– Отец очень плохо себя чувствовал. Он умер до приезда врача. В голосе не слышалось волнения. Филип просто констатировал факт. – Где находились в то время остальные члены семьи? – Жена была в Лондоне. Она вскоре вернулась. София, мне кажется, тоже отсутствовала. Младшие, Юстас и Жозефина, были дома. – Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Леонидис, если я спрошу – каким образом смерть отца повлияет на ваше финансовое положение? – Я понимаю ваше желание знать все детали. Отец сделал нас независимыми в финансовом отношении много лет назад. Брата он утвердил председателем и главным пайщиком фирмы ресторанных услуг – своей самой крупной компании. Он поручил управление целиком брату. Мне он дал то, что считал равной долей. Реально, думаю, примерно сто пятьдесят тысяч фунтов в ценных бумагах и займах – с тем чтобы я мог распоряжаться капиталом по своему усмотрению. Он положил также очень щедрые суммы на имя моих двух сестер. Обе они уже умерли. – Но сам он оставался так же богат? – Нет, за собой он сохранил сравнительно скромный доход. Он говорил, что это будет для него стимулом к жизни, но с тех пор, – впервые слабая улыбка тронула губы Филипа, – в результате различных операций отец сделался еще богаче, чем прежде. – Вы с братом поселились в его доме. Это не было следствием каких-либо… финансовых затруднений? – Нет, конечно. Просто так было удобнее. Отец не раз говорил, что мы в любой момент можем поселиться вместе с ним. По разным семейным обстоятельствам так было удобнее. Кроме того, – добавил Филип, подумав, – я был очень привязан к отцу. Я переехал сюда с семьей в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Арендной платы я не вношу, но плачу свою долю налогов. – А ваш брат? – Брат переехал сюда после того, как его дом в Лондоне разбомбило в тысяча девятьсот сорок третьем году. – Хорошо, мистер Леонидис, а имеете ли вы представление о том, каковы завещательные распоряжения вашего отца? – Совершенно четкое представление. Отец сделал новое завещание в тысяча девятьсот сорок шестом году. Скрытность не была ему свойственна. У него было обостренное чувство семьи. Он собрал семейный совет, на котором также присутствовал его нотариус, по просьбе отца объявивший условия завещания. Вам, вероятно, они известны. А если нет, мистер Гейтскил вас, без сомнения, с ними ознакомит. Приблизительно так: сумма в сто тысяч, не подлежащая налогу, отходила моей мачехе, в дополнение к весьма щедрой сумме в соответствии с брачным договором. Остальное поделено на три части: одна мне, одна брату, третья – под опекой – троим внукам. Состояние огромное, но и налог на наследство, разумеется, будет велик. – Завещано ли что-нибудь слугам или на благотворительные цели? – Ничего не завещано. Жалованье прислуге увеличивалось ежегодно, пока они оставались в его услужении. – А вы… извините мой вопрос… вы сами не нуждаетесь в наличных деньгах, мистер Леонидис? – Подоходный налог, как вы знаете, инспектор, весьма внушителен, но моего дохода вполне хватает на наши с женой нужды. Более того, отец часто делал нам всем очень щедрые подарки, и, возникни какая-нибудь экстренная необходимость, он немедленно пришел бы на помощь. Заверяю вас, инспектор, – заключил он холодным тоном, отчеканивая слова, – у меня не было финансовой причины желать смерти моему отцу. – Очень сожалею, мистер Леонидис, что я своими расспросами подал вам мысль, что подозреваю вас в чем-то подобном. Нам приходится докапываться до мельчайших деталей. А теперь, боюсь, мне придется задать вам еще кое-какие щекотливые вопросы. Они относятся к взаимоотношениям между вашим отцом и его женой. Были ли их отношения благополучными? – Насколько мне известно, да. – Никаких ссор? – Думаю, нет. – Была ведь большая разница в возрасте? – Да. – А вы – извините меня, – вы с одобрением отнеслись к женитьбе вашего отца? – Моего одобрения никто не спрашивал. – Это не ответ, мистер Леонидис. – Ну, раз вы настаиваете – я считал брак… неблагоразумным. – Высказали ли вы свои возражения? – Я узнал о женитьбе как о свершившемся факте. – Наверное, это для вас был удар? Филип не ответил. – У вас не возникло обиды? – Отец волен был поступать, как ему вздумается. – Можно ли считать ваши отношения с миссис Леонидис дружелюбными? – Вполне. – Вы дружите с ней? – Мы очень редко встречаемся. Старший инспектор переменил тему: – Можете ли вы мне что-нибудь рассказать о мистере Лоуренсе Брауне? – Боюсь, что нет. Его нанимал мой отец. – Да, но чтобы учить ваших детей, мистер Леонидис. – Резонно. Сын мой перенес детский паралич, к счастью, в легкой форме, и мы решили не отдавать его в школу. Отец предложил, чтобы сына и мою младшую дочь Жозефину обучал домашний учитель. Выбор был в то время весьма ограничен, учитель должен был не подлежать военной службе. Рекомендации у этого молодого человека оказались удовлетворительными, отец и моя тетушка, на которой лежала забота о детях, были довольны, и я дал согласие. Хочу добавить, что не могу предъявить никаких претензий к преподаванию – учитель он добросовестный и компетентный. – Комната у него в той части дома, которая принадлежит вашему отцу? – Да, там больше места. – Не замечали ли вы когда-нибудь… мне неприятно об этом спрашивать… каких-либо знаков близости между ним и вашей мачехой? – Я не имел случая заметить что-либо подобное. – Не доходили ли до вас слухи и сплетни на эту тему? – Я не имею обыкновения слушать сплетни, инспектор. – Похвально, – отозвался инспектор Тавернер. – Стало быть, вы не видели ничего плохого, не слышали ничего плохого и ничего плохого не скажете. – Если угодно, так, инспектор. Старший инспектор Тавернер встал. – Ну что ж, – сказал он, – благодарю вас, мистер Леонидис. Я незаметно вышел из комнаты вслед за ним. – Уф, – проговорил Тавернер, – треска мороженая. 7 – А теперь, – продолжал он, – пойдем перемолвимся с миссис Филип. Магда Уэст – ее театральный псевдоним. – Она хорошая актриса? – поинтересовался я. – Имя знакомое, как будто я видел ее в каких-то представлениях, но когда и где – не помню. – Она из этих почти-звезд, – ответил Тавернер. – Выступала пару раз в главных ролях в Вест-энде, составила себе имя в театрах с постоянным репертуаром, много играет в небольших интеллектуальных театриках и воскресных клубах. Мне думается, ей помешало отсутствие необходимости зарабатывать себе на жизнь. Она имеет возможность проявлять разборчивость, переходить с места на место, порой она финансирует спектакли, в которых ее привлекает определенная роль, как правило, самая неподходящая. В результате она очутилась скорее в любительском, чем в профессиональном классе. Не думайте, она играет превосходно, особенно в комедиях, но директора не очень ее жалуют – по их мнению, слишком независима, да и склонна к интригам. Любит раздуть ссору, подлить масла в огонь. Не знаю уж, насколько тут много правды, но, во всяком случае, среди своих коллег-актеров она не пользуется большой симпатией. Из гостиной вышла София: – Мама вас ждет, инспектор. Я последовал за Тавернером в большую гостиную. И не сразу узнал женщину, сидевшую на парчовом диванчике. Золотисто-каштановые волосы башней вздымались вверх в стиле эпохи Эдуарда, элегантного покроя темно-серый костюм, бледно-сиреневая в узкую складочку блузка, застегнутая на горле небольшой камеей. Только сейчас я заметил очарование вздернутого носика. Она слегка напомнила мне Атену Сайлер, и невозможно было поверить, что это то же самое бурное существо в персиковом неглиже. – Инспектор Тавернер? – произнесла она. – Входите и, прошу вас, садитесь. Вы курите? Какое ужасное событие. Я пока никак не могу с ним свыкнуться. Голос звучал тихо, ровно – голос человека, решившего во что бы то ни стало держать себя в руках. – Скажите, пожалуйста, могу я чем-нибудь помочь? – Спасибо, миссис Леонидис. Где вы находились во время случившейся трагедии? – Я, должно быть, как раз ехала сюда из Лондона. Днем я завтракала с приятельницей в «Иве». Затем мы поехали на показ мод. Выпили с друзьями в Беркли, и я отправилась домой. Тут я застала страшную суматоху. Как оказалось, у моего свекра случился припадок, и он… умер. – Голос слегка дрогнул.