Сзади послышался щелчок. Он обернулся, но ничего не увидел. «Показалось?» Раф тоже обернулся. Потом расстегнул ремни, встал и пошел посмотреть, в чем дело. Вернулся, сел и снова надел наушники. — Что такое? — Радист застрелился. XVII Связь с землей была прервана. Можно было, правда, приказать Рафу занять место радиста, но Герберт не хотел этого делать. Он не хотел чтобы Раф, глядя на труп, размышлял о всяких ненужных вещах, потому что тогда и Раф мог бы, в конце концов, что-нибудь выкинуть, а он еще нужен был — при посадке. Машина уже приближалась к базе, и через несколько минут с землей можно будет разговаривать непосредственно по радиотелефону. «Возле ворот, где вход на территорию базы преграждают часовой и толстая цепь, стоит толпа. Прибывают одна за другой автомашины. Некоторые, с пропусками, въезжают на территорию. Длинная бетонная полоса вся светится красными огнями, и самолеты один за другим идут на посадку. Собираются комиссии, инспекторские группы, группы саносмотра, группы контроля, толпятся парни с узкопленочными киноаппаратами; вопросы, возмущенные возгласы; шныряют репортеры в надежде заработать — ведь дельце из ряда вон выходящее. И вся эта свора — от генералов до жалких репортеришек из жалких газеток — бросится на нас и мгновенно проглотит, как лакомый кусок. Черт! Радист знал, как нужно поступить, как проще всего выпутаться из этой истории. А люди все идут и идут к этим воротам с цепью. Скоро там соберутся все жители городишки. Это похоже на паломничество, правда без священника. Впрочем… священники тоже придут. Может быть, они даже будут стараться спасти наши души — еще при жизни. Мою и Рафа. Тот, третий, теперь уже успокоился, и если бы он мог хоть что-нибудь сказать, то, наверно, сказал бы, что ему повезло. Люди у ворот чем-то напоминают забастовщиков. Ночью они так же, как забастовщики, усядутся по обеим сторонам шоссе, на сыром асфальте, и будут ждать. Вдоль шоссе вытянется цепочка тлеющих огоньков сигарет, едва будет различаться тихий говор, изредка тишину может нарушить громкий возглас… Военные машины с трудом пробираются сквозь толпу к воротам, комендатура наверняка усилила охрану. Те, что стоят впереди, тоже, наверно, будут пытаться проникнуть за ворота. В конце концов дело дойдет до потасовки, приедет полицейская машина и будет настоящая забастовка, как тогда в Неаполе. По радио уже успели сделать сообщение. О происшествии стало известно во всех домах, сейчас, наверно, только и разговору, что об «этом экипаже». Боже, увидеть бы все это Портеру! Тогда бы он поступил так же, как радист, и успокоился бы. Лучше уж такое, чем стена с битым стеклом! Если и Раф сейчас сделает то же самое, мне трудно будет посадить машину. Но, может, он не такая свинья, как радист? Сейчас, наверно, к воротам подходят те, кто не мог сразу бросить работу. Они расспрашивают, не было ли каких-нибудь новых сообщений, и присоединяются к тем, кто пытается прорваться за ворота. Среди них Доротти. Хотя ее, наверно, впустили на территорию. Ведь она уже прочитала записку. Она, конечно, сразу догадалась, что я хотел сказать ей завтра. Семьи экипажа всегда впускали на территорию, если что-нибудь случалось. Когда забирали Портера, ее тоже впустили, и сегодня она, наверно, уже ждет возле убежища. Офицер из диспетчерской прочел репортерам и штабистам сообщение о результатах аварии. «Ничего существенного не произошло…». Это неплохо звучит. Кто бы мог подумать, что на базе есть такие великолепные стилисты? Наконец-то им представился случай проявить свой талант! О чем думает Доротти? Может быть, она молит бога, которого никогда и не было, чтобы он был добр ко мне? Она лучше всех знает, что только чудо доброго бога может помочь посадить машину благополучно… чтобы потом мы могли пойти домой вместе, темной ночью среди холодных камней, где кричат голодные птицы и прочая разбуженная тварь… Чтобы мы могли возвратиться домой вместе и уложить вещи… Но будет иначе. Хриплый гудок… и старая лайба отдаст концы и в который раз потащится в рейс за провизией в нормальный мир. С его борта Доротти и ее дочь еще раз взглянут на разбросанные огни городишки, который забрал у них двух дорогих людей. Может быть, она поверила на мгновение в доброго бога, если уже больше не во что верить? Как это говорили сегодня в клубе? Если бы он вернулся на землю, то никто бы все равно не поверил, и он бы умер в больнице от рака или его раздавил бы на шоссе какой-нибудь подвыпивший молокосос. А не я ли сам это сказал? Впрочем, это не имеет значения. Кто-то сказал, и ладно! Хорошо сказал, но Доротти сейчас верит в доброго бога, потому что это все, во что нам осталось верить, черт побери! Жаль, что нет бога, можно было бы на него свалить всю вину, и пусть бы у него мозги сохли! А мы б тогда плевали на всю эту историю! Радист знал, что поздно на кого-нибудь сваливать. Теперь, когда уже случилось… Да, теперь наверняка поздно. Черт возьми, опоздал на один день. Почему я не уехал с ней до сих пор? Неужели нельзя было просто удрать из городишки? Разрази меня гром, если это не моя вина! Каждый из нас знал, чем все это пахнет, но мы сидели на базе и по очереди летали. То и дело кто-нибудь гробился, только его и видели. А остальные все равно летали и летали. Вот хотя бы этот идиот Раф. Надо же — высчитал, что он еще год может это делать. Каждый знал, чем это может кончиться, но никто не думал, что когда-нибудь наступит такой день, что будет уже… Как католики — те тоже верят, что бог вернется, но если бы он вернулся, они бы первые не поверили, во всяком случае, очень бы удивились. Люди, выдумавшие это, не в состоянии будут постичь простейшего следствия своей собственной фантазии. Какая примитивность рядом с утонченностью! С ума можно сойти, черт побери! Доротти знает, о чем я думаю сейчас. Она достаточно хорошо меня знает. И знает, как это началось у Портера. Ну, вот мы и опоздали, то есть вся эта история произошла раньше. Мы знали, что когда-нибудь она произойдет, но это слово «когда-нибудь» усыпляло нас. Ведь мы все знали, что мы — большие, умные скорпионы. Но никто не верил, что эти большие скорпионы могут выпустить жало, — ведь большие скорпионы умны! Во всяком случае, они умнее тех маленьких, настоящих скорпионов, которые ночью лезут по ножкам стульев… И вот тебе! Большой скорпион нечаянно выпустил жало, и — случилось, черт бы его побрал! Не понимаю, почему именно я влип в эту историю? Что у меня общего с ними и со всем этим? Портер — тот хоть всегда мечтал стать первоклассным военным летчиком. Он не понимал, что уже в этом стремлении — начало его жалкого конца. Но я — я всегда думал только о прогрессе гражданской авиации. Что же я здесь делаю, почему весь эфир гудит моим именем, почему во всех домах на материке молчат так, что мне не хотелось бы сейчас войти ни в один дом — ни в Вене, ни в Риме, ни в Варшаве, ни в Базеле. Не нужно было мне подписывать контракт с фирмой… Но что бы тогда изменилось? Подписал бы кто-нибудь другой, а меня забрили бы в солдаты. Когда я учился и когда работал в городе, у меня еще был шанс — найти такую гражданскую фирму, которая мне подойдет. Разве я виноват, что с фирмой что-то произошло? Фирма тоже не виновата. Слабые не виноваты. Так в чем же дело? Может быть, все началось с того, что я поехал тогда в лагерь над озером? Встретил Портера и сам себя убедил, что мое призвание — дальние рейсы, перелеты через полюс на реактивных самолетах и прочая чушь… А здесь, на базе, уже ничего нельзя было поделать. Конечно, это ерунда, будто бы полковник устроит мне перевод. Он ничего подобного не обещал, это я сам себя уговорил поверить в небылицу. Полковник, если б только мог, сам удрал бы отсюда без оглядки. А тогда уже ему плевать было бы на мой рапорт. Пришлось бы уговаривать нового полковника. Нет. Из этой дыры трудно выбраться. Разве что так, как Портер… Чего же мы все ждали? Каждый думал, что это случится, когда его уже здесь не будет. Мы походили на католиков, которые ждут возвращения бога, совсем не желая его возвращения. Что я здесь делаю, среди всей этой компании? Недоразумение и случай привели меня сюда. Почему же именно я должен был влипнуть в историю? Я совсем не в восторге от этой роли: уж лучше бы я спокойно развозил по утрам молоко и оставлял бы бутылки у дверей… Ведь все знали, что это когда-нибудь произойдет. Те, на материке, тоже знали, но старались не думать о базе вообще и о том, что на ней делается. Они как-то рассчитали в своих черствых и богобоязненных рантьерских душах, что их это минет, а о потомках — за всю историю человечества кто же о них думал всерьез? Здорово они просчитались. Но откуда и впрямь им знать, что это может произойти? Только сейчас, когда произошло, они будут знать… Знать, что это может повториться каждый день и каждый час. А это значит — везде, в любую минуту. Возможно, какой-нибудь болтун из газеты украсит свой комментарий заголовком: «Перманентное состояние потенциальной возможности катастрофы» и еще решит, что открыл какой-то закон человеческих отношений. Ничего нового он не откроет, ведь об этом знали уже давно. Только как-то… всем это было крайне безразлично… И завтра опять будет безразлично… Люди прочтут газеты, поговорят в трамваях, на работе, если дети за столом спросят, что-нибудь зло буркнут в ответ и снова им станет безразлично. До каких пор, черт возьми! Я никогда не думал, что мой радист так широко мыслит. Он быстро додумался до этого самого места, до этого «до каких пор» и сам себя прикончил. Он свое дело уладил. Если бы тем, внизу, все это не было так безразлично… Если бы они поменьше носились с собой, с собственными мыслями и желаниями… я мог бы еще вернуться на базу, может быть, даже смог бы уехать вместе с Доротти. Но они, черт бы их побрал, утешатся, если я смогу забыть. Иначе они приговорят меня к избиению — камнями слов. Только за то, что я буду им вечным напоминанием. Вся эта история будет связываться у них с тем, не проговорюсь ли я, а у меня — с их стиснутыми зубами. Я не могу жить под вечно направленным на меня указательным пальцем. В конце концов, что мне до всего этого? Что до этого полковнику, что штабистам, что диспетчерам? Все знают, что приказ глуп. Но покажите мне такого смельчака, который почувствовал бы свою ответственность и отменил бы приказ? Черта с два, не он издавал, ему какое дело! Ему наплевать, черт побери! А те внизу уже настроили радио и телевизоры на легкую музыку…» — Раф! — крикнул он. Ответа не было. — Раф! — повторил он снова. — Угу… — Приготовить машину к посадке согласно предписанию! — Понятно. Герберт перешел на радиотелефонную связь и вызвал базу. Через несколько минут земля отозвалась. — Майор, почему прервали связь с базой, почему не отвечаете? Герберт доложил о смерти радиста. — Сообщите данные, прием, — закончил он. Данные с базы сообщили. Он сопоставил с приказом. — Раф! — Угу… — Идем с опозданием в полторы минуты. Ну-ка, толкни вперед. Он внимательно следил за Рафом. В наушниках что-то треснуло дважды. Он понял, что у Рафа икота. После выключения автопилота машину то и дело сотрясала мелкая дрожь. Герберт знал, что это дрожат руки Рафа. — Раф! — Угу… — Успокойся, черт возьми. Я беру управление. Герберт сделал несколько маневров. Машину продолжало трясти. Он посмотрел на свои руки, которые тоже дрожали, несмотря на то, что он то напрягал, то расслаблял мускулы в надежде, что к ним вернется прежняя упругость. Он снова включил автопилот и беспомощно откинулся на спинку кресла. «Мы не сможем сесть», — подумал он. Раф икал все громче. Радиокомпас уже поймал луч маяка, и стрелка, дрожа, ползла по шкале. «Нужно вывести машину на курс, что это творится с моими лапами?» — Господин майор. — Ну? — Дайте мне управление. Я выведу машину на курс и посажу сам. Вы ничего не делайте. Раф взялся за штурвал, но приступ икоты лишил его руки точности движений. Машина, отпущенная неосторожным движением пальцев, свалилась на правое крыло, опрокинулась вниз и медленно входила в штопор. Кровь ударила в глаза от внезапного ускорения. Герберт схватил обе рукоятки и с трудом выровнял машину. Движения его рук обрели прежнюю уверенность. Раф возился в своем кресле. Вдруг он бросился на Герберта, пытаясь вырвать у него штурвал. Машина снова завалилась вниз. Раф визжал: — Отдай штурвал! Отдай штурвал! Я сяду! Ты разобьешь машину на полосе! Я должен сесть! Я должен бежать в госпиталь! Забрать их… удирать… удирать! Отдай штурвал! Герберт увидел, что другой рукой Раф дергает кобуру пистолета, пытаясь ее открыть. Герберт выхватил свой пистолет и выстрелил дважды. Тело Рафа обмякло и повисло на ремнях. И тут Герберт подумал: «Зачем я стрелял в лицо, ведь в лицо можно было и не стрелять…» Он выровнял машину, снова вывел ее на курс. Далеко впереди, на самом краю неба, он увидел фиолетовые вспышки прожекторов.