Гау вопросительно поднимает бровь, затем снова помешивает кофе. – То есть мы думали, что его мотивы ясны. И сначала предположили, что ребенок родился в подвале, как у того австрийца, Йозефа Фритцля. – С Фритцлем все иначе – по крайней мере, в психологическом плане, – ведь он держал в подвале собственную дочь. Ну, полицейские не очень-то обращают внимание на подобные детали. Однако из ваших слов я делаю вывод, что все не так уж просто. – Муж Ханны спросил, почему Харпер напал именно на нее. Может, он помешан на молодых женщинах с детьми? Только в этот раз почему-то передумал и бросил Тоби. Хотел сбить нас со следа? Если все так, то дело принимает совершенно другой оборот. Мы считали, что ребенок родился от Харпера – а что, если он похитил девушку вместе с ее сыном? – Полагаю, сейчас проводится анализ ДНК? Я киваю. – Есть некоторые затруднения, но вообще да, мы работаем над этим. Гау кладет ложку на стол. – А вы тем временем желаете узнать, типично ли для сексуальных маньяков похищать женщин с детьми. Позади Гау, у витрины кондитерской, остановилась семья. Два маленьких светловолосых мальчика прижались носами к стеклу, а мама заставляет их выбрать: шоколадный дракон или апельсиновый Супермен? Или Паровозик Томас? На девятый день рождения Джейка мы заказывали здесь сладости. Ему нравились единороги, вот на торте и красовался этот сказочный зверь с золотым рогом. – Я таких не встречал. – Что, простите? – переспрашиваю я. В голове у меня одни единороги. – Сексуальный маньяк, который нападает и на женщин, и на детей, – это неслыханно. Могу покопаться в материалах судебных дел, хотя навскидку ничего не вспоминается. Даже если женщин похищали вместе с детьми, то лишь по одной причине: ребенок просто оказывался не в то время и не в том месте, а целью была именно женщина. При этом педофилы, как вы и сами прекрасно знаете, обычно женаты либо состоят в длительных отношениях. Вот они крадут детей, но не женщин. Так что, – Гау подносит к губам чашку кофе, – остается лишь одно разумное объяснение. – Какое же? – Это два разных человека. Два маньяка. Первый – педофил, второй – сексуальный садист. Действуют вместе, разделяя риск и добычу. Кошмар какой, прямо кровь стынет в жилах… Как бы ужасно ни звучало предположение Гау, наличие сообщника у Харпера отметает многие вопросы. Это объясняет, почему никто не видел старика с коляской. Возможно, Харпер вообще не ездил в Уиттенхэм, а ребенка там оставил кто-то другой, на кого не обратили внимания. Безымянный человек. Безликий. Неизвестный. Гау делает глоток и отставляет чашку. – Есть следы присутствия другого человека в доме? Может, кто-то постоянно заходил, но при этом не жил там? «Дерек Росс», – сразу думаю я, затем отбрасываю эту мысль. – Пока не нашли. Соседи утверждают, что никого не видели. – Ну еще бы, в таком-то районе Оксфорда, – кривится Гау. – Это ничего не доказывает. – Одна старушка уверяла, что к Харперу приходил его сын, однако, как известно, сына у него нет. – На вашем месте я бы проверил, – говорит Гау, прихлебывая кофе. – Возможно, старикан не так уж съехал с катушек, как вы думаете. * * * Чаллоу собирает команду криминалистов на кухне. – Похоже, список наших задач стал намного длиннее, так что отменяйте запланированные свидания. Управление уголовных расследований с их безграничной мудростью теперь подозревает, что этот дом связан с исчезновением Ханны Гардинер в две тысячи пятнадцатом году. Пока не докажем обратное, он считается местом убийства. Или захоронения. Или и того, и другого. Нина делает глубокий вдох. Дело Ханны Гардинер ей знакомо – она обыскивала машину пропавшей. Упаковка мятных конфет в бардачке, пятна от сока на детском автокресле, скомканные чеки с заправки. Невыносимые обломки жизни. – Искать могилу в подвале не стоит, – продолжает Чаллоу. – Там бетонный пол, который не вскрыть без помощи серьезных инструментов. Следов нарушения поверхности нет. Как насчет сада? – Вряд ли, – говорит Нина. – Просматривается со всех сторон, слишком опасно. Если выкопать большую яму, соседи наверняка заметят. Она сдвигает штору из бусин и заходит в оранжерею. Стекло изнутри покрылось зеленым налетом, из выживших здесь только ползучее растение, чьи лианы пробиваются сквозь трещины в окнах. На полках горшки с гниющими стеблями: одеревеневшая герань, засохшие кусты помидоров. Пахнет сыростью и затхлой землей. Циновки на полу черные от плесени и разваливаются на куски. Нина протирает кружок в грязном стекле, чтобы выглянуть в сад. – А вон там? – показывает она. – Что-то вроде летнего домика или сарая. К Нине подходят двое коллег. Снаружи заросли сорняков по колено и полно крапивы. Кучей валяется садовая пластиковая мебель, стулья грязные и перевернуты вверх ножками. Срезанную траву пучками бросали где попало. Прямо у ворот стоит большой кирпичный сарай с черепичной крышей, увитой плющом. Некоторые окна выбиты. – Понимаете, о чем я? Ближе к строению картина проясняется. К сараю земля берет крутой уклон, так что тот стоит на возвышении. – Думаю, под этими досками вполне может оказаться пустота, – говорит Нина, просовывая руку сквозь разбитое окошко, чтобы открыть дверь. Внутри все заставлено старыми банками из-под краски и средствами от сорняков, на полу ржавеют садовые инструменты. Из-под карниза торчит гниющее осиное гнездо, с гвоздя свисает покрытый пятнами защитный костюм. Чаллоу топает ногой – слышно глухое эхо. – Кажется, ты права. Он приподнимает край циновки: из нее сыплются грязь и песок, в разные стороны ползут мокрицы. – В кои-то веки, – обращается Чаллоу к своей команде, – нам повезло. В полу под циновкой спрятан люк. * * * – К ней можно зайти, хотя не знаю, будет ли толк. Эверетт выходит из комнаты ожидания и следует по коридору за медсестрой. По пути встречаются старик с ходунками и два врача с планшетами для бумаги. Плакаты на стенах призывают мыть руки и правильно питаться, а также учат распознавать симптомы инсульта. Палата в самом конце коридора, на койке сидит девушка в больничной рубашке. Выражение «бледная как полотно» приходится кстати, потому что ее лицо лишь немногим темнее простыни, которую она прижимает к груди. Не только кожа, но и глаза и даже волосы выглядят какими-то бесцветными. Словно ее покрыли тонким слоем пыли. Вокруг губ следы герпеса. Заметив Эверетт, девушка испуганно смотрит на нее и вжимается в подушку. – Я подожду снаружи, – тихо говорит сестра и закрывает дверь. – Можно, я сяду? – спрашивает Верити, показывая на стул. Девушка молчит. Эверетт отодвигает стул подальше от кровати и садится. – Скажете, как вас зовут? – осторожно обращается она к пострадавшей. Та лишь не сводит с нее глаз. – Мы знаем, что вы пережили нечто ужасное, и хотим понять, что случилось. Хотим найти того, кто сотворил с вами такое. Бедняга сильнее сжимает простынь пальцами. Под сломанными ногтями грязь. – Да, это очень трудно. Я не хочу, чтобы вам стало еще хуже, но нам нужна ваша помощь. Девушка закрывает глаза. – Помните, как все было? Как вы попали туда? Из-под век текут слезы и медленно катятся по щекам. Какое-то время обе молчат, и тишину нарушает лишь гул из коридора – шаги, голоса, позвякивание каталок. Звук приехавшего лифта. – Малыш очень милый. Как его зовут? – задает вопрос Эверетт, когда девушка открывает глаза. В ответ та начинает качать головой, а потом издает испуганный крик и вся съеживается. Прибегают медсестры, и Эверетт оказывается по другую сторону закрытой двери. * * * На то, чтобы успокоить девушку, понадобилось двадцать минут и один укол. Из палаты выходит врач и садится на стул рядом с Эверетт. – Что произошло? – спрашивает она. – Что я сделала не так? Доктор глубоко вздыхает.