Вечная ночь… Солдаты били в барабаны. Розовело небо. На золотом шпиле собора вспыхнули золотые лучи… Не узнавали друг друга в арестантских одеждах. Желтели на спинах бубновые тузы… Пятерых построили под перекладиной. Над каждым спускалась пеньковая петля. Тех самых, пятерых… Лопареву хотелось крикнуть, но он не мог вызвать из окаменевшей груди ни малейшего звука. Когда трое сорвались — Муравьев-Апостол, Рылеев, Каховский, — среди осужденных на каторгу послышались стоны. Кто-то крикнул: — Дважды не вешают! И звонкий голос Рылеева: — Я счастлив, что дважды за Отечество умираю! Генерал-адъютант Чернышев гарцевал на коне… Лопарев не помнил, как отводил его жандарм в Секретный Дом. Двери тринадцатой камеры захлопнулись, как крышка гроба… И опять потянулись дни и ночи… Теперь узнику не подавали в окошечко бумагу с гербом и заголовком и голоса. призраков не поднимали с постели. Позднее, когда погнали этапом в Сибирь на каторгу, Лопарев подсчитал, что провел в Секретном Доме после объявления приговора девятьсот девяносто один день!.. Тяжкая, тяжкая ночь легла над Россией. Неужели на веки вечные? VII Лопарев вылез из-под телеги. Вечерело. Солнце закатилось, но было еще светло. Возле старой изогнувшейся березы, у тлеющего костра, сидела на пне Ефимия, невестка старца, в длинной льняной юбке, закрывающей ноги, в бордовой кофте, с рукавами до запястья, в неизменном черном платке, повязанном до бровей. На коленях у нее лежала раскрытая Библия. У костра возился мальчонка лет пяти, белоголовый, щекастый, в холщовой рубахе до пят. На тагане висел прокоптелый котелок. В трех шагах от костра темнело еще одно пепелище, с печуркой, чугунами и глиняными кринками. Поодаль — еще одна телега с поднятыми оглоблями, со сбруей. Ефимия до того углубилась в чтение Библии, что не слышала, как выполз из своего убежища Лопарев. Мальчонка вытаращил глаза на незнакомого дядю и заревел, ухватившись за подол матери. — Барин! — ахнула Ефимия, закрыв Библию и схватив сына на руки. Лопарев удивился: — Чего так испугались? Я не зверь. — Нельзя вам выходить, барин, — промолвила Ефимия, поднимаясь и пятясь к толстой березе. — Батюшка Филарет наказал, чтоб вы таились под телегой. — Батюшка Филарет? — Лопарев не знал такого. — Старец общины. — Тот старик, с которым я разговаривал? — Если что надо, барин, подайте голос. Я буду всегда тут, поблизости. Вода вон в берестяной посуде возле телеги. Прокипяченная и остуженная. Ужин сготовила вам, только… спрячьтесь под телегу. — От кого мне прятаться? Здесь же нет жандармов или казаков? — Упаси бог! — Чего же мне прятаться? — Так повелел батюшка Филарет. Чтоб никто из общины не смел зрить вас, разговор вести. — Почему? — Верование ваше чуждо. Анчихристово. — Да ведь вся Русь православная! — Не вся, не вся! — поспешно открестилась Ефимия, прижимая сына лицом к груди. — Есть на святой Руси праведники. Есть! Хоть малым числом, да блюдут святость старой веры. — Старой веры? — Аль вы не слыхивали, как нечестивый патриарх Никон совратил церковь с пути истинного? Как он Святое писание извратил да опоганил? Как на Вселенском соборе попрал ногами праведников и самого Аввакума-великомученика да возвел в чин и благолепие еретиков поганых да мздоимцев жадных? Нет, Лопарев ничего подобного не слыхал. — От него великий грех вышел, от того Никона. Проклят он на веки вечные. Ефимия тревожно оглянулась. Кругом — ни души. Тихо лопотала старая береза. Поблизости мычала корова — призывно и долго. Где-то в березняке фыркали лошади. Рядом синела тиховодная река. Лопарев спросил, что за река. — Ишимом прозывается, — ответила Ефимия. — И рыбу можно ловить? — Ловят мужики. Да нету такой рыбы, как в нашем Студеном море. Мы оттуда вышли, с Поморья. — Это же очень далеко! — Для сохранения старой веры нету близкой дороги. И в Поморье дошли анчихристовы слуги со своим крестом да с ружьями. Вот и убежали мы общиною в Сибирь. Лопарев хотел взглянуть на Ишим. — Нельзя, барин! Нельзя! — перепугалась Ефимия. — Старец разгневается и прогонит. Не гневайте старца! Набирайтесь тела, силы, а потом сами обдумаете, куда уходить. Да и нехристи могут увидеть с того берега. — Нехристи? — Дикие киргизы или татары сибирские, не ведаю, — : ответила Ефимия. — Они могут и стрелу пустить. Лопарев спросил, где же люди, старец. — Вся община на всенощном моленье, — сообщила Ефимия. — Малые дети спят. Старухи доглядывают за ними. А так все на моленье за лесом. Там у нас часовня поставлена. Люди захоронены, которые померли за зиму и весну. Спрячьтесь, барин! Нельзя так стоять-то. Худо будет. И мне и вам… — Что у вас за община такая строгая? — Филаретовская община, — вздохнула Ефимия. — Погодите, барин, я парнишку отнесу к старухе. Возьмите котелок, ужинайте. Хлеб там лежит. Я скоро вернусь. Не выходите на берег! Упаси бог. Лопарев поглядел Ефимии вслед, горько усмехнулся. Вот так вольная волюшка. Что же это за община, если сами себя на каторгу гонят?.. VIII Смеркалось. Покатое небо за Ишимом играло зарницей. Полыхнет пламенем и тут же потухнет. Такую же зарницу Лопарев видел в Кронштадте, когда вышел в мичманы гвардейского экипажа, и радовался. Чему? Мичманской солености? И вот другая зарница, сибирская, а Лопареву тошно. Беглый каторжник!.. Велика Русь, а деться некуда. По трактовым дороженькам гремят оковы, а чуть в сторону — темень людская, хоть глаз выколи. Муторно!.. Ефимии все еще нет. Может, не явится? Лопарев так и не успел разглядеть, какая она. Видел черные молодые глаза, настороженные и цепкие. Чем-то она похожа на его невесту, Ядвигу Менцовскую, только в ином наряде. Лопарев успел поужинать, но не полез под телегу. Духота. Ночью, должно, разыграется гроза.