— Вот это ты хорошо сделал, правильно. Послушный мальчик! Глеб пытался запихнуть громадные ноги в машину. Они не складывались. После еще пары тщетных попыток Слепой решил, что это тело и так уже достаточно глубоко лежит и, с учетом его природной тяжести, не вывалится. Действовать следовало быстро: вот-вот могли появиться люди Потапчука. Сиверов запрыгнул на водительское место, аккуратно, чтобы не вытрясти из открытого багажника и без того полусвешенное наружу тело громилы Корча, выехал за ворота, ввалил на заднее сиденье все еще неподвижное тело Шныря и двинул по проселку. В лес он свернул около своей машины. Остановился, захватил хлороформ и две бутылки водки и проехал еще немного вглубь. Там пришлось подусыпить начинавших приходить в себя громилу и щуплика, а потом оттащить их еще дальше в лес. Глеб решил на ночлег развезти их в разные места, поселить на природе на расстоянии друг от друга. Вдвоем-то им будет легче выбраться и после натворить шуму на базе. Каждому в карман Слепой засунул по бутылке водки — все же они очень замерзнут, пока проснутся, валяясь тут на холодной земле. Машину Слепой отогнал обратно, к своей. Там и оставил. Как раз тогда, когда Слепой пересаживался из захваченного «гелендвагена», он услышал шум быстро приближавшихся машин, а вскоре и увидел сквозь ветки свет фар. И почти сразу же перед ним промчались в сторону промзоны три автомобиля. Это были свои. Было что-то родное в том, как они шуршали по асфальту, как покачивались и подпрыгивали. Даже в том, как светили фары. Глеб подошел поближе к дороге, он знал, что его все равно никто не заметит в этой темноте. Провожая оперативников взглядом, он достал сигарету, щелкнул своей любимой «зиппой», пару секунд посмотрел на мягкое пошатывание огня, взял сигарету в рот, поднес к ней зажигалку и втянул густой дым. Теперь, стоя в пробке, Глеб тоже курил и вспоминал то, что произошло. Наконец он проехал рукав и вплотную приблизился к повороту с третьего кольца на Щелковское шоссе. Дом был уже совсем рядом. На Щелчке пробки не было. Скоро можно будет забыть обо всем и отдохнуть. Если Федор Филиппович не придумает новое срочное развлечение. Ах да! Потапчук! Глеб взял телефон и нажал кнопку вызова два раза. — Я уже жду тебя. Ты когда будешь? — Через пятнадцать минут буду дома. Даже десять. Вы сказали зажечь свет на базе, чтобы видно было издали, что там кто-то есть? — В общем, да. Но… — Хорошо! — перебил Глеб. — Я вас жду через пятнадцать минут. — Буду через пятнадцать. * * * Оборотень уходил, когда было уже совсем темно. Во время их разговора тот мужчина, которого звали Владиславом, три раза залазил в бар, несмотря на протесты Лены, кажется сестры этого Владислава и помощницы Игоря Леонтьевича. Каждый раз он выуживал оттуда очередную чекушку рома и размеренно ее выпивал. В конце концов он просто заснул в дальнем углу комнаты в совершенно неудобной позе. В каком-то воодушевленном порыве он перенес свой стул на это место и уселся на него верхом, как на лошадь. А потом и заснул, положив голову виском на ребро спинки. Начальник, как определил его Оборотень, делал вид, что ничего ненормального не происходит. Этот человек очень хорошо владел своими чувствами. Оборотень решил, что если поведение Владислава и не находилось в пределах нормы для этой компании, то Игорь Леонтьевич предпочел разобраться с ним потом, без посторонних ушей. Лена пошла провожать гостя. — Вызови машину, я скоро уезжаю, — кинул ей начальник. — С этим телом разберешься потом сама. — Вообще-то, — зачем-то начала извиняться Лена, когда закрыла дверь кабинета и они с Оборотнем остались одни в приемной, — он малопьющий. Просто у нас в последнее время дела расклеились, брат все время в напряжении, от Игоря одни упреки и нарекания. Он считает будто это Влад виноват в том, что Димон сорвался и потянул за собой документы. А я думаю, что Игорь и виноват. Он слишком увлекся своим воображаемым могуществом… — Почему у вас в приемной нет секретарши? — вдруг перебил ее Оборотень, резко меняя тему. — Диваны есть, значит, вы предполагаете посетителей, а секретарши нет. — Хм. Когда есть посетители, я ими занимаюсь. Впрочем, они у нас очень честные, боятся Игоря. К нему приходят только те, кто уже готов склонить перед ним и колени, и головы, и все свое богатство. А почему ты решил тему поменять? — Я не обсуждаю тех, кто дает мне задания. Я не обсуждаю задания. Я их просто выполняю. — А меня, значит, обсуждать ты считаешь возможным, да? — Это было задание. — Это был вопрос для ответа в форме «да» или «нет». Ты неточно исполняешь задания. Ты плохой мальчик. Они уже давно стояли около двери в коридор. Оборотень всем своим видом демонстрировал намерение поскорее выйти, для чего Лена должна была отпереть дверь, но девушка не спешила, она увлеченно болтала, покручивая ключ на пальце. — Это было испытание. Ты — женщина, нормальная женщина. Но именно это мешает тебе понимать то, что иногда происходит между мужчинами. — Да ничего сверхъестественного между вами не происходит. Вы прямые, как жерди в заборе. — Ты не учла действительного желания твоего босса в тот момент. — Ой! Ты его знаешь лучше, чем я? — Тебя он натренировал выполнять его прямые команды. Мужчине так проще общаться с женщиной. А меня учили тому, что любая ситуация — это как болезнь. Чтобы ее развести, надо понять, в чем корень. Суть. Твой хозяин… — Он не хозяин, а шеф. Я — не рабыня ему. — Твой шеф, — даже не подумал извиниться Оборотень, — хотел вывести меня из состояния, наблюдать которое ему было некомфортно. Он не понимал, что я думаю, как я думаю. Ему не было интересно узнать мое настоящее мнение. Он остро нуждался в том, чтобы изменить мое поведение. Если бы я ответил «да» или «нет», я бы ничего не изменил. Я бы начал его раздражать, и он бы не стал со мной работать. А отряд в лице Старшего получил бы выговор. Я — какое-то наказание. Так что я выполнил задание твоего… шефа. Я вышел из состояния максимального внимания. Я удивил его и позволил ему расслабиться, убедившись, что рассуждать я могу. Судя по всему, ему понравилась моя манера и мысленные способности. — Так «да» или «нет»? Оборотень молча уставился на девушку. Они смотрели в глаза друг другу, каждый желал победить и не сдаться, додержаться на своем до тех пор, пока сопернику не надоест, пока другой первым не отведет взгляд. — «Да» или «нет»? Без подвохов и разных планов. Женщине так проще общаться с мужчиной. — Коллекционируешь «да»? — Значит, «да». Ты полагаешь, что я привыкла к тому, что мне все говорят «да», что я не боюсь услышать «нет». И тебе жалко меня обидеть. Значит, все же «да!». — Да. И что? Ты сейчас откроешь дверь, и я заберу это «да» с собой навсегда. Мы больше не увидимся. Тебе пора идти. К тому же ты забыла вызвать машину. Открой дверь. Вдруг Лена взялась ладонью за тыльную сторону его широкой шеи и потянула парня к себе. Она поднялась на носочках навстречу и впилась губами ему в губы. От ее кожи приятно пахло. Губы были уютные, нежные и отзывчивые. Оборотень сдерживался только пару секунд, а потом подумал: «Почему бы и нет?» — и вкусил ее поцелуй. — Это тебе довесок к твоему «да», — сказала девушка, когда удовлетворила свое любопытство и коварство, — чтобы крепче помнил и лучше хранил. И не зарекайся ни в чем: может быть, еще и увидимся. — Вряд ли, — отрезал Оборотень таким холодным, равнодушным тоном, что у Лены глаза стали еще шире от удивления. — И это после того, что было между нами?! — наигранно воскликнула она, но голос дрогнул, предательски рассказав, что она не ожидала снова равнодушия, удивлена и обижена. Оборотень взял ключ у нее из рук, сам отпер дверь и, выходя, не глядя коротко сказал: — До свидания. — Скала, а не человек, — улыбаясь, крикнула Лена ему вслед. — Как тебя хоть зовут, Оборотень? Я хочу повторять по ночам твое имя! — Стас, — сказал парень негромко. — Стас… — тихо повторила Лена, набирая номер водителя шефа. — Хорошо, Оборотень, я запомню. Алло? Петрович? Да, это я. Приезжай, Игорь ждет. Оборотень раскрутил один заворот шапки и натянул ее глубже на уши. — Что-то я замерз, — буркнул он сам себе, поднял воротник, втянул голову в плечи и шагнул в мелкую ледяную морось мартовского вечера. Он шел на Белорусский вокзал, откуда электричка за двадцать минут довезет его до казармы, которая стала его домом. Сзади остался ореол светящегося, как хрустальный замок Золушки, входа в библиотеку, где обустроился главный офис общественной организации «2012, начало». Они, как поговаривали товарищи Оборотня в отряде «Лунное затмение», на правах какого-то партнерства имели тут комнаты для так называемой приемной и директорского кабинета, а еще несколько раз в неделю им давали время использовать актовый зал для проведения лекций. Пацаны судачили, что существует еще несколько отрядов наподобие «Лунного затмения», но те ставят перед собой другие задачи. А их положение было особым, им поручали особые, самые ответственные задачи. По сути, Оборотень оказался в рядах боевой элиты этой сложной сети с не совсем понятными для него целями и идеями. Другие отряды выполняли различные мелкие текущие работы. Например, группа «Апокалипсис» несла регулярную охранную службу на каких-то базах, где вроде как жили так называемые адепты общества. Это были люди, отказавшиеся из-за своих религиозных или философских взглядов от дальнейшего общения со смертным человечеством. Они жили замкнуто, никогда не покидали территорию, говорят, даже не разговаривали друг с другом. Вроде они даже ничем не занимались. Еду им покупали и готовили специально обученные люди из отряда «Фатум». Причем там не было лиц женского пола. Только парни. Из «Фатума» можно было со временем перейти в охранный «Апокалипсис», это считалось карьерным ростом. Несколько человек из «Апокалипсиса» были переведены в «Лунное затмение». И никогда нельзя было попасть из «Фатума» напрямую в отряд, где имел честь числиться Оборотень. Причем он сам не проходил закалку ни в одном, ни в другом. Он попал сразу в «Лунное затмение». Более того, каким-то образом в отряде установилась странная иерархия: те, кто попали сюда напрямую, котировались как бы рангом выше, считались «белой костью», а те, кто прошел чистку «Фатумом» и «Апокалипсисом», навсегда оставались второсортными. Оборотень не стремился поддерживать это негласное правило, но так сложилось, и временами казалось, что «пацаны с историей», как их назвали в «Затмении», сами подстраивались под порядок особого почитания «прямых избранных», как назвали подобных Оборотню везунчиков во всех отрядах сети «2012, начало». Само же предназначение всей сети в целом формулировалось как «Спасение страждущих от мук грядущего конца света». Это приходилось хором повторять на утренних и вечерних построениях, потому вбилось в память. Но не в сознание Оборотня. Он относился ко всему этому как к своей работе, где неплохо платят, вкусно и регулярно кормят да еще и уважают. Уважение, выбитое им же самим: жесткими ломками собственной гордыни, тренировками до крови на мозолях, терпением чужих притязаний и смелыми отпорами непотребной наглости отрядных выскочек, — он ценил больше всего. Потому что, когда он был маленьким, он этого не имел. Когда он был маленьким, он только мечтал ответить силой на силу, унижением на унижение. Он мечтал быть сильнее всех. Теперь, кажется, у него это получилось. И вот он получил первое свое задание, в котором уже он будет командир, он сам или с отобранными им же помощниками будет управлять процессом. Он будет главным. Все будут выполнять его задания, а он — не будет. Он явно сумел построить свою жизнь. Задание, правда, казалось парню довольно мутным. Начали они с того, что надо просто ухлопать кого-то. Потом оказалось, что прикончить его как раз нельзя ни при каких условиях. «Интересно, — вдруг подумал Оборотень, — в каких отношениях эта Лена с ее шефом? И почему меня это вообще заинтересовало? Меня это не касается, поэтому мне это неинтересно». Но образ Лены, ворвавшись, нагло устроился в самых первых рядах его сознания и ни под какими пинками со стороны его силы воли не соглашался уйти. Казалось даже, что чем больше он его выпихивает вон, тем ближе к экрану он оказывается, тем крупнее делается Ленино лицо, тем больше становятся ее глаза, тем глубже они смотрят в него. Оборотень помнил, что на одном из занятий по азам психологии им рассказывали о древнем самурайском учении, в котором говорилось о подобном явлении, кажется, что-то полезное. По законам буси-до (пути воина) считается, что быть одержимым какой-то мыслью — это недуг. Влюбиться, думать об одной женщине — это недуг для воина. Но и быть одержимым мыслью о том, чтобы перестать думать о ней, — это тоже недуг. Отдаться болезни — это уже способ перестать думать об избавлении и, значит, путь к избавлению. Не сопротивляться — значит не вступать в связь. Недуг либо сам уйдет из пустоты, либо переболит и иссякнет. Надо было расслабиться, надо было перестать гнать Лену из памяти. Она всего лишь женщина, она, как и все другие, пришла и уйдет сама. А вот та… Та не уйдет никогда, потому что… …Стаса перевели в тот детдом, где жил брат, в пять лет. Стас еще совсем не понимал, что значит то, что у него есть брат и мать, пусть даже она и не может им заниматься из-за болезни. В пять лет он просто ощупывал окружающий мир, еще не мечтая о лучшей доле, потому что сравнивать-то было не с чем, вокруг все были такие же, как он. Переезд в другой детский дом, расставание с привычным миром стали для ребенка первой настоящей трагедией. Слово с непонятным значением «брат» обозначало весь этот кошмар. Причину потери Стасом прошлой маленькой уютной жизни звали Митей. Это был подросток пятнадцати лет, малышу он казался совершенно взрослым и чужим дяденькой, ершистым, горделивым и замкнутым. В детдоме он был главным. Учителя и воспитатели его ругали за хулиганство. Девчонки им восторгались. Пацаны если не поддакивали ему и не угождали, то, как минимум, не смели перечить. К Стасу Митя отнесся недоброжелательно, потому что стыдился, как он выражается, повесить себе на шею малолетнюю соплю. — Я не нянька ясельного учреждения! — возмущался он, когда воспитатели ругали его за то, что парень не помогает маленькому Стасику в бытовых делах или в учебе. Но обижать пацаненка никто не решался, потому что все знали, что Митяй — его брат. То, что он сам не проявлял признаков любви, совсем не значило, что он его не любит, и неизвестно было, как Митя отреагирует, если всерьез зацепить его брата. Через пару лет Митя закончил школу и ушел из детского дома. Стас как раз пошел в первый класс. Митя поступил в институт и перебрался жить в общежитие. Вот тут как раз и начала расти и укрепляться между ними связь. В начале своей студенческой жизни Митя скучал по друзьям, еще остававшимся в детдоме, и приходил к ним довольно часто. Чуть позже он начал приносить младшему брату подарки. Подрабатывая по вечерам, парень обзавелся наличными и с удовольствием показывал этими братскими подарками, каким самостоятельным он стал. По мере того как рос Стас, Митька все больше к нему привязывался, ему нравилось принимать участие в формировании характера младшего брата. Он узнавал в нем себя, он хотел защищать того, кто нуждался, он давал ему советы, как общаться с учителями, он подсказывал ему то, чего самому не хватало в детстве, потому что некому было подсказать, а сам еще не знал. Митя признался, что имя Стасу дал именно он. Мать после того, как потеряла сознание, в себя в полном смысле этого слова уже не пришла. Она так и не начала вспоминать детей, родственников, ее сознание просто вычеркнуло все, что могло вернуть ее память к трагедии. Через день или два после той страшной ночи у перепуганного Мити спросили, как назвать брата. Мальчик был в шоке, оттого что у него появился еще кто-то. Нет папы, нет сестры, и неизвестно, где мама. И вдруг — брат. Он не хотел никакого брата. Он вообще ничего не хотел. Ему казалось, что лучше всего умереть. Но через два дня он все же выдавил из себя: «Станислав». Тогда казалось, что это имя гарантирует появление сильного брата, а сильный брат будет ему хорошей защитой. Какое-то время он даже злился, что этот обретенный Станислав так и остался словом. Потом злился, что, появившись, он оказался еще более беззащитным пузырем. И вот, когда уже сам стал на ноги, Митя решил, что воспитает из брата настоящего мужчину, достойного своего имени. А один раз, в день рождения Стаса, когда ему исполнялось тринадцать лет, Митя сказал, светясь радостью: — У меня для тебя сюрприз. Но не пытайся выспросить, что это, я все равно не скажу, я хочу увидеть твое лицо. Я не поддамся никаким уговорам и не испорчу праздник ни тебе, ни себе. Но получишь ты его, братишка, только в выходные. Половину недели Стас был сам не свой. Он то радовался, то боялся. В его воображении рисовался новенький велосипед, скейтборд, ролики, личные командирские часы. Темные очки шпионского типа тоже подошли бы. Боясь признаться самому себе в такой наглости, он даже немного помечтал о мобильном телефоне!