Он ощутил эту боль в плече. Левая рука немела. И вдруг ее как будто не стало — это длилось мгновение. Боль уходила вниз по руке. Левая сторона тела была теперь только измученным, бессильным, рассыпавшимся воспоминанием о том, что минуту назад было живым сплетением мускулов, нервов, сосудов, наполненных кровью. Страх рос вместе с болью в груди, в глазах, в мозгу, в нервах. Сквозь зеленую пелену Герберт увидел темную руку радиста, подавшую ленту Рафу. Секундная стрелка на часах цели начала свой последний круг. Следовало выключить автомат и вести машину… согласно приказу. Что читает Раф?! Раф держал ленту перед глазами. Опустил ее, потом снова поднес к глазам. — Господин майор! — скрипнуло в наушниках. Последним усилием воли Герберт нащупал языком ложечку, укрепленную под микрофоном внутри шлема. Втянул ее в рот. Капсула нитроглицерина растаяла в желчи и слюне. — Господин майор! Он хотел пробормотать «Гм» и не смог — голоса не было. Боль снова сжимала грудь. Нитроглицерин таял. Секундная стрелка ушла вниз и теперь взбиралась вверх, к нулю, на котором уже покоилась минутная стрелка. «Нужно выключить автомат, выключить автомат, автомат», — стучало у него в голове. Он чувствовал, как постепенно начинала пульсировать кровь. Сначала в шее, в голове, потом все ниже. Боль отступала, а страх начал сползать с мертвых предметов, хотя все еще жил в глазах, на губах и в мозгу пилота. — Господин майор! Наконец ему удалось выдавить первое слово, неясное, изуродованное зажатой под языком ложечкой. — Автомат! — Понял! — услышал он. Мгновенное облегчение, как будто решено что-то очень трудное и важное. — Понял, — повторил Раф. Но Герберт поднял правую руку. Он не был уверен, что левая поднимется хотя бы на миллиметр. Мысль, что это можно проверить, просто не пришла ему в голову. Правой рукой он выключил автомат. Раф принял управление. — Господин майор… Дочка! Стрелка кончила круг. Циферблат вспыхнул красным сигнальным огоньком и тотчас погас. — Поворачивай! — крикнул Герберт. Он выключил циферблат вторых часов, часов цели, — тех, которые еще ни в одной кабине, ни одному пилоту не мигали красным сигналом. Раф потянул на себя ручку секторов газа. Двигатели стихли. Глубокая, торжественная органная мелодия оборвалась на полутакте. Издали голос машины напоминал теперь свистящее дыхание старого астматика. Указатель скорости прыгнул вниз. Тогда Раф положил машину на левое крыло. Луна поспешно выдернула руки из кабины и исчезла. Ночь за стеклами кабины казалась теперь бездонной. Кабина стала почти боком, но машина по инерции еще мгновение шла прямо и только потом вышла на дугу поворота. Герберт вытолкнул изо рта ложечку. Языком отбросил ее в гнездо. Кровь пульсировала уже в пальцах рук и ног и свободно разливалась по всем клеткам тела. «Нужно поздравить Рафа. Для него это важное событие». Он перегнулся в кресле. Левое крыло светилось серебристым блеском. Вдали виднелась медная лента сожженного топлива, дымными кольцами выбрасываемого из сопел двигателей. Медная лента четко пересекала небо широкой дугой. Там, в самом ее начале, лежала Точка Поворота. XV «Огни реклам. Ошалевшие автомобили, как ножницами, разрезают улицу на две длинные полосы. Прохожие пытаются проскочить между шеренгами фар. Открытые бары. Толпа на Корсо… Так это еще будет? Оливковые рощи. Виноградные гроздья, забравшиеся на плечи деревьев. Стук колес экспресса, серые глыбы Апеннин, крохотные селения на холмах, забавно петляющее шоссе. Духота в вагонах и перебранка в коридорчиках. И это будет? Солнце над Монте-Марио… Белье, развешанное на веревках, протянутых поперек улиц. Кошки, греющиеся на солнце в корзинах с фруктами. Лотки с макрелью и всякой зеленой пакостью. Оборванцы-карманники, шныряющие в толпе. Все это еще раз спасено для меня?» После недавнего приступа изредка пробирала нервная дрожь. Раф вел машину очень точно, хотя и без воодушевления. То и дело он поглядывал на Герберта. Наконец решился. — Господин майор? — Гм? — Спустимся перекурить? — А как внизу? — Облака. — Спускайся. — Понял. Раф аккуратно сделал все, что полагалось для снижения. Потом рука его снова легла на рукоятку сектора газа. В кабину, как сквозняк в комнату, ворвался свист. Внизу посветлело. Бездонное ночное небо постепенно приобретало едва заметные очертания, это уже был фиолетово-синий свод. — Двенадцать тысяч, — доложил Раф. Облака были уже совсем близко. Они напоминали огромный клубок змей. «А в городишке, — думал Герберт, — даже шоферы, развозящие ночью товары, уже плетутся, усталые, домой. Рыбаки возвращаются с ночного лова. Последние пешеходы этой ночи. Уже на рассвете вывалятся солдаты из некоего каменного дома и из другого, стоящего напротив. Эти дома обычно покидают на рассвете. В это время первый хозяин натягивает цветную маркизу у витрины своего магазина. Солдаты атакуют хозяина, и тот неохотно достает бутылку рома, выбивает пробку, и первая утренняя порция живительной влаги наполняет солдатское брюхо, мускулы которого отяжелели от ночной работы. В полночь я вернусь в городишко на тряском автобусе. Боже, с каким наслаждением я растянусь на кровати!» — Девять тысяч, — докладывал Раф, — восемь тысяч пятьсот… семь тысяч… шесть тысяч пятьсот. Машина вошла носом в первые клочья растрепанного облака. Молочно-синего, искрящегося. Облако мягкое, как губка, как пушистый снег, самолет вошел в него и уничтожил, как только струи газа из камер сгорания вонзились в его губчатое тело. Теперь они шли по огромному голубому заливу среди медных облаков с посеребренными краями. По сторонам, внизу, ниже машины, мчались невысокие холмы, одинаковые, как булыжники мостовой. Машина быстро снижалась. — Шесть тысяч, — доложил Раф. — Ах, черт! — крикнул он и показал рукой. Герберт приник к стеклу и всмотрелся. Перед ними стеной стояло грязно-бронзовое облако. Машина вошла в него на полном ходу. Дрогнули приборы. Кресла задрожали, закачались. Обоим показалось, что свет внезапно погас. — Черт побери! — Пять пятьсот. — Попробуй спуститься ниже. — Понял, пять двести.