— На том сговоре апостол-еретик сказал: «Филарета убить надо, и Ларивона убить, и Мокея такоже». Третьяк и Микула такоже глаголали: убить. И тут раздался твой голос: «Филарета убивать не надо, и Ларивона, и Мокея убивать не надо. Потому — смертью смерть не правят. Надо порушить крепость, а Филарет пусть живет и помрет своей смертью». Глаголала так али нет? Тишина. Слышно, как пощелкивают дрова в печке и как тяжко сопят взмокшие апостолы. Голос Ефимии прозвучал, как гроза с чистого неба: — Говорила так. У Калистратушки будто оборвалось сердце, и он едва не потерял сознание. — Слава Исусе Христе! — воспрял Филарет: Ефимия разомкнула уста. — Говорила так, — повторила Ефимия. — Потому: крепость твоя чуждая, не божеская, а сатанинская. От гордыни то, от злого сердца то, а не от бога. Господь не заповедовал терзать людей — жечь огнем, рвать тело железом. Господь заповедовал милосердие и любовь. Где оно, милосердие? Нету. Крепость одна лютая. От такой крепости дух каменеет. — Молчи, тварь! — подскочил Филарет и ударил тупым концом посоха Ефимию по голове. — Крепость наша на веки вечные, ехидна. Не разумеешь то: сатано кругом рыщет, погибели нашей ищет. Не будет крепости старой веры — сгинем, яко твари ползучие. Али не говорил Спаситель: «Если рука или нога твоя соблазняет тя — отсеки и брось. Лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, чем в два — в геенну огненну». — Такоже! — откликнулись апостолы. Ефимия не удержалась, напомнила: — «И любите врагов наших; благословляйте проклинающих вас!» — Тварь, тварь! Писание толкуешь, а ересь хвостом покрываешь. Али не говорил апостол Петр: «Как Христос пострадал за нас плотью, то и вы вооружитесь тою же мыслью, терзайте плоть свою и спасены будете». Али не говорил Спаситель: «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь»? — Не принимаю то, батюшка. Не принимаю. В Писании апостолов блуда много, скверны много. Филарет испуганно попятился: еретичка! — Замкни уши мои, Исусе Христе, чтоб не слышать скверны еретички. Господи! — Ведьма, ведьма! — трясся Ксенофонт. Филарет перевел дух, выпил кружку воды и опять приступил к Ефимии: — Глагол твой, паскудница, в землю шел. Праведников с веры не совратишь! Не богохульствуй боле. Оглаголь апостола, и я повелю, чтоб развязали тебя. Ефимия молчала. Назвать апостола — укрепить крепость Филарета. Крепость мучителя. Пусть не она, другие будут мучиться. — Не оглаголю, батюшка. Крепость твою отринула. Людей жалко, каких ты мучаешь. — Праведник Андрей, сунь клюшкой в титьку! Андрей схватился было за железную рукоятку клюшки и тут же отдернул руку — обжегся. Прихватил тряпку и вынул раскаленную клюшку из печки. — Матерь божья, спаси мя! — успела крикнуть Ефимия, как праведник Андрей сунул клюшкой в грудь… Тело Ефимии передернулось, вырвался тяжкий стон, и голова свесилась к плечу — сознания лишилась. — Вопи, вопи, ведьма! — прицыкнул Филарет. Он терпеть не мог, когда — пытаемый не вопил бы во всю глотку, не извивался бы, как веревка, кинутая на быстрое течение воды. — Вопи, вопи, ехидна! Андрей, плесни воды в лицо. От кружки холодной воды Ефимия очнулась. — Батюшка… батюшка… — прерывисто заговорила она. — Твой сын… Мокей… муж мой… пять годов… — Не муж, не муж! Опеленала ты его, ведьма, сатанинскими чарами, да и в искус ввела. Грех свой Мокей искупит, бог даст. Покаяньем, раденьем. — Искупит, искупит! — отозвались Ксенофонт, Тимофей и Андрей. Калистрат по-прежнему молчал. — Оглаголь апостола, ехидна! — требовал Филарет. — На судное моленье выставим. Оглаголь! Ефимия глубоко вздохнула. — Не будет того, не будет! Судные моленья — сатанинский вертеп, не божеский. И ты… ты — сатано! — Жги ее, жги, Андрей. Клюшка прильнула ко второй груди Ефимии… — Вопи, вопи!.. — Сатано ты, сатано!.. Сынок у меня… Веденей… Я его народила. Я ему все поведала про твою любовь, сатано!.. Как вырастет, проклянет кости твои сатанинские!.. Не будет тебе спасения и на том свете!.. Черви тебя будут точить!.. Проклинать тебя будут живые и мертвые!.. Сатано-о-о! Веденейка, сынок мой, прокляни его до седьмого колена!.. Филарет подскочил на чурке, сел, опять вскочил и посох выронил из рук. Сам о том не раз думал! Изничтожишь еретичку, а Змей Горыныч под боком силу наберет, а потом ядовитое жало пустит в крепость старой веры. Мысли ворочались злые, беспощадные, жесточайшие. — Праведники! — Филарет глянул на апостолов. — Али не слышите вопль ведьмы? Змеищу изничтожим, сиречь еретичку, а змей подрастать будет, когти точить будет. Каково житие будет для всех праведников? Спомните, как змееныши Кондратия плевались на судном спросе! Пожгли тех змеенышей. Каково — змей вырастет? Каково?! — Погибель, погибель будет! — Сказывайте волю Исусову. — Филарет поднял крест. Ксенофонт поцеловал крест. — Удушить змееныша, покуда не вырос змей. — Исус глаголет твоими устами, благостный Ксенофонт, — помолился Филарет. — Ступай ты, Тимофей, и… — Филарет запнулся, обвел взглядом апостолов и остановился на пунцовом, потном лице Калистрата. — И ты, Калистратушка. Несите парнишку ведьмы. Да тихо штоб. Марфу Ларивонову со чадами не пугайте. Тихо штоб. Благостью чадо возьмите. У избы моей чадо крепше повяжите и уста такоже, чтоб не испускал вопля. Пусть душа чада в рай господний уйдет без вопля, а не в геенну со еретичкой. Аминь. Ефимия слушала и плохо соображала. Рассудок будто отшибло. Наконец дошло до ее сознания: — Ба-а-тюшка-а-а!.. Сыно-о-очка-а-а… помилуйте!.. Филарет обрадовался: — Вопль, вопль исторгся! Слышите, праведники, как сатано из чрева еретички возопил? Жутко ему, сатане, в тело нечестивки. Ужо не так возопит. Не так! Калистрат вынул перекладину из скоб, открыл дверь и первым вышел через маленькие сенцы на улицу. Хватанул воздуха, как манны небесной. В ушах звенело, будто пели купеческие колокольцы на Невском проспекте. Первая мысль — бежать, бежать к Юсковым. Поднять посконников да накинуться на верижников. И тут же опомнился: у верижников, охраняющих храм Филаретов, сорок ружей! Не одолеть такую ораву. Может, удастся бежать из общины? Куда? Хоть на край света. На покаяние в православную церковь! Хоть к черту на рога, только бы не испытывать раскаленной клюшки!.. Марфа Ларивонова не спала. Стояла на коленях перед иконами и молилась, отбивая поклоны. На широченной лежанке из досок почивали меньшие сыновья Ларивона. Одному — тринадцатый миновал, другому — седьмой. Пятилетний Веденейка, курчавый, синеглазый, стоял на коленях возле Марфы и до того уморился на молитве, что крест накладывал от подбородка до живота. Апостол Тимофей ласково обратился к Веденейке: — Батюшка Филарет зовет тя, чадо. Подем. Подем. Марфа глянула на апостола, догадалась, вскрикнула и, как сноп, упала лицом в земляной пол. Веденейка заревел… Калистрат схватился за ведро на дощатом столе и тут заметил нож. Поморский нож Ларивона с острым лезвием, чуть гнутый, как шашка. Дрожащей рукою схватил нож и сунул под подол рубахи, под ремень, а тогда уже зачерпнул ковшиком воды, выпил ее в три глотка, опять зачерпнул и вылил на голову Марфы. Апостол Тимофей возился с Веденейкой. Проснулись дети Ларивона и — в голос. Марфа тоже ревет. Где уж тут вязать парнишку! XII В сенцах Тимофей спохватился: — Чем повязать-то чадо, не взяли? Дай твой чресельник. У Калистрата под ремнем-чресельником — нож… — Тако неси! — И распахнул дверь. Ударило жаром и запахом подгорелого мяса. На грудях я на животе Ефимии углились отметины от клюшки. Филарет не глянул на внука — нельзя показать робость и жалость, когда вершишь волю господа бога. — Чадо — на лежанку! Подушкой, подушкой. Живо! Ксенофоб, помоги Тимофею. Ефимия напряглась всем телом. Тянулась к сыну. Крепкие костыли в стене. И пеньковые веревки не порвать. Заревела в голос… — Такоже! Такоже! Сатаво дух испускает, — хрипел Филарет.