Замычали коровы. За Ишимом кочевники в малахаях, рассевшись на берегу, курили трубки. Лопарева подвели к телеге и усадили на сухое, шуршащее Сено под холщовым пологом. Старец сам подал кружку с кипяченой водой, Лопарев выпил ее одним махом. — Еще! — Погоди ужо, раб божий. Который день без воды-то? — Четвертые сутки. Кружил по степи, пять раз выходил на один и тот же курган. — Ишь ты! Нутро перегорело, значит. Сушь, жарища. Не тебя ли анчихристовы слуги искали третьеводни? При шашках, конные. Наехали на наше становище. Допытывались: не прячется ли государев преступник. Разумей потому, как экую напасть обойти. И мы поможем. Как твое имя-прозвание от бога и родителя? — Александр, Михайлов сын, Лопарев по фамилии. — Из барского сословия? — Из дворян. Мичманом служил, по суду разжалован и лишен всех званий… Старец что-то припоминал, поглаживая бороду. — Слыхивал Лопаревых. Когда еще парнем ходил, на барщине хрип гнул у помещика Лопарева в Орловской губернии. Не из Орловщины? Лопарев будто испугался. — Толкуй правду, человече! Когда я проживал на Орловщине, тебя на свете не было. Может, дед твой? При военном звании состоял. Лопарев признался, что дед его, Василием Александровичем звали, действительно «при военном звании состоял»: служил полковником у Суворова. Умер в своем имении на Орловщине. — Имение-то Боровиковским прозывалось? — Боровиковским. — И деревня там — Боровикова? — Боровикова… Старец покачал головой. — С той деревни и я. Там, почитай, все из Боровиковых состоят. Слыхивал, может, от деда, как он выиграл в карты именье и три деревни в придачу? Семьсот душ на карту взял! Эх-хе-хе! Житие барское да дворянское. Родитель мой, Наум Мефодьев, тоже по прозванию Боровиков, старостой был, когда помещик проиграл крепостных твоему деду. Слово такое сказал — два помещика взъярились, яко звери лютые. Палками бит был нещадно за слово и тут же смерть принял. Несмышленышем был тогда, а помню, как кровью изошел батюшка мой. — Помилуй, господи! — разом перекрестились бородачи. — Господь милует, да зверь год от году лютеет, — проговорил старец. — Стал-быть, земляки мы с тобой, Александра, Михайлов сын. Ишь ты! Земля-то велика, да люди текучие. Обращаясь к бородачам, наказал: — Погрозите чадам своим, женам своим и всей общине, чтобы никто не подходил к телеге. Никто из вас не видывал кандальника и слыхом не слыхивал. Где Микула-то? — Микула-а-а! — гаркнули в три глотки. — … ку-ла, ку-ла-а, — отозвались кочевники с того берега. Старец плюнул в их сторону: — Ипеть зырятся, нехристи, собакины дети!.. Мы тут в осени. Травой запаслись для скота, в землю зарылись. Ходоков послали на Енисей-реку. Сказывают: места там как вроде наши, Поморские, лесные. Сын мой на Енисей-реку ушел со товарищами. Вот возвернутся к страде, должно, и мы поедем. Подошел рыжебородый кряжистый богатырь с кузнечным инструментом в руках. — Звал, отче? — поклонился старцу. — Звал, Микула. Сподобил тебя господь разбить анчихристовы подковки да в реку Ишим закинуть и плюнуть им вослед трижды. Аминь! — Нашей ли он веры, отче? — уставился Микула на кандальника. — Сказывал на моленьях: кто подымет топор на царя-анчихриста и на поганое войско, тот нашей веры-правды. — Благослови, отче струмент, — склонил богатырь голову. Старец благословил. Микула, встав на колени, осмотрел цепи, заклепки. — Как навек закован. Старец подал еще кружку воды Лопареву и наказал Ефимии, чтобы она сготовила взвар из курицы. — Оно хоша и пост ноне, да человече подымать надо. А ты, Ларивон, заруби курицу. — Неможно, батюшка… — попятился Ларивон, в сажень ростом. — Грех будет. — Сымаю грех тот перед небом чистым. Молебствие будет — замолим. Ступай с богом. Руби! Ларивон поплелся рубить курицу. Покуда Микула орудовал напильником и зубилом, старец толковал про вольную волюшку, про справедливого «осударя Петра Федоровича», ни разу не обмолвившись, что под тем именем скрывался беглый донской казак Пугачев. — Не одолели мы царское войско втапоры, — гудел старец. — Ну да срок не ушел. Полыхнет по земле пламя горючее, и тогда не спастись от погибели сатанинскому престолу и кабале, в какой мается народ на святой Руси. Грядет день, грядет! Микула одолел последнюю заклепку. Старец принял от него кандалы: — Эка тяжесть… Кандальные цепи кинули в Ишим и трижды плюнули, Микула дальше всех. Тем временем черноглазая молодка Ефимия готовила куриный взвар. Старец наказал ей, чтобы она не перепутала посуду, из которой попотчует кандальника. — Грех будет. На что Ефимия ответила: — Ведаю, батюшка. — Да чтоб он про то не ведал. Да, слышь: кандальником не зови. И чтоб никто слово такое не ронял всуе. Нету кандальника, был человече с ветра и ушел на ветер. Ефимия не уразумела, что хотел сказать старец. — Говорю: ушел на ветер, и все должны то знать. А покель поживет под твоей телегой втайности. Ты будешь кормить его, выхаживать, чтоб хворь к нему не пристала. Мучение великое принял он, потому и помощь окажем. Да гляди, язык держи на привязи. Расспросов не учиняй, слышишь? Вера у него никонианская, поганая. — Как же мне быть, батюшка? Можно ли никонианина видеть? Срамника? — И на нечистого с крестом да с молитвой идут. И бог обороняет от погибели. Аминь. — Аминь, — в пояс поклонилась Ефимия. К полудню, когда Лопарев крепко спал под телегой, сын старца Ларивона наметал наверх полкопны ковыльного сена, обставил вокруг хворостом так, что не узнаешь, что под копною запрятана телега, а под телегой — беглый государев преступник, которого ищут сейчас от Камы до Оби. V … Все тот же жуткий сон: каменный пол, железная дверь и — тишина. Гробовая тишина. Тринадцатая камера в Секретном Доме… Он опять здесь, мичман Лопарев. Хоть бы раз увидеть солнце над головою, услышать человеческий голос! Лопарев мечется по камере, зовет, стучит кулаками в железную дверь — но тщетно! Ни голоса в ответ. Может, он заживо погребен в каменном склепе, и никто не узнает, что он не погнул спины перед тираном. Но что это? Стены тюрьмы наполнились кровью. Кровь капает с потолка. Лопарев хочет крикнуть, но голос пропал, и он чувствует, как цепенеют руки и ноги… Лопарев очнулся и не сразу сообразил, где он и что с ним. Душно и жарко. Ноют плечи и спина. И сушь, сушь во рту. Пить, пить… Когда же он напьется? Где-то он видел реку. Когда и где? Пахучее, шуршащее сено. Как он сюда попал? Ах да! Бежал с этапа. Плутал по безводью. Неделю, две, месяц? Целую вечность! С ним плелась хромая кобылица с жеребенком. Куда они делись? Он не помнит. Может, и не было ни кобылицы, ни жажды, ни побега с этапа, ни кандалов…