Третьяк недосказал, что будет «там», но Лопарев догадался и, вспомнив разговор с Филаретом про Ефимию, сказал о нем. Все слушали внимательно. — Беда, должно, беда! — охнул Данило. — Филаретушка и сына свово Мокея потому отправил на Енисей, чтоб извести благостную!.. — За что извести? За что? — не понимал Лопарев. Третьяк выпил вина, попросил Семена наполнить кубки, и тогда пояснил: — Сказ короткий, Александра. Филаретушка чует, как земля у него из-под ног уходит. Зубами душу не удержишь, зело борзо! Такоже. И крепость Филаретова скоро лопнет — народ Сибирью дохнул, а не Поморьем верижным. — Но при чем же здесь Ефимия? Третьяк помигал на Лопарева, удивился: — Али не говорила Ефимия, как ее в Поморье еретичкой объявили и на пытку в собор вели? — Так ведь это же было в Поморье! — Много надо сказывать, Александра, — покачал головой Третьяк. — Тут ведь какая тайна? Мокей-то, сын Филаретов, силища невиданная, зело борзо! За Ефимию он а самому Филарету башку оторвет. — Такоже, — кивнул Данило. — Вот и нашла коса на камень. Порешить Ефимию — порешить Мокея. А тут еще в Поморье заявилось царское войско, не до Ефимии!.. Филипповцы пожгли себя, а Филарет с общиной в побег ударились, и мы с ними. Едем вот, зело борзо!.. Тут и пронюхал Филаретушка, что в Юсковском становище нету для него опоры, а поруха будет. Мало того: Ефимия в самом становище духовника — совсем беда. Знали мы, кабы Акулина на тайном спросе, когда висела на костылях, назвала Ефимию как искусительницу, не жить бы Ефимии!.. Да мы наказали: смерть прими, а благостную, которая ребенка твово приняла да сокрыла, что он шестипалый, вздохом не почерни! — Такоже. Такоже, — кудахтал захмелевший Данило. — Благостную оборони бог хулить. Лопарев задумался. Что-то тяжкое, тревожное прищемило сердце. — Не может быть! Не может быть! — проговорил он, сжимая голову ладонями. — За что? За что? Третьяк согласился: — Нету никакой провинности! Чиста, как слеза Христова. Присоветую тебе так, Александра, объявись верижником да возьми себе в тягость ружье. Семен, почтительно молчавший, когда говорили старшие, робко сообщил, что видел Ефимию вчера, до того как на всенощное моленье вышла община. — За травами собиралась будто. Третьяк повеселел: — К вечеру, может, возвернется. Подождем. На всенощное моленье Филарет мог и не пустить ее. На судное моленье не пустил же. Лопарев тоже успокоился. Не так просто повязать Ефимию! И решится ли Филарет скрутить единственную лекаршу общины да выставить на судный спрос? И ко всему — Юсковы. Стерпят ли они второе душегубство или возьмутся за рогатины и ружья? III Из становища Юсковых Лопарева пошел провожать белобрысый парень Семен. Неспроста тоже. Мужики не хотели показываться с Лопаревым на виду всей общины. Еще в застолье Лопарев пригляделся к Семену: парень бравый, румяный, косая сажень в плечах. Золотистый пушок покрыл его губу и чуть припушил щеки. Не зря, может, старец Филарет обмолвился, что Ефимия совращала несмышленыша Юскова. Да какой же он несмышленыш? — Который тебе год, Семен? — Осьмнадцатый миновал, барин. — Бороды еще нет. — Будет, барин. От бороды, как от подружии, не отвяжешься. — Грамотен? — Читать и писать сподобился. — Где же ты учился? — На Выге. Была там школа при монастыре. — Отец твой погиб? — А хто иво знает! Море, оно хоша и шумное, а бессловесное. Заглотит, и аминь не успеешь отдать. — Ну, а мать… жива? — И мать, и две сестры. Матушка на стол собирала, видели? — А… Помолчали. Лопарев опять спросил: — Как народ зимовал вот в этих землянках? Морозы ведь в Сибири. — Не морозы, барин, — само огневище. По неделе из землянок и избушек не вылазили. Одна семья в пять душ замерзла. — Разве нельзя было остановиться на зимовку в какой-нибудь деревне? Семен боязливо оглянулся. — Кабы можно было!.. И деревни проезжали, и вокруг городов по тракту объезжали, а на зимовку в землю зарылись. Потому — вера наша такая. Крепость Филаретова, значит. — Ты рад такой крепости? Семен испугался. Кровь кинулась ему в лицо, и он чуть в нос, с запинкой пробормотал: — Не совращайте, барин!.. Грех так-то пытать… Лопарев невесело усмехнулся: — А Я-то думал, что ты не из пугливых. — Спытайте в другом, а не в верованье, барин. Нонеча вот, до того как вы объявились, разорил я логово волчицы. Шел степью и наткнулся на логово. Без палки и без ружья был. Потешно так!.. Вижу, ползают в траве волчата, пять штук. Самой волчицы не видно. Я снял рубаху, и всех волчат сложил туда, и завязал рукавами. Тут и волчица объявилась. Ох, лютая!.. Хорошо, что я сапоги тот раз тащил в руках. Кабы видели, как я ее сапогом бил по морде. Во потеха!.. Она-то кидается, а я — бах, бах по морде, да потом как схвачу за хвост!.. Тут и кинулась она по степи — на коне не догнать. Вот он каков, поморец Филаретовского толка! На волчицу с голыми руками не убоялся кинуться, а на судном моленье, когда безвинную Акулину с младенцем жгли огнем, онемел от страха. В нору хоть самого жги. — Старец Филарет говорил мне, будто тебя хотела совратить Ефимия, невестка Филаретова? Семен тонко усмехнулся: — Наговор, барин. Мало ли что старцам не привидится? И невестка она никакая — ни жена Мокея, ни приживалка, никто. Под ярмом живет. Мокей-то — кабы видели! Чудище рыжее. Силища у него страшная. Подковы гнет, яко гвозди. Костыли в бревно кулаком забивает. Положит на костыль железяку, чтоб не поранить руку, как трахнет так костыль в бревне. — А что, если Мокей узнает, как Ефимия ходила с тобой за травами? — Дык што? — пожал плечами Семен. — Мое дело третье. Позвала — пошел. Ко Гнилому озеру водила. По горло лазил в той воде, траву выискивал, на которую она показывала с берега. А пустынник Елисей вопль поднял: искушала, грит. Кабы искушала!.. Ефимия не такая, барин. — Какая же? — Благостная. Так ее все зовут. А по уму-то — страх божий. Говорить говорит, а что к чему, не поймешь. Будто из Писания, а как проникнешь, совращение с веры получается. Лопарев ничего не ответил. Знал ли он сам Ефимию? Не ее ли волю исполнил?.. «Зрить хочу тебя просветленного и ясного», — вспомнил слова Ефимии и будто увидел ее перед собою — страстную, призывную и желанную. Как бы он сейчас обрадовался, если бы она шла к нему навстречу! Нет, не Ефимия шла навстречу, а гигант Ларивон, переваливаясь с плеча на плечо. — Космач идет, — буркнул Семен, на шаг отступив от Лопарева. Ларивон и в самом деле смахивал на космача. Борода рыжая, как у Микулы, отродясь не чесанная, взгляд исподлобья, руки длиннущие, ухватом, будто Ларивон что-то нес в охапке. — Ищу тя, праведник, — протрубил он, глядя в землю. — А ты эвона где гостевал! У Юсковых. Ефимия там обед сготовила. У Лопарева отлегло от сердца: Ефимия ждет его! — А ты ступай, нетопырь, — погнал Ларивон Семена и, глядя куда-то вбок, в сторону степи, нехотя сообщил: — Батюшка наказал на охоту нам идти на всю ночь. Волки одолевают. Трех жеребят вадрали. На приступ берут, тати поганые. Вот и пойдем ноне на логовище. Лопарев обрадовался: на охоту так на охоту. Давно из ружья не стрелял, забыл даже, чем пахнет пороховой дымок. Не доходя до становища Филарета, Лопарев обратил внимание, что вокруг моленной избы старца плотным кольцом расселись верижники. И утром он видел их на том же месте. Некоторые из них с ружьями. Во власяницах, босоногие, косматые, без шапок, молчаливые, как черные камни. — Что они тут собрались? Ларивон тоже поглядел на верижников, хмыкнул в бороду и через некоторое время собрался с ответом: — Поминать будут Елисея. Преставился раб божий. «Ничего себе преставился!..»