— Который вам год, барин? — Двадцать семь. — Из князей, должно? Лопарев подумал: «Хитер Третьяк! Знает же, что не из князей, а спрашивает». — Каторжник, опричь того государственный преступник, лишенный чина и сословного званья. Другого званья не имею пожизненно, — ответил Лопарев, приноравливаясь к языку Третьяка. Третьяк усмехнулся, поблескивая черными глазами: — Со мною, барин, глаголать можно, как от сердца к сердцу. Потому: принял вас, яко брата. Я вить тоже из кандальников, опричь того государственный преступник. Не сносить бы мне башки, кабы Наполеон в Москву не заявился. Служил я в кутузовском войске, в Семеновском гренадерском полку. Возле Смоленска заковали меня в кандалы и отправили в Москву на следствие. Потом в Петербург повезли бы, зело борзо!.. Подбивал солдат на восстанье. Самое время было, барин, чтоб потрошить Расею. Кабы восстанье свершилось да Наполеон помог бы тому, не устоял бы престол. Не вышло того восстанья, зело борзо! Народ хоша и в кабале, а за Русь на смерть пошел. Отчего так? Не разумею. А по мне — хоть бы всю Расею под топор, не жалко, коль нету в ней вольной волюшки. Мой дед, Данилов, в стрельцах ходил, а волю так и не добыл. Все кабала да холопство! И за ту Расею на смерть идти? Князья, да дворяне, да царская челядь вино пьют, заморскими игрищами тешатся, а народ стонет. Тако ли, барин? Ноздри Третьяка раздулись, как у хищной рыси, и весь он подобрался, вытянулся, твердо и жестко вышагивая в яловых продегтяренных сапогах. — Волю завоевывать надо без Наполеона, — ответил Лопарев. — Иноземного ига русский народ не примет. Третьяк упрямо возразил: — Не было бы ига, барин, Наполеон и так ушел бы из Расеи. Какая ему тут прибыль? Кабы войско паше поднялось супротив царя, как мы замышляли, и Наполеону прижгли бы пятки. Потому вся Расея огнем бы занялась! Так думали свершить. Не вышло того, зело борзо. На тайном сборе в Смоленске взяли нас, грешных, числом в осьмдесят душ, со унтерами, со поручиком Лехвириевым. Из дворян такоже, да в разоре именье было. Брательники прокутили да на ветер пустили. Умнущий поручик был! Не дался в руки. Двух порубил шашкой и сам ткнул себе шашку в сердце. А нас, грешных, скрутили, а потом и в цепи заковали, в Москву повезли, чтоб пытать, где таится гнездо наше. Кабы проведали, порешили бы Преображенский монастырь, да Наполеон занял Москву… Третьяк остановился возле изгороди в три жерди. За изгородью — избушки четыре. Не полуземлянки, а настоящие избушки из березовых бревен. Рядом шептались тенистые березы. На шестах — рыболовные сети, перевернутая вверх дном лодка-долбленка, какие-то чаны. Возле чанов на жердях просушивались сырые кожи, бараньи овчины, еще не черненные и не дубленные. Поодаль — телеги, рыдваны, два навеса. Возле чанов стояли три женщины с ребятишками. У первой избы горбился бородатый старик, щупленький, в холщовой рубахе под синим кушаком, в мокроступах. Третьяк назвал его большаком становища, Данилой Юсковым. На старшей дочери Юскова женат был Третьяк и тоже носил фамилию Юскова, пояснив, что свою фамилию пришлось запамятовать: в бегах числится. «В нашем становище, — говорил Третьяк, — девять мужиков, одна старуха, семь жен, три белицы на выданье, два парня, вдовец Михайла, жену которого, Акулину, огню предали». Как узнал Лопарев, из девяти мужиков, проживающих под Юсковой фамилией, только трое настоящие Юсковы. Остальные — беглые люди, кандальники, фамилии свои запамятовали на веки вечные, что и посоветовал Третьяк сделать Лопареву. — Филаретушка фыркает ноздрями на наше становище, да сила у нас немалая, — обмолвился Третьяк. — А главное — Микула-кузнец. Наикрепчайший праведник и тоже под фамилией Юскова. Втапоры двум жандармам башку проломил! Все это сказано как бы между прочим, мимоходом, покуда Лопарев здоровался со старцем, еще с двумя мужиками и курчавым синеглазым молодым вдовцом Михайлой. Данило Юсков пригласил гостя в избу. Первое, что бросилось в глаза Лопареву, — богатая рухлядь. На полу дорогие ковры, и стены увешаны коврами. На одном из ковров — курковые ружья, окованные сталью рогатины, с какими на тяжелого зверя охотятся. Стол застлан скатертью. Вместо лавок и лежанок — высоченные сундуки, покрытые коврами. И в сундуках, надо думать, немало рухляди. Старец Данило позвал в избу двух баб, и те стали собирать на стол, ничуть не стесняясь Лопарева и не пряча глаз. В открытую дверь уставились ребятишки, и никто их не гнал батогом. Третьяк по знаку старца зажег свечи на божнице, потом пригласил Лопарева на малую молитву, и все, как по уговору, стали на колени, помолились, а тогда уже Данило усадил гостя в красный угол. — Нету у нас той лютости, как у духовника, — сказал Третьяк, усевшись рядом с Лопаревым. — Бог, он завсегда еси не втуне, а в ребрах. Данило Юсков хихикнул в реденькую бородку: — Про бога памятуй, сиречь того — про себя не забывай. Михайла, чубатый красивый парень, еще не переживший каменеющего на сердце горя утраты жены Акулины с младенцем, спросил у Лопарева, многих ли офицеров в кандалы заковали и на каторгу отправили? Лопарев ответил, невольно подумав, что в становище Юсковых известны все подробности про восстание на Сенатской площади и что Ефимия предана Юсковым и душою и телом… В избу вошел совсем молодой парень, безбородый, кудрявый, принес лагун вина, Третьяк назвал его Семеном и сказал, что отец Семена еще десять лет назад пропал без вести в Студеном море. Как ушел на промысел, так и не вернулся. Данило заговорил про Енисей, куда еще прошлой осенью уехал сын Данилы Поликарп с Мокеем Филаретовым и с другими единоверцами. — Толкуют: Енисей — река дивная, рыбная, невиданной благости и пустынности, — говорил Третьяк. — Живут там наши единоверцы в тайге будто. Лесу там — хоромы строить можно. И от царя не близко — не дотянется. Туда и мы поедем, чтоб корни пустить в землю сибирскую. На вольной земле жить можно, барин. И хлеб сеять, и в тайге зверя промышлять, и золото, толкуют, есть на малых реках, какие текут в Енисей. Таперича и ты с нами, праведник. Бог послал те пачпорт пустынника. — Благостно, благостно, — поддакнул Данило. В который раз Лопареву напоминают о пачпорте! Не смеются ли над ним Третьяк со старцем Данилой? И откуда Ефимия взяла тот пачпорт? Не от Юсковых ли? Уж больно хитер дядя! И глаз цыганский, черный, и в заговорщиках побывал. Вино разлили в серебряные кубки. Из таких кубков пивали бояре да стрельцы. Не зря Филарет обмолвился: «Боровский дуван везут». Малую долю, наверное, положили на алтарь раскольничьего собора, ну а себе — сокровища, драгоценности, золото. И вот бегут в Сибирь с воровским дуваном под прикрытием Филаретовой общины. Догадка Лопарева подтвердилась, когда Третьяк сказал, что вся сила «шить единым духом, чтоб не допустить подушной переписи, и тем паче вопросов, кто и откуда попал в общину». Михайла-вдовец не удержался: — Оттого и Акулину сожгли, от «едного духа»! Кабы Микула не помогал Ларивону… — Молчи, дурак! — осадил Данило. — За что сожгли-то, барин? Слышали? — Синие глаза Михайлы жалостливо помигивали. — Шестипалый, сказали. От нечистого-де… — Молчи, грю, в застолье, — оборвал Данило. — Зело борзо! — крякнул Третьяк. Михайла хотел уйти, да Третьяк удержал. Лопарев слушал и молчал, поглядывая то на одного, то па другого. — Оказия вышла такая, зело борзо, — начал Третьяк издалека, предварительно глянув в оконце: нет ли кого чужого в ограде становища. — Должно, слышали вопль Акулины? Про шестипалого младенца что толковать! Каких бабы не родют. И слепых, и горбатых, и ноги у которых срослись в кучу. От уродства то, зело борзо! Все знаем, барин. Да вот апостолы-пустынники, какие суд и веру держат при самом Филарете, смуту навели: в Юсковом становище, мол, нечистый народился. Особливо старался Елисей, какой ноне сдох на кресте. Узрил, будто Акулина тайно якшается со нечистым, и всю общину на то подбил со благословенья Филарета. Мало ли в общине голытьбы да верижников? Только и ведают, что лоб пальцем долбить, а на работу квелые, зело борзо. Зазорно им, что в Юсковом становище всего вдосталь и живут, как единый перст — не разымешь. Вот и порешил Филаретушка вывернуть Юсковых через ту Акулину. — Такоже! Такоже, — подтвердил Данило. — Не сидели бы в застолье, барин, кабы не дали Акулину, — подвел итог Третьяк. — Три ночи думали так и эдак. Сна лишились. А верижники с ружьями обложили все наше становище. Жди огня-пламя! Зело борзо! — Такоже. Такоже, — кивал Данило. — Надумали тогда: стерпеть, и Микулу выбрали, чтоб помог вязать Акулину, яко блудницу и нечестивку. Лопарев отодвинул кубок вина… — Суди сам, барин, — продолжал Третьяк, — в нашем Юсковом становище — шестеро каторжных, беглых. А всего в общине за пятьдесят беглых, опричь холопов, какие ушли от помещиков. Когда мы едем общиною, к нам подступу нет. Из Поморья общиной вышли; держимся старой веры, печати и спроса анчихристова не признаем! Держали нас на Волге и в Перми, а потом — идите, зело борзо, паче того — в Сибирь. Дале гнать некуда. Ну, а если по семьям стали бы перебирать?.. Лопарев подумал: многих бы заковали в кандалы!.. Ну, а сам он разве не беглый каторжник? Неспроста Ефимия удержала его в ту ночь возле телеги, не дала ввязаться в судное моленье. И что бы он мог сделать, Лопарев, один против сотен фанатиков? «Четверым гореть тогда!..» И спросил про Ефимию: где она сейчас? Третьяк подумал, прищурился: — И я не зрил благостную на всенощном моленье, вело борзо! — Не было, не было, — сказал Данило. Михайла-вдовец угрюмо заметил: — Может, на костылях висит? Третьяк вздрогнул и выпрямился. — Спаси Христос! Данило тоже перекрестился. — Бабы, идите отсель! Живо! Бабы тотчас ушли из избы. Лопарев поинтересовался: что еще за костыли? — Филаретовы, — ответил Третьяк. — В избе у него в стене костыли набиты, во какие. К тем костылям веревками привязывают еретика, когда тайный спрос вершат апостолы Филаретовы. Ох-хо-хо! Лопарев вспыхнул: — Кто дал право Филарету вершить подобные судные спросы? — Тихо, Александра, тихо! — урезонил Третьяк. — Экий порядок с Поморья тащим. Филарет-то — духовник собора!.. И апостолов из пустынников набрал, чтоб держать крепость веры. И всю общину в страхе держит — не пискни, огнем сожгут. Может, порушим ишшо крепость Филаретову. Потому: Сибирь — не Поморье! Данило Юсков перепугался, замахал руками: — Негоже, негоже, Третьяк! Филаретушка — святитель наш многомилостивый!.. — Чаво там! — отмахнулся Третьяк. — С Александрой толковать можно в открытую, зело борзо. Не из верижников! — Один бог ведает. Лопарев заверил, что с ним можно говорить в открытую, и что он не принимает крепость, и даже готов высказать это на собрании общинников, чтоб укоротить руки Филарета. — До рук далеко, Александра, — вздохнул Третьяк. — Дай до Енисея доползти, а там…