Никогда мы вопросов веры не затрагивали. – Не. Да и не поможет это, Свет. Для такого нужно верить, а у меня не получается. Я уже ругала себя последними словами. Кто бы Гарьку крестил? Отец-забулдыга? Воспитатели в интернате? Это меня мама после занятий домой возила, а Гарька там жил… Да и что толку от того, что я крещеная? От того, что надеюсь, что Бог существует? Если и так, он все делает по своему плану. Мысли бестолково метались в голове, подгоняемые страхом и горем. – Гарь, я отойду ненадолго? Скоро вернусь, ладно? – Ага, – быстро согласился он. – Я подремлю пока. Тепло тут… Чуешь, какое солнце? Я чуяла. Весна буйствовала за окном, неприлично выпячивая напоказ все свои прелести: птичий гомон, запах юной травы и клейких листочков, обжигающе-праздничный жар вернувшегося после зимы солнца… Словно нарочно, как будто дразнила: «Жизнь продолжается! Я – жизнь!» Здесь же царствовала смерть. Милосердная, обезболенная, но от этого не менее страшная. – Уходите? – женщина-дежурная не сидела за своей стойкой, дожидалась меня за дверью. – Нет, мне нужно позвонить, отпустить водителя. Скажите, а я могу здесь остаться? С ним? Ведь ночью еще страшнее одному… – Не уверена. Свободное место в палате есть, но, если привезут еще кого-то, вам придется ночевать на стуле. Да и зачем? Ему на ночь капельницу поставят, он спать будет. А утром приезжайте, если… – Вот именно! – перебила я ее, не давая сказать то, чего не хотела слышать. – Если! Я заплачу, сколько нужно заплачу! Пожалуйста! Она не ожидала такого напора. Когда я вцепилась в ее руку – полную, мягкую, теплую, немолодую, женщина вздрогнула так, что колыхнулось все ее крупное тело. – Пожалуйста! У него никого нет! Я прошу вас!.. – Ну, уж и никого, – проворчала она, мягко выкручивая кисть из моей хватки. – Друг его сюда привез и потом приезжал, все оплатил. Солидный такой, не слепой. – Хорошо, но сейчас-то он один! Поймите, я должна! Я не знала ничего, он скрывал… – Ох, не знаю я. Идите к заведующей. В смысле, – запнулась она, – я позвоню, вас проводят. Пока я дожидалась провожатых, успела отпустить Павла, пообещав, что вызову, когда соберусь обратно. Позвонила маме и чуть не расплакалась сама, услышав, как она зарыдала. Мама любила Гарьку. Даже думала когда-то, что мы поженимся… Взяв с нее слово не приезжать до завтра, я прервала разговор. Где-то работал телевизор, журчала вода, кто-то негромко говорил в одной из палат, но я больше не чувствовала покоя и цветочного уюта – это место пахло ужасом. Смертью. «Светка, что происходит? Почему за неделю так сильно изменилась твоя жизнь? Почему теперь вокруг все умирают? Га-а-арька!» Слезы, такие редкие у меня, покатились по щекам. Дыхание перехватило, горло сдавил спазм. Хотелось орать и лупить кулаками в стену. – Простите? Моего плеча коснулась чья-то рука. Я так утонула в горе, что даже не услышала, как ко мне подошли! – Это вы хотели встретиться с Ириной Ивановной? Она у себя в кабинете. Это на втором этаже. Не знаю, что так повлияло на заведующую, моя зареванная физиономия или наличие в палате незанятой койки, но она согласилась неожиданно быстро. Думаю, зареванных лиц она повидала немало. Какое мужество нужно иметь, чтобы работать в таком месте и сохранять доброжелательное спокойствие? Мне даже кресло принесли и поставили возле Гарькиной кровати. Он спал. Я прошлась по периметру, ощупывая стены, наведалась в туалет и села рядышком, склонившись над своим другом. «Медведище! Ну, не умирай!» Но он едва дышал, прерывисто и трудно. Мерзкое нечто изредка пошевеливалось в своем углу, не приближаясь, но я чувствовала – оно меня видит. Осязает. И еще я чувствовала, что не нравлюсь ему. Как? Да не знаю как! Их было несколько, рассеянных по зданию, и никакие стены не мешали мне заметить всех до одного. Они ждали. Позвоночник царапало ознобом от их присутствия. Я повернула голову и прошипела сквозь зубы: – Не отдам! Бесплотное существо дернулось, ток воздуха – или не воздуха… ну, как это объяснишь? – волной добежал до моего кресла. – Уходи, не жди! Оно снова дернулось и замерло. Наверное, я сошла с ума. Мне мерещилась нечисть, которую невозможно увидеть или потрогать, но в тот момент я была совершенно уверена, что она меня поняла. И я поняла тоже. Поняла, что она никуда не уйдет. И еще одну страшную вещь – до утра Гарька не дотянет, как и те четверо несчастных в других палатах. Гарик шевельнулся и протяжно застонал. Я подпрыгнула в кресле, протянула к нему руки. – Что? Тебе больно? Под тонким одеялом судорожно подтягивались и снова выпрямлялись ноги его длинного, исхудавшего до костей тела. Я поверить не могла, что человек может так похудеть за несколько месяцев! – Гарь? – М-м… – промычал он. – Светка? Ты чего здесь? Ты иди… – Никуда я не пойду! – решительно заявила я. – Сейчас позову кого-нибудь. – Не… зови… рано еще. Сами придут. Он продолжал корчиться. Гадость на потолке подползла ближе. Нависла почти у нас над головами. – Говори. М-м… Что-нибудь… говори… – выдавил мой несчастный друг. – Ш-ш. Тише. Помнишь, как мы в поход ездили и пошли купаться ночью? Вода ледяная, лягушки орут, плавать не умеем… – Это ты… не умела. Я умел, – слабо возразил Гарька. – А чего тогда цеплялся за меня: «Где берег? Где берег?» Левой рукой я гладила его лоб, прохладный и влажный, голову с сильно поредевшими волосами, а правую он держал в своей ладони, время от времени сжимая ее, словно боялся упасть. Мы чудом не утонули вместе той ночью. Но выбрались и умудрились никому не попасться. Хорошее было лето! – Помнишь, о чем мы тогда договорились? – вдруг спросил он, делая длинные паузы между словами. Я помнила. Пусть это и казалось теперь наивным, но я помнила. Нам было по тринадцать, мы были дерзкими и глупыми, но зато искренними. – Не предавать, не лгать и не исчезать. Я помню, Гарька, я здесь. – Прости. Это я нарушил клятву. Я пропал… – Дурак! Лиза не в счет! Мне нечего было делать рядом с вами тогда. Я даже не сердилась. И сейчас не сержусь! – Ты знаешь, где она сейчас? И мне пришлось солгать снова: – Нет, сто лет про нее ничего не слышала. – А, ладно… Он замолчал, но я чувствовала, как напрягаются жилки на висках, как корчится, ежится в невыносимой боли его тело на постели. Совсем уже собравшись бежать за помощью, я услышала в коридоре шаги. Дверь открылась, и в палату кто-то вошел, сопровождаемый чуть слышным повизгиванием колесиков по линолеуму. Гарька облегченно выдохнул. – А вот и ужин! И лекарство! – радостно возвестила все та же женщина. – Мы сейчас креслице отодвинем, а капельницу пристроим вот тут… Я вскочила, отступила к соседней кровати. – Свет, не уходи… Мне сейчас полегче будет. – Да не уйдет она никуда. Неуемная. Ей разрешили тут остаться, – выдала меня медсестра. Мы проговорили до позднего вечера. Вспоминали детство, юность, свои проделки, друзей и врагов. Потом его речь замедлилась, и я продолжила говорить одна, даже тогда, когда поняла, что Гарька заснул. Приходила медсестра, что-то меняла в капельнице, а потом все стихло. Я клевала носом в кресле, когда это произошло – в палате стало слишком тихо. Так тихо, что я услышала, как лихорадочно забилось в испуге мое сердце. Только одно сердце. Значит, вот как это бывает? Надо звать персонал… Воздух загустел. Волной пошел вниз, к кровати, ко мне, склонившейся над Гариком. Льдом дохнуло на спину, на согнутые в локтях руки. Я вздрогнула, раскинула их в стороны, как крылья, накрывая его – что ж ты здоровый-то такой! – собой. Не отдам! Нечто билось в меня, ввинчивалось, пытаясь протечь через живую преграду моего тела. Я зажмурилась изо всех сил, представляя себя почему-то брезентовой плащ-палаткой, под которой мы прятались однажды от дождя. Грубой, но прочной палаткой, под которую не пробиться никакому злу… Я не чувствовала его злости или чего-то такого. Оно отступало и методично бросалось на меня снова и снова, а я снова и снова мысленно кричала огненное «Нет!», и оно шарахалось прочь… В какой момент его попытки ослабли? Оно словно истощилось, уменьшилось в размерах. Движения вязких воздушных волн в сгустившемся воздухе уже не были такими явными и таяли с каждой попыткой прорыва… А потом оно просто исчезло. Как и в прошлый раз – хоп! И я осталась в палате одна. Я и мертвый Гарька, у которого я не позволила что-то отнять… Еле передвигая ноги, я выползла в коридор. – Сюда! Пожалуйста! – голос мне не повиновался. Хотелось кричать, а получился какой-то сдавленный писк. Но меня услышали. – Боже мой! Что с вами? Что? – Он не дышит… Кажется. Медсестра протиснулась в палату мимо меня. – Да. Отмучился, прими Господь его душу. Улыбается. Хорошо ушел, легко.