдешь встречать праведника? — От чистого сердца, батюшка. — Хвально! Хвально! — И с тем же умилением, обращаясь к своим апостолам, Филарет спросил: — От сердца ли говорит сия дщерь, пребывающая в храме господнем? Скажи, смиренный апостол Павел. Смиренный Павел — лобастый, лысый старик лет шестидесяти, свирепый женоненавистник, сухой и длинный, как жердь, поднялся с судной лавки, вышел на середину избушки, отвесил поклон духовнику, а тогда уже ткнул ладонью в сторону Ефимии: