Он схватил себя за руку: — Боже! Кандалов нету! — И сразу вспомнил встречу с угрюмыми бородачами и старца с белой бородой ниже пояса и как неподатливо скрипело железо, а кузнец Микула молча и деловито пилил заклепки… «Дзззз-дзз-дззз», — пел напильник. — Царь милостив! Покайся! Лопарев заскрипел зубами. Покаяться? Перед царем-вешателем? И он вспомнил вытаращенные глаза Николая, когда видел его совсем близко на Сенатской площади в тот морозный день четырнадцатого декабря, и корнет кавалергардского полка Муравьев-младший сказал: — Гляди, Лопарев: вот он, престолонаследник! Жалкая скотина. Видишь, как он озирается? В такую скотину не выстрелит пистолет. И — не выстрелил. Может, именно потому, что все видели, каким был трусоватым и жалким претендент на престол?.. Потом — картечь. Комья утоптанного снега, крики, и стон, и свист пуль. Они беспорядочно отступили. Кто куда. «Как это могло случиться? Кто виноват? Пестель? Муравьев? Кто виноват, что восстание провалилось?» — спрашивал себя Лопарев тот раз, когда бежал в Ревель. Не минуло трех недель, как его схватили и доставили в Петропавловскую крепость. Он не знал, кто взят, кто сидит в соседней камере, кто и какие давал показания. Он ничего не знал и все отрицал. Генерал-адъютант Чернышев травился: — Ты сгниешь в крепости, жалкий мичманишка! Еще была одна ночь. Непогодная, мартовская. Лопарева вывели из дворика тюрьмы, усадили в черную карету, бок о бок с комендантом крепости генералом Сукиным, и повезли в Зимний дворец, где он во второй раз свиделся с Николаем. Царь возвышался над столом. Генерал-адъютант Чернышев занимал место слева, граф Бенкендорф — справа. Генерал Сукин представил арестованного. Лопарев не упал на колени, как это сделали некоторые участники заговора и восстания. Твердо и спокойно ответил на пронзительно-голубой взгляд царя. — Сын подполковника лейб-гвардии Михайлы Васильевича? — спросил и, не дожидаясь ответа, дополнил: — Достойно сожаления, что у почтенных отцов, верных престолу и отечеству, преступные дети. — Достойно сожаления, ваше императорское величество, — отозвался генерал-адъютант Чернышев. — Еще более нетерпимо, когда изобличенные преступники упорствуют в своих показаниях, ведут себя крайне дерзко, стараясь утаить от следствия крамольные связи с сообщниками… В предварительном следствии мичман Лопарев проходил по восьмому разряду: его могли разжаловать, сослать на Кавказ под пули чеченцев или приговорить к каторге л поселению в Сибири. Была одна малая зацепка: в июне 1825 года мичман Лопарев, пользуясь месячным увольнением по причине тяжелой болезни матери, вдруг уехал не к родителям в имение, а в Варшаву, где пробыл пять суток у невесты Ядвиги Менцовской, с которой будто бы поссорился. Менцовская заявила, что ничего не знала о принадлежности жениха к тайному обществу. Никаких документов, изобличающих мичмана, у следственной комиссии не было. Так бы и остался вопрос открытым, если бы сам царь не усомнился: подумать только — ездил в Варшаву! Это же все равно, что к дьяволу в пекло. Не проходило ни одной тайной молитвы, когда бы царь не оглядывался на Варшаву. Это же Варшава! Вот почему у него сорвался голос, когда он потребовал: — Назови сообщников в Варшаве! По чьему поручению ездил? С кем ты встречался? Отвечай! — он ко всем обращался на «ты». Лопарев молчал. Комендант крепости генерал Сукин, тараща глаза, прошипел сквозь зубы: — Отвечайте! Лопарев передернул плечами и, глядя в упор на царя, проговорил: — Я ездил в Варшаву повидаться с невестой. Более ничего не могу сообщить. — На колени! — ткнул царь кулаком в стол. — На колени! На колени! — подтолкнул в спину Сукин. Лопарев вытянулся, как на параде. — Я отвечаю, ваше императорское величество, только за свои деяния и поступки. За других отвечать не могу и никого не назову. В Варшаве я виделся только с невестой, Ядвигой Менцовской. Царь хлопнул ладонью по столу: — Лжешь! Даю тебе три минуты. Только три. Назови заговорщиков в Варшаве! Фамилии! Лопарев не назвал ни одной и даже отказался сообщить, какие разговоры вел с Пестелем в доме Никиты Муравьева на Фонтанке, где собирался штаб тайного общества… Николай посмотрел на часы. — Ну, что же, вижу, тебе мало трех минут. Очень жаль. — И шевельнул плечом в сторону Сукина, ожидавшего приказа. — Я думаю, место сыщется в Секретном Доме? — Так точно, ваше императорское величество! Можно в тринадцатую. — Водворите. — И, глянув на Лопарева, царь неожиданно улыбнулся: — Жалея вас, вашу молодость, Лопарев, я предоставлю последнюю возможность подумать. Я терпелив. Прощаю дерзость, но не могу простить упорствования в сокрытии преступников. Сожалею. Очень сожалею!.. Голос его дрогнул, и Лопареву почудилось, будто царевы глаза увлажнились: он не знал того, что эти мнимые слезы венценосца побудили Каховского составить покаянное письмо, в котором он принес царю полное признание, а самому себе — виселицу… Нет, не напрасно Николай брал в ту пору уроки у актера Каратыгина… VI Было за полночь, когда Сукин доставил Лопарева в Секретный Дом. — Тринадцатый номер. В тринадцатую камеру. — Слова генерала означали, что с этой минуты узник утратил имя и звание и стал тринадцатым номером. Никто, ни единая душа не могла проведать о человеке, упрятанном в Секретный Дом. Тот, кто попадал сюда, как бы живьем уходил в могилу… На столике — кружка, Евангелие и несколько листов бумаги из канцелярии генерал-адъютанта Чернышева. Каждое утро в четверг, когда вместе с пищей Лопареву подавали три листика бумаги с типографским заголовком, он метался по камере, повторял одно и то же: «Не было сообщников, не было сообщников!» — и писал рапорт в канцелярию Чернышева. Надзиратели в Секретном Доме не отзывались на вопросы, и Лопарев уверился, что все они были глухонемые. Позднее он узнал, что из Секретного Дома за все существование не сбежал ни один узник! Время тянулось мучительно однообразно. В соседней камере беспрестанно орал сумасшедший. Лопарев потерял счет дням и одичал до того, что и разговаривать разучился… Тринадцатого июля 1826 года его вывели из камеры, молча кинули парадный мундир, и он оделся. Над Петербургом зачиналась заря. Лопарев не знал, какое было число и какой месяц. Жандарм принял его от надзирателя Секретного Дома и провел в крепость, а потом на гласис, где находились участники неудавшегося восстания 14 декабря, размещенные по категориям. — Лопарев! Ты ли это, Александр?! Лопарев узнал братьев Беляевых — мичманов гвардейского экипажа, хотел кинуться к ним, но жандарм схватил за руку. Александр Муравьев, корнет кавалергардского полка, помахал ему: прощай, мол, брат! Никита Муравьев, капитан гвардейского генерального штаба, составитель Конституции, в доме которого на Фонтанке часто бывал Лопарев, стоял в окружении жандармов, безучастный ко всему. Друзья-товарищи… Но ни поговорить, ни пожать друг другу руки! Перед глазами маячила виселица с пятью веревками на одной перекладине… Предутренняя зорька румянила небо. Дымились костры, Лопарев не понимал, к чему это. Чуть в стороне, поближе к плац-кронверку крепости, в плотном кольце жандармов, стояли пятеро: Пестель, Муравьев-Апостол, Бестужев, Каховский и поэт Рылеев. Неужели?.. Страшась своей мысли, Лопарев поглядел на перекладину с пятью веревками. Не может быть!.. Генерал-адъютант Чернышев, гарцуя на коне, подал знак, и началась церемония разжалования и чтение приговоров. Лопарев увидел, как заслуженный герой Отечественной войны, тридцативосьмилетний генерал-майор Сергей Волконский снял с себя сюртук, увешанный боевыми регалиями, и кинул в костер — не хотел, чтобы жандармы сорвали его. Лопарев намеревался сделать то же, что и Волконский, но не успел: жандарм вцепился в воротник, стащил с плеч мундир, швырнул в огонь. Весь гласис заволокло чадом сжигаемого сукна. Затем над головами осужденных стали ломать шпаги. Чадно и тяжко, тяжко!.. «По высочайшему повелению…» Зачинался рассвет, но Лопареву казалось, будто над гласисом крепости, над плац-кронверком, где мрачно вырисовывалась виселица, над всем Петербургом с прохладной Невою опускалась долгая ночь, которой никому из них не пережить.