ПРЕДИСЛОВИЕ Девятого августа 1945 года, через два дня после варварского уничтожения Хиросимы, американский самолет сбросил атомную бомбу на Нагасаки. Так был совершен еще один акт бессмысленной жестокости, в котором не было никакой военной необходимости. В огне адского взрыва погибли 73 000 человек. Этого могло бы не произойти, если бы летчики, направляемые рукой Пентагона, задумались над тем, что и они будут в ответе за соучастие в новом массовом убийстве. С тех пор мировую общественность волнует проблема личной ответственности «простого солдата», сидящего у пульта ракетной установки или за штурвалом атомного бомбардировщика, причем в последние годы эта проблема стала особенно острой. И это вполне понятно. В наше время, когда американский империализм готовит самое страшное преступление перед человечеством — мировую термоядерную войну, при теперешнем уровне развития военной техники даже любая случайность может быть чревата непоправимыми последствиями. Н.С. Хрущев предупреждал с трибуны XXII съезда КПСС: «Достаточно, чтобы сдали нервы у какого-либо военного типа, дежурящего где-то на Западе у «кнопки», и могут произойти события, которые навлекут немало бед на народы всего мира». Вместе с передовым человечеством пристально следят за происками врагов мира литераторы многих стран. Сопоставляя антивоенные произведения, созданные в разные годы и разными авторами, мы видим, какие видоизменения претерпевает психология рядового исполнителя политики атомного шантажа. Американские летчики из рассказа Василия Гроссмана «Шестое августа» преспокойно рассуждают перед полетом на Хиросиму о том, что техника освобождает от моральной ответственности. Они убеждены, что отвечает не тот, кто стреляет. Несколько иначе чувствуют себя пилоты американских атомных бомбардировщиков из повести «Скорпионы» молодого польского писателя Мацея Патковского, которая предлагается вниманию советского читателя. Эти летчики уже не тешат себя, подобно «героям Хиросимы», иллюзиями безответственности. И даже не надеются на загробную жизнь. Майор Герберт — центральный персонаж книги — говорит об этом в кругу своих товарищей с горьким сарказмом: «Рай для нормальных людей, а мы возим «мандарины». Время действия повести «Скорпионы» — наши дни, и персонажи ее, по вполне понятным причинам, «умудреннее», чем их коллеги в 1945 году. Между ними не только два города, сметенные с лица земли атомным смерчем, сотни тысяч убитых, сгоревших заживо и пораженных радиоактивным излучением. Они не могут не считаться с мировым общественным мнением, решительно осуждающим агрессивные планы американской военщины. У атомных пилотов явно сдают нервы. Недаром участились аварии и случаи помешательства. С большой реалистической силой написан эпизод, в котором офицеры за стаканом рома подводят печальные итоги: сначала разбился Франк, потом Шредер не вернулся на базу, за ним Майковский упал в море. Ханке и Ленцер сгорели прямо на старте. Еще трое угодили в дом умалишенных. Кто-то вспоминает, как извлекали из самолета обезумевшего Портера: санитары выволакивали его за волосы и заталкивали ногами в карету. От одного этого зрелища можно было спятить. Все хотят вырваться с базы, перейти в гражданскую авиацию, быть подальше от «мандаринов». Таковы заветные мечты и кадровых офицеров, и Герберта, выходца из Европы, человека в общем-то случайного в армии — бывшего авиаконструктора, попавшего в ловко расставленные сети Пентагона. Предысторию Герберта мы узнаем из его воспоминаний. Он охотно обращается к прошлому — своему единственному достоянию. Ведь у пилотов проклятой базы нет ни будущего, ни настоящего. Ими безнадежно утрачена связь с землей, ощущение которой всегда окрыляло летчиков. Ярко, публицистически страстно изображает Мацей Патковский трагедию людей, прикованных к американской военной машине. Герберт, ненавидящий войну, которая отняла у него мать и отца, и мечтавший посвятить себя мирному творческому труду, чуть не становится виновником чудовищной катастрофы. Он осознает свою вину перед человечеством и проклинает тех, кто превратил его в атомного скорпиона. Бунтующий, гневный молодой человек, эдакое капризное дитя атомной эпохи, стал сейчас модным персонажем буржуазной литературы. Но если «бунт» в сочинениях подавляющего большинства различных битников и «сердитых молодых людей» от литературы, собственно, безобидное абстрактное словоборчество, то протест Герберта психологически оправдан и придает повести «Скорпионы» социальную остроту. Гнев Мацея Патковского имеет вполне конкретный адрес. В этом одно из коренных отличий социалистического гуманизма от всякого рода псевдогуманных поделок Запада. Интерес Мацея Патковского к антивоенной тематике не случаен. Дело тут не только в верности благородным традициям польской литературы, многие представители которой внесли ощутимый творческий вклад в борьбу за мир, но и в самой биографии писателя. Патковский принадлежит к тому поколению поляков, чье детство было растоптано гитлеровской оккупацией. В юности он видел зарево напалмовых пожаров, отраженное в глазах корейских сирот, нашедших убежище на польской земле. Наконец, древний Вроцлав, где живет писатель, все чаще упоминается в подстрекательских речах боннских реваншистов, этой основной ударной силы НАТО. Словом, у Мацея Патковского достаточно поводов ненавидеть войну! Вот почему, будучи юристом по образованию, он избрал темой своей магистерской диссертации антиправовую сущность ядерной войны. Поэтому и первая повесть Мацея Патковского «Скорпионы» посвящена разоблачению провокационных полетов американских бомбардировщиков с оружием массового уничтожения на борту. Кроме «Скорпионов», Патковским написаны еще две повести — «Гармоника» и «Юг», рассказывающие о жизни польской молодежи. Произведения его популярны и за пределами Народной Польши. Они переводились на русский, украинский, немецкий (ГДР) и итальянский языки. Сейчас молодой писатель работает над книгой о Советском Союзе, где он побывал дважды. Мацей Патковский принадлежит к тем литераторам, творческий принцип которых — верность актуальной, современной теме. По сообщениям американской печати, недавно один из участников варварского уничтожения японских городов, майор Клод Изерли, заявил, что человек должен нести ответственность за свои поступки, а попытки прикрыться полученным приказом напоминают доводы Эйхмана. Признания реально существующего американского майора Изерли сродни тому, что пережил майор Герберт из повести «Скорпионы», осознавший свое преступление и вынесший себе приговор от имени народов всего мира. М. Игнатов I Герберт допил вторую чашку кофе и отодвинул поднос. Потом достал из планшетки маленький конверт и визитную карточку. «Приходи завтра вечером в «Новые астры», — написал он. — Обязательно. Это очень важно». Подозвав кельнершу, он расплатился и вручил ей конверт. — Передайте, пожалуйста, не позже завтрашнего утра. — Не беспокойтесь, господин майор. Он посмотрел вслед пухленькой кельнерше, перекинул планшетку через плечо и вышел из офицерской столовой. Маленькая базарная площадь уже опустела, хотя только начинало смеркаться, Кельнеры в белых кителях вносили в бары плетеные кресла и свертывали маркизы. Из узкой улочки вынырнула машина и хлестнула пенистыми струями воды по остывающим камням мостовой. Грязные потоки смывали в водосточные канавы накопившуюся за день пыль. Дрожащие огни реклам танцевали над витринами магазинов. Даже они потеряли свою яркость под толстым слоем пыли, которая оседала на городок с нависшего над ним угрюмого каменного плоскогорья, изрезанного глубокими оврагами. Плоскогорье, дышащее зноем и гарью сожженных солнцем трав, оттеснило городок на самый край склона, подошва которого уходила в воду залива. Автобуса еще не было, и Герберт пошел вниз, по разбитой мостовой, зажатой между каменными стенами серых зданий. Улочка террасами спускалась к берегу и скоро вывела его на деревянный мол. На самом краю шаткого помоста дрожал огонек сигнального фонаря. На фоне залива он казался негасимым язычком лампадки перед алтарем в огромном темно-синем зале храма. Герберт сел возле фонаря и стал смотреть на тающие во тьме очертания старых суденышек, которые ежедневно доставляли в город продукты, вино, минеральную воду. Над портом, точнее, над наспех сколоченной пристанью нависло замысловато расчлененное кольцо огней. Вверху, у маленькой базарной площади, желтые огоньки сплелись в бессмысленный рисунок. Это говорило о поспешном и небрежном строительстве. Герберт глубоко вдохнул свежий, холодный воздух. Только здесь, у моря, можно было забыть о бесплодной холмистой пустыне, которая отрезала эту подлую дыру от нормального мира, населенного нормальными людьми. Пожалуй, он выпил слишком много кофе. Врач разрешал четыре чашки в неделю. Для Герберта это было дневной нормой. Он сжал руку в кулак, потом разжал пальцы — они не дрожали. Проклятые пальцы — почему они и в кабинете врача никогда не дрожат? Тишину порта нарушил рокот мотора. Как будто провели палкой по прутьям ограды. Герберт возвращался на площадь, умиротворенный этим кратким мигом спокойствия и бездумной легкости. Да, бездумное мгновенье — далеко не последнее удовольствие в этих местах. Минуты, когда забываешь о четырех улочках, где на тротуарах валяются обрывки газет, смятые коробки от сигарет, разбитые винные бутылки, о четырех улочках, которые очерчивают границу здешнего мира. Его мир! Это звучит парадоксально: даже портье в отеле или повар в офицерской столовой знают, что, прежде чем погрузятся в сон первые окна городка, Герберт будет за тысячи километров отсюда… и, однако, четыре улочки, базарная площадь, отель — этот сущий клоповник, — офицерская столовая, террасы склона, покрытого известковой пылью, — это действительно границы его мира… Сейчас он испытывал большое удовлетворение от того, что послал записку сегодня, не отложил до возвращения. Возле офицерской столовой, выставив тупоносую мордочку, уже ждал неказистый маленький автобус. Но роскошные и удобные машины застряли бы здесь на первом же повороте узенького шоссе. В автобусе уже сидели офицеры. Герберт небрежным жестом приветствовал их. — Где шофер? — Какого черта мы тут торчим? — Зовите его! — Свинья. Они там с барменом тянут уже по пятой рюмке… — Нам бы тоже не помешало пропустить по маленькой, а? — Господа офицеры… Великолепный ром — импортный, итальянский — на время разрядил обстановку. Затем общими усилиями офицеры извлекли шофера из бара, и вскоре автобус уже катил мимо светлых вилл, расположенных вдоль круто поднимающегося в гору шоссе. Герберт безучастно смотрел в окно. Они проезжали как раз мимо погруженного в темноту фабричного здания. Его хозяин давно уже свернул свое дело и отправился в мир нормальных людей. Точно так же встретили последние перемены в городке врачи, адвокаты, учителя, небольшая горсточка квалифицированных рабочих, — одним словом, все те, кто имел хоть немного денег и мог куда-нибудь выехать. На смену им в городок потянулись другие люди, выросли новые строения: госпиталь, пристань, почта, отель, ресторанчики и разные притоны, где из-под полы продавали спирт. Все обитатели городка приспособились к новой функции: обслуживать чертову базу, построенную в нескольких километрах отсюда в каменистой пустыне, среди лишенных растительности, лысых холмов. Конечно, за исключением тех, у кого сдали нервы. Эти бежали в мир нормальных людей. Автобус давил желтые прямоугольники света, падавшего на шоссе из широких окон госпиталя. За этими окнами ждала Доротти. Сегодня она дежурит. Завтра у нее будет свободный день, и вечером она придет в «Новые астры». «Хорошо я придумал с запиской. Не к чему было откладывать до завтра. Эта толстуха кельнерша может уже через час-другой отнести записку, и когда Доротти вернется домой, то ее получит». Шоссе опять как бы нависло над огнями города, и Герберт увидел внизу миниатюрную картину: базарная площадь, улочки, сползающие к порту, дрожащий огонек на краю мола и дальше — неподвижно-матовая гладь залива. Шофер вцепился в баранку, как хищник в жертву. Машину резко бросило в сторону, и она взяла новый подъем. Склон кончился. Ручеек асфальта запетлял по каменистому плоскогорью. — Закуришь, Герберт? — Нет… Мне сегодня лететь. — Знаю. Зачем бы тогда ехать на базу? Уж не везешь ли ты в кармане рапорт, а? Слышишь, майор? А не подать ли тебе и в самом деле рапорт? Напишешь: расшатанная нервная система. Такие рапорты действуют безотказно — не позже чем через две недели уедешь на старой посудине, которая возит жратву! Нет, ты подумай — всего две недели, и ты в нормальном мире! — Заткнись, черт возьми! — Ладно… только нечего злиться. Сам подписал свинский контракт, так не о чем и говорить. — Почему свинский? — Потому что нужно иметь свинячьи мозги и свинячью смекалку, чтобы позволить себя сюда загнать. — Заткнешься ты наконец или нет?! — Да я так. Просто надоело таращить глаза, как рыба, на эти мертвые камни. — Пошел ты со своими камнями! — рассвирепел Герберт. Болтовня капитана раздражала его, хотя он знал, что оба они мучаются одинаково и не стоит друг друга оскорблять. — Все равно я выберусь отсюда раньше, чем ты. — Ну чего ты кипятишься? Мы все хотим, чтобы ты скорее получил ответ. В сторону собеседников повернулось несколько человек; на их лицах изобразилось вялое оживление. — Ну, как твой рапорт? Герберт выругался. Кто-то сказал: — Вот именно. Каждому хотелось бы перевестись на гражданские линии. — А я не только хочу, но и переведусь. — Дай бог. — Вот увидите.