XVII Он описал широкий круг над базой. Разговор с комендатурой был окончен. Можно было выключить рацию. Она больше не была нужна — до самого момента посадки. Он увел машину к радиомаяку и начал кружить над ним. Предстояло сойти с высоты полета на ту высоту, где обычно ждали получения разрешения на посадку. Герберт выключил газ. Машина со свистом перешла на планирование. Внезапное замедление вызвало новую волну рвоты, которую Герберт не смог сдержать. Стрелка указателя высоты прыгала с цифры на цифру, а Герберта все еще сотрясали приступы рвоты. Он задыхался в тесном шлеме. Если бы можно было уже снять его, сбросить! Рафа не было. Рядом было только его безжизненное тело. «Черт бы его побрал! — подумал Герберт. — И тех, внизу, вместе с ним!» Ему предстояло начать приготовления к посадке. Нужно было проделать несколько десятков действий, причем некоторые — одновременно. Он не представлял себе, как он справится со всем этим без помощи второго пилота и радиста, который обычно при посадке стоял за спиной пилота, выполняя функции штурмана. Предписание, которое выдавалось в полет, не предусматривало подобных случаев. Он снова проверил скорость и, выровняв машину, включил автопилот. С облегчением потянулся к наушникам и снял их. Не было Рафа, чтобы помочь открепить шлем. Он долго возился с герметичными клапанами, наконец снял тяжелый шлем и положил его за креслом. Снова взял наушники и шланг дыхательного аппарата. Кабина медленно наполнялась холодным ночным воздухом нормального давления. Герберт дышал то носом, то ртом, втягивая живительную струю из аппарата. Он отыскал в кармане пачку сигарет. Затянулся, и снова его начало тошнить. Он откашлялся, отдышался и стал готовить машину к посадке. Он делал все не спеша, спокойно. Внизу показалась убегавшая назад светящаяся полоса бетона. Там все было готово. Люди, машины; группа радионаблюдения непрерывно сопровождала самолет, хотя Герберт и не мог распознать ее сигналов. Он сообщил по радио, что видит сбоку, с другой стороны базы, другую машину — два прижавшихся друг к другу огонька кружили много ниже, — он готов был подождать, пока сядет вторая машина. Комендатура приказала идти на посадку ему. Он посмотрел на светящуюся полосу бетона, и внезапно в его теле появилась и стала нарастать какая-то дрожь. Одежда липла не только под мышками, но и на груди, на спине. Голова зудела, он то и дело почесывался. «Значит, уже сейчас, — думал он, — даже не дадут ни на секунду побыть одному, приготовиться к тому, что будет…» Ему захотелось еще раз пронестись над землей, увидеть желтые острова городов, сверкающие в серебряном свете вершины гор, их темные склоны, золотистые жилы рек… Но все это осталось позади. Сейчас он описывал большие круги над базой, куда должен был возвратиться. Он боялся земли, боялся встречи с ней. Ведь это была та же самая земля, в которую ушло ядовитое жало скорпиона. Он не понимал себя. Он все ждал чего-то, что, по его мнению, должно было произойти в ту минуту, когда его машина коснется колесами земли. Земля уже не такая, какую он оставил на старте. К той земле нет возврата. Поняли ли те внизу, что это не та земля — добрая и пахнущая, по которой проходишь жизнь и на которую возвращаешься, как ребенок возвращается в дом, где осталась мать. «Наверно, они понимают и ждут меня, ждут пилота, чтобы на него свалить всю вину. Нужно найти виновного и уничтожить его, чтобы земля снова стала прежней…» В наушниках послышался голос, приказывающий садиться. Посыпались цифры, данные. Теперь нужно было превратиться в мыслящего робота, нужно было спешить, чтобы управиться с десятками приборов. Для размышлений не было больше времени, уже ничего нельзя было отменить или хотя бы отсрочить. Голос в наушниках подгонял, правда, слово «торопитесь» не было еще произнесено ни разу. Он положил машину в разворот, отошел от базы. Сбоку промелькнули огни второй машины, ожидающей в воздухе его посадки. Над плоскогорьем он описал огромную дугу. Открыл сливные краны баков и выбросил все запасы горючего, чтобы в случае аварии при посадке избежать по крайней мере взрыва. Ведь у него не было ни второго пилота, ни радиста. Прямо перед ним протянулись две цепочки огней. Широкие под машиной, они сходились впереди в узкое горло, заканчивавшееся вдали посадочной полосой. Он выпустил шасси. В этот миг левая рука чуть дрогнула. Он пробовал унять дрожь в пальцах. Бессильно смотрел, как они трясутся. Было что-то детское в беспомощном взгляде человека, потерявшего власть над своим телом. Он потер руки, как пианист перед началом игры. Затем впился взглядом в стрелку радиокомпаса. Только на ней было сейчас сосредоточено все его внимание. Если она дрогнет хоть на мгновение в ту или иную сторону, ему придется поднять машину, чтоб не сойти с плит посадочной полосы на неровную мягкую землю. А запасы горючего выброшены. Цепочки огней сближались, туннель между ними сужался. Уже можно было распознать холмы плоскогорья. Шоссе, как замерзшая асфальтовая река… Вот уже плита. Земля близко, близко, быстрая и неуловимая, убегающая назад, все еще недосягаемая. Машина ударилась о бетон. Отпрыгнула от него под углом чуть большим, чем дозволялось инструкцией. Упала еще раз и теперь уже цепко прижалась к светлой полосе бетона. Шасси все-таки выдержало этот удар! Герберт ждал последних секунд, вперив взгляд в стрелку компаса. В нужную секунду он выбросил парашют, который помчался за машиной, наполняясь ветром и страхом. Километры бетона бежали все медленней. На самом его краю Герберт толкнул машину правым двигателем и вывел ее с главной полосы. Пробормотал в микрофон: «Сообщите время посадки» — и не стал дожидаться ответа. Отстегнул ремни. Встал, ощущая, как кровь отхлынула от головы. Неуверенно ступая, вышел из кабины. Открыл дверь. Автоматически выдвинул дюралевый трап. Герберт спустился на бетонную плиту, постоял немного, потом шагнул в сторону, на траву. Ночь была холодной, и ветер, тянувший с залива, тоже был холодным и сочным, даже казался солоноватым — на губах оставалась горечь. Из пустыни доносился звериный вой голода, засады, животной страсти. В той стороне, где лежал городок, цепляясь, как водоросль за скалу, небо светлело, как будто от зарева. Другое зарево, розовое, неровное, дрожало над убежищами базы. Вокруг Герберта простерлась черная, как вода в знойный вечер, земля. Он словно угорел. От воздуха, ночи, внезапной тишины, спокойствия, твердой, надежной земли под ногами, от воя голодной пустыни, но больше всего — от тишины и спокойствия. Ноги не слушались, колени будто были лишены суставов. Герберту пришлось остановиться. Голова кружилась. Он потер глаза. Огни базы совсем расплылись, будто дождевая капля растеклась по ресницам. Внезапно земля под ним закачалась. Он вытянул руки, чтобы сохранить равновесие. Все перед ним завертелось, он перестал понимать, где бетон, где огни базы, где небо. Виски пронизывала острая боль. Это длилось мгновение. Он пришел в себя, стоя на коленях посреди ярко освещенной посадочной полосы. Далеко вперед убегала блестящая, как стекло, река бетона. Ему показалось, что там, где начинался мрак, что-то шевельнулось. Он сделал несколько шагов туда. И вдруг ему почудилось, что он идет по шоссе, по гладкому асфальтовому шоссе. По обеим его сторонам стоят стройные деревья. А прямо на него мчатся с головокружительной быстротой огненные глазки. Он снова протянул руку, чтобы укрыться от этого вихря разъяренных огней. Мимо него проносились автомобили, неуловимым был тот миг, когда они должны были налететь на него, уничтожить, сровнять с землей. В ушах стоял звон, шум, гудение, лязг железа, тонкий посвист шин, чмоканье копыт, детский крик… Он заслонился рукой и крикнул хриплым голосом: — Нет!.. До боли сжал веки, а когда вновь открыл глаза, шоссе уже не было. Зато вдали на стартовой площадке он увидел ожидающих его людей. Он пошел туда. Присмотревшись внимательней, он увидел, что люди не ждут, а идут ему навстречу, медленно, но неумолимо приближаясь. Уже можно было различить силуэты идущих впереди: серые кители, черные мундиры, песочные плащи. Герберт остановился. Они были уже совсем близко. Внезапная дрожь прошла по всему его телу, как иголочками закололо в голове, в ушах, в кончиках пальцев. У тех, кто шел навстречу, были крысиные морды. Это вообще были не люди — это были крысы, поднявшиеся на задние лапы. Только руки у них были, как у людей… Он смотрел на морды, таившие в себе смерть. У него подкосились ноги. Он упал на руки и ждал. Повсюду, куда хватал глаз, он видел уродливые, неведомо откуда появившиеся морды. Вот первые ряды, они уже на расстоянии вытянутой руки. Удушливый смрад ударил в нос. Он упал, чтоб не видеть их. Когда он поднял голову, никого уже не было, лавина прошла над ним, перевалила, исчезла. Поспешно, насколько позволяли не гнущиеся в коленях ноги и трясущаяся голова, Герберт шел вперед. Он все ускорял шаг, из груди его вырывалось неровное, хриплое, все более учащенное дыхание. Он остановился. На бетонной полосе снова кто-то был. Маленький красный глаз. Чем больше Герберт присматривался к нему, тем больше он оживал; его блеск, хоть и слабый, казалось, пронизывал насквозь. И прежде, чем Герберт успел что-либо подумать, стало уже два глаза, один возле другого. Они казались раскаленными углями, висящими над бетонной полосой. Он шагнул вперед. Вдруг дыхание у него сперло, кровь ударила в голову. Ниже красных глаз появились длинные усы, потом ноги, за которыми притаилось туловище скорпиона. Огромного скорпиона, который своими растопыренными лапами способен повалить человека, чтобы потом вонзиться в него острым концом длинного брюшка, наполненного смертью. Скорпион сидел на бетонной дорожке и смотрел на Герберта своими красными глазами. Взгляд у него был тусклый, бесстрастный, холодный, но настороженный. Чуть поодаль показались новые зрачки — словно мертвые кораллы. Выполз второй скорпион и притаился за первым. Герберт не знал, как долго он смотрел на них, — он потерял чувство времени. А твари с широко расставленными глазами и задранными хвостами все прибывали. Они улеглись на дорожке и ждали, что будет делать первый. Герберту даже в голову не приходило, что можно повернуться и бежать, пока выдержит сердце. Сзади, казалось, была пустота. А вперед он боялся двинуться, боялся и стоять на месте, чтобы не рассердить скорпионов — особенно того, первого. Герберт просто-напросто перестал существовать. Он весь превратился в зрение! Его взгляд был прикован к коже скорпиона, покрытой отвратительной шерстью. Глаза Герберта разбегались, он не мог уследить одновременно за двумя вытянутыми клешнями.