— Дай, бог, дай бог. — Увидите. Когда я выпиваю слишком много кофе, у меня дрожат руки — верный признак, что я выберусь из этой дыры. Воцарилось молчание. Наверное, каждый думал в этот момент о том, куда выбираются из этой дыры, когда начинают дрожать руки. В одну прекрасную ночь человека увозит карета — и прощай мечты! Потом уже только госпиталь да кругом глухая каменная стена, утыканная битым стеклом. — Герберт? — Ну? — Не говори больше так. — Почему? — Ты же знаешь. В этом городишке все решают сплетни. Узнают в комендатуре, о чем ты трепался в автобусе, и тебе крышка. — Оставь ты эти сплетни. Говорю просто, чтобы говорить что-нибудь, но я все равно отсюда выберусь. Вот увидите. — Дай бог. Автобус тряхнуло на выбоине, и он осел, чуть подавшись назад. — Эй, шеф, рессора! Шофер затормозил и вышел осмотреть машину. В открытую дверь ворвался запах, тяжелый запах длинных, колючих, засохших трав. Днем все здесь обугливалось от испепеляющего зноя, а к вечеру чадило — удушливо, как нераздавленный окурок. Запах, проникший в машину, шел от распрямляющихся на вечерней прохладе длинных стеблей бурьяна, который нескончаемыми зарослями покрывал северные склоны холмистого плоскогорья. Вместе с запахом трав в машину проникли далекие еще и потому приглушенные и искаженные отзвуки базы. Через четверть часа автобус будет на месте, но отсюда еще нельзя было разглядеть даже лучей прожекторов, хотя их фиолетовые клинки уже сносили головы первым звездам. Низко, у самого горизонта, тлел пурпур заката… А может быть, это горела степь? Шофер снова уселся за руль, и автобус рванулся с места. На задних сиденьях трясло, офицеры проклинали шофера и рессору и перебирались на передние места. От выхлопных газов в автобусе висел какой-то тошнотворно кислый запах. Невыносимо резало глаза. Герберт протер свои темные очки. — Эй, шеф! — крикнул он. — Если вы все время собираетесь так смердеть, то я по вашей милости глаз лишусь! — А меня это не касается. Я обязан вас доставить на место даже с поломанной рессорой. А про глаза у меня приказа не было! — Тебе ясно? — вмешался в перебранку капитан. — Вот наш городишко, вот принцип нашего вонючего существования. Здесь все, как роботы, делают только то, за что им платят. Больше их ничего не касается. Шофера не интересуют твои глаза, а тебя не интересует ничего, кроме гражданских линий, которыми ты бредишь. И знаешь почему? Не знаешь? Так я тебе скажу. Потому и именно потому, что на этот паршивый клочок земли всем наплевать в нормальном мире. Даже когда там грузят на старую посудину ром, сало или капусту, там думают о капусте, которая должна быть доставлена на место, а не о людях, которые будут ее есть. — Ты еще долго собираешься болтать, капитан? — Долго. Всему виной эти часы радиоприема — сидишь молча и ожидаешь человеческого голоса, преобразованного в точки и тире. С ума сойти от этого можно. Клянусь тебе. — Знаю, черт возьми, и не только от этого. — Прости, — пробормотал капитан. — Я, конечно, понимаю, что тебе тяжелее всех, майор. Ты видел последнюю картину? — Я в кино не хожу. Оно меня раздражает. — Жаль. Чудесный фильм, а что за ножки… — Ну, хватит, наконец, болтать. Эй, шеф, неужели нельзя без этой вони? Вы совершенно не умеете водить машину! — Ну чего вы привязались? Везу так, как мне нравится. Мне платят за то, чтобы я вас доставил на место. И главное — не опоздать, а как я вас везу — это уж мое дело. А если вы не заткнетесь, я так завоняю, что врач запретит вам сегодня лететь. — Как вы со мной разговариваете?! — Господа, — вмешался кто-то, — ну к чему эти ссоры? Майор, этот автобус всегда чертовски смердел, вас это до сих пор почему-то не раздражало. — Простите, — смущенно сказал Герберт. — Все из-за этой рыжей пустыни. Никто не понял, что он имел в виду, но переспрашивать никому не хотелось. Герберт задумался. «А может быть, из-за записки, посланной через кельнершу, или из-за той минуты отдыха на молу, или виноваты травы, вернее, запах гари, ворвавшийся в дверь автобуса?» И вдруг мелькнула мысль: «Это кофе. Слишком много кофе. Оно возбуждает». Он подумал, что вел себя глупо, но, в сущности, все это было ему глубоко безразлично. «Не в первый раз, в конце концов, я еду по этой рыжей пустыне при свете заката и придираюсь ко всякой чепухе». Он протер платком очки, подышал на них, крохотные капельки испарины покрыли стекла. Автобус слегка потряхивало на потрескавшемся от зноя асфальте. Дрожали сиденья, дрожали стекла, даже голоса разговаривающих дрожали. Впереди у обочины показались кусты. Здесь все растения начинали свой рост буйно, их стебли, как в броню, одевались в грубую кожицу, но вскоре они никли от жажды и, истлевая, падали на землю. Люди перепахивали землю и сажали новые кустики. Мудрая забава! Заросли напомнили, что база рядом. Шофер затормозил так резко, что тормоза заскрипели. — Бездарный тип, — пробормотал Герберт и сам удивился тому, что его снова подмывает к ссоре. Где-то впереди замигал огонек. Автобус съехал на обочину шоссе, мотор замолчал. Солдат в шлеме, надвинутом по самые брови, заглянул в машину. Увидев знакомые лица, он захлопнул дверцу. Герберт услышал лязг упавшей цепи, в следующее мгновение колеса автобуса прижали ее к асфальту. Часовой осветил машину сзади и снова натянул цепь. II Один за другим они спустились с подножки на бетонные плиты и беспорядочной группой направились к убежищу. Снаружи оно напоминало длинный вал вспученной земли, покрытой чахлой растительностью. Совсем как картофелехранилище гигантских размеров. Бетонные ступени вели в командный пункт. Служебные и подсобные помещения, штабные кабинеты, холлы, клубы, салоны — все здесь было оборудовано скромно, удобно и изящно, работающие тут люди не ощущали, что они живут в огромной кротовой норе. Шарообразные светильники напоминали о знойном юге, но воздух под землей был прохладным. Здесь всегда было одинаково прохладно — и в июльский день, и в декабрьскую ночь, даже когда пустынное плоскогорье покрывалось узорным инеем. Герберт простился с капитаном и направился в лазарет. — Добрый вечер, доктор. — Здравствуйте. У вас сегодня ночной полет? Прошу. — Не стоит, доктор. — Мне за это платят. Снимите, пожалуйста, рубашку. — К сожалению, я совершенно здоров. — Ничего, мы только проверим пульсик, давление и все. Дайте-ка руку. Что вы видите там на стене? — Ничего интересного. Полка, плакат, немного грязи. — Почувствовали что-нибудь? — Укол. — Точнее. — Два легких укола — один за другим. — Можете лететь. Сейчас запишем в книжечку. Когда Герберт уже открыл дверь, врач спросил: — Вы не волнуетесь, майор? — С какой стати мне волноваться? — Нет, нет, ничего. — Врач задумчиво покачал лысеющей головой. Герберт подумал, что врач что-то скрывает от него. Но он не любил этого старого фанатика-покериста и, ни о чем не спросив, вышел из кабинета. Он доложил о своем прибытии офицеру-диспетчеру, тот приказал ему одеваться к полету. Оставалось немного свободного времени, и Герберт заглянул в клуб. — Добрый вечер, господа. Никто не отозвался. Герберт расположился поудобнее в неглубоком кресле. Молчание продолжалось. Тогда он громко выругался и сказал: