Как только дверь за ним закрылась, Альберт Витальевич схватил со стола трубку мобильного телефона и раздраженно ткнул пальцем в клавишу быстрого вызова. — Мазур? — сказал он, дождавшись ответа. — Срочно ко мне! Услышав это, астролог начал быстро собирать со стола свои справочники, словари и прочее хозяйство. Он в общих чертах представлял, о чем хозяин хочет поговорить с начальником своей личной охраны, и не испытывал ни малейшего желания присутствовать при этом разговоре. Глава 7 Ефим Моисеевич щелкнул выключателем, и под потолком, моргая, начали загораться лампы дневного света. Они висели в пять рядов по всей ширине помещения, от стены до стены, и загорались последовательно — пять, за ними еще пять, и еще пять, и еще… Пять световых дорожек, стремительно удлиняясь, убегали в темноту, которая пугливо отпрыгивала всякий раз, когда загоралась очередная пятерка ламп. Досмотреть это кино до конца Глебу не удалось: размеры скрывавшегося за перегородкой из проволочной сетки помещения были таковы, что его противоположный конец можно было увидеть, наверное, только вскарабкавшись на самый верх одного из металлических стеллажей. — Ничего себе, — сказал Сиверов. — Не надо обольщаться, — откликнулся Ефим Моисеевич. — Хранилище заполнено от силы наполовину. Но если захочется почитать, что-нибудь занимательное тут всегда найдется. Глеб хотел спросить, что старик подразумевает под словом «занимательное», но вспомнил об автоматчиках за дверью и прочих атрибутах повышенной секретности и решил, что этот вопрос не имеет смысла. Тогда он спросил о другом. — Могу я все-таки узнать, что это за место, где мне предстоит работать? — спросил он. — Или это военная тайна? — Это военная тайна, — подтвердил Ефим Моисеевич, который, смешно перекашивая туловище то в одну, то в другую сторону, что-то искал в бездонных карманах своих старомодных брюк, поочередно чуть ли не по локоть засовывая туда руки. — Но вы таки можете это узнать, потому что эта тайна не от вас. Вы сами теперь часть этой тайны, вам теперь все можно, кроме одного — делиться своими знаниями с широкой общественностью. — А с узкой? — Смотря что под этим подразумевать. — Старик, наконец, обнаружил искомое и выудил из левого кармана солидную связку ключей. За ней потянулся зацепившийся за что-то носовой платок — большой, мятый, с застиранной, потерявшей цвет широкой синей каймой. Ефим Моисеевич отцепил платок, секунду разглядывал с каким-то сомнением, будто прикидывая, не высморкаться ли ему, раз уж платок все равно в руке, но передумал и спрятал его в карман. — Принимая во внимание характер объекта и некоторые другие обстоятельства, о которых вы вскоре узнаете, даже подушка, с которой вы интимным шепотом поделитесь впечатлениями о своей новой работе, может считаться слишком широким кругом общественности. Хотите добрый совет? Если вам захочется кому-то рассказать об этом месте, лучше откусите себе язык. Этого места нет. Просто нет, понимаете? И меня нет, и вас нет тоже. Иначе вы бы просто здесь не оказались. А если вздумаете болтать, вас не станет по-настоящему. Вы меня поняли? — Понять-то я вас понял, — сказал Глеб. Прочитанная Ефимом Моисеевичем довольно откровенная лекция не вызвала у него раздражения, поскольку старик ухитрился произнести свою многословную отповедь как-то так, что она прозвучала действительно как дружеский совет. Да и выглядел он удивительно по-домашнему, несмотря на хранившийся в верхнем ящике его рабочего стола чудовищный шпалер сорок пятого калибра. — Только никаких подписок я никому не давал. — А где вы видели покойника, который дает подписки? — изумился Ефим Моисеевич. — Нет, серьезно, вы что же, считаете, что какая-то бумажка с каракулями действительно может заставить взрослого, самостоятельного человека молчать, когда его тянет поговорить? Человек молчит, потому что предупрежден, что за разговоры его по головке не погладят. А в какой форме он получил это предупреждение, не так уж важно. Кого волнует форма? Я таки скажу вам, кого. Бюрократов, вот кого! Тех, кто видит смысл своей жизни в составлении бумажек с печатями. О, эти бумажки! Уверяю вас, скоро вы поймете, почему я их так не люблю. Да и вы, судя по вашему виду, не относитесь к числу больших приверженцев правильного делопроизводства. Бумаги… Тьфу на них! Кроме того, подписка, данная вами, имела бы обратный эффект. Вы же покойник, верно? Вот и представьте себе эту картину: кто-то, кому это совсем не нужно, случайно натыкается в архиве на подписанную покойником бумагу, в которой тот обязуется не разглашать служебную информацию! Ведь человеку со слабыми нервами после этого такое начнет мерещиться!.. Вампиры, ожившие мертвецы — короче, Голливуд на дому. Подписка… Считайте, что вы ее только что дали. Разве не так? Я вас устно предупредил, что лучше засунуть себе в зад осколочную гранату и выдернуть чеку, чем хоть словом обмолвиться о существовании этого места. Вы меня внимательно выслушали и, надеюсь, правильно поняли. Поняли ведь? Конечно, поняли, потому что все это элементарно, а вы, как я вижу, таки не дебил. — Смею надеяться, — сдерживая смех, со всей серьезностью, на которую только был способен, сказал Глеб. — Вы еще и скромник, — заметил Ефим Моисеевич. — Но вы, кажется, о чем-то спрашивали? — Правда? — изумился Слепой. Старик сокрушенно покивал головой, тяжело вздохнул, вынул из кармана платок и все-таки высморкался, издав протяжный трубный звук, эхо которого, прокатившись по обширному подземному залу, затерялось где-то среди стеллажей. — Простите, — сказал он, — я вас совсем заболтал. Месяцами приходится молчать, не слыша человеческого голоса, не видя нормального, интеллигентного лица… Эти, — он ткнул скрюченным пальцем в сторону стальной двери, за которой торчали парни с каменными подбородками, — не в счет. Кроме того, нам запрещено с ними разговаривать. Как, подозреваю, и им с нами… Так вы спрашивали, что это за место. Пойдемте, я вам покажу. Шаркая по цементному полу и на ходу выбирая из бренчащей связки нужный ключ, старик обогнул свой стол, подошел к двери в проволочной перегородке и отпер обыкновенный висячий замок. — Проходите, — пригласил он Глеба, делая гостеприимный жест в сторону заставленного прочными металлическими стеллажами помещения. — Познакомьтесь со своим хозяйством. — Что это? — спросил Сиверов, озирая уходившие, казалось, в бесконечность ряды полок, битком набитых тысячами картонных папок казенного вида, каких-то гроссбухов и пухлых, потрепанных книг, среди которых попадались, судя по покоробившимся кожаным переплетам, настоящие раритеты. Кое-где на стеллажах виднелись цилиндрические жестяные коробки с кинолентой и картонные ящики, из которых буквально выпирали сваленные беспорядочными грудами архаичные катушки с магнитофонными записями. — Это — придаток, — не совсем понятно ответил Ефим Моисеевич и бодренько засеменил по узкому проходу в дальний конец помещения. — Образно говоря, аппендикс, отросток слепой кишки, в котором скапливается то, что организм не смог переварить и естественным путем вывести наружу. Знаете, мой знакомый хирург как-то нашел в только что удаленном аппендиксе древнюю золотую монету — кажется, согдийскую. Что характерно, пациент, из которого эту монету извлекли, не мог даже предположить, каким путем она туда попала. Жизнь полна загадок! Так вот, все, что вы здесь видите, — продолжал он на ходу, — считается уничтоженным согласно составленным в свое время актам о списании. Каковые акты по прошествии положенного срока также были уничтожены. Акты, как вы понимаете, были уничтожены в действительности, — добавил он, обернувшись к Глебу через плечо, — поскольку ни исторической, ни литературно-художественной ценности данный вид макулатуры не представляет. — А это, — Сиверов провел кончиками пальцев по пыльным корешкам, — представляет? — Можете мне поверить, — сказал старик, — представляет, да еще какую! Вы даже вообразить себе не можете, что здесь есть. Это, молодой человек, списанные материалы из архива Комитета государственной безопасности СССР. Не все, конечно, а только самые интересные, способные пролить свет на многие тайны, над разгадкой которых человечество давно бросило ломать голову ввиду очевидной бесполезности этого занятия. — Ага, — сказал Глеб, начиная кое-что понимать. — Вы хотя бы представляете себе, что это такое — архив КГБ?! — с горячностью воскликнул Ефим Моисеевич, явно задетый показным равнодушием своего новоиспеченного коллеги. — Это занесенный на бумагу и дошедший до наших дней опыт спецслужб, копившийся с самого первого дня их существования! Ну, и плюс к тому — все, что спецслужбы так или иначе приобрели по ходу своей деятельности. Вам интересно, что на самом деле случилось с Ульяновым-Лениным? Когда он в действительности умер, как провел остаток своих дней… Ведь интересно, правда? — Нет, — сказал Сиверов, — неправда. Это мне не интересно. Я это и без вашего архива знаю. Старик остановился так резко, что Глеб едва не сбил его с ног. — Так-так, — сказал Ефим Моисеевич, поворачиваясь к вновь прибывшему лицом и пытливо заглядывая снизу вверх ему в глаза. — Вот, значит, кто к нам пожаловал! Что ж, милости прошу. Вы с самого начала показались мне неординарной личностью. А за старого подонка Сиверса вам мое персональное спасибо. Мне приходилось с ним сталкиваться. Прегадостный был человечишка! — Гм, — сказал Глеб. Более развернутого ответа он дать не мог — у него просто не было слов. Информированность этого престарелого архивного гнома была, на его взгляд, чересчур велика, и Сиверову оставалось только проклинать свой язык, который не к месту и не ко времени вдруг стал слишком длинным. — Не беспокойтесь, — правильно расценив эту, с позволения сказать, реплику, утешил его Ефим Моисеевич. — Мы ведь оба покойники, правда? А кому, как не вам, знать, что основное и, пожалуй, единственное преимущество мертвого человека перед живым заключается в том, что мертвые не болтают. А о Сиверсе я упомянул просто потому, что его незавидная судьба служит наилучшим подтверждением вашей профессиональной пригодности. Вы — прирожденный Библиотекарь! — Вот никогда бы не подумал, — искренне сказал Глеб. — Ну, это ведь не совсем обычная библиотека, — заметил старик. — Значит, и библиотекарь ей нужен не вполне обычный. Вообще, Библиотекарь — это не должность, а, скорее, почетное звание. На самом деле вы — хранитель фондов. — А вы? — Я — специалист по процеживанию дерьма и вылавливанию из него жемчужин. За разговором они незаметно дошли до конца прохода и очутились в той части подземелья, где стеллажей не было. Здесь Глебу первым делом бросилась в глаза огромная груда картонных папок и каких-то разрозненных, исписанных где от руки, где на машинке листов, громоздившаяся прямо на бетонном полу у стены. Примерно в метре от пола в стене виднелось широкое квадратное отверстие, служившее устьем наклонной металлической трубы, что под довольно острым углом уходила куда-то вверх. Было нетрудно догадаться, что лежавшие на полу бумаги попали сюда именно по этой трубе. Глебу немедленно вспомнился грузовик, выезжавший из ворот в кирпичном заборе, когда они с Иваном Яковлевичем подходили к библиотеке. Вспомнился ему и дым, валивший из кирпичной трубы котельной несмотря на летнюю жару. Вмурованные в бетонный пол узкие рельсы, уходившие под массивную двустворчатую дверь в стене, а также стоявшая на этих рельсах небольшая вагонетка, приблизительно до половины заполненная все теми же картонными папками, довершали картину немудреного производственного цикла. Справа от отверстия, через которое в подвал сваливали списанные архивные материалы, стоял еще один письменный стол — массивный, широкий, по старинке обтянутый зеленым сукном. На столе высилась мощная лампа на длинной суставчатой ноге, позади виднелось удобное кресло с высокой спинкой. Стол стоял между бумажной грудой и вагонеткой; под настольной лампой лежала тощая стопочка из трех или четырех папок, поверх которой поблескивали мощными линзами старомодные очки в широкой роговой оправе, а рядом со столом Глеб заметил прислоненный к стене странный инструмент — что-то вроде легких веерных граблей на раздвижном пластмассовом черенке. Глядя на все это, было очень легко представить, как Ефим Моисеевич сидит за столом, подтягивает к себе вот этими граблями все новые и новые папки из беспорядочной груды на полу, бегло пролистывает одну за другой и небрежно препровождает в вагонетку. И лишь одна из сотен, а может быть, и тысяч этих одинаковых белых папок с надписью «Дело» удостаивается чести быть отложенной в сторонку, чтобы после более внимательного ознакомления либо отправиться вслед за остальной макулатурой в вагонетку, либо найти свое место на длинных, свинченных из прочных стальных уголков стеллажах… — Впечатляет, — сказал Глеб. — Похоже, у вас тут действительно полным-полно занимательного чтива. И вашу неприязнь к бюрократии понять нетрудно… — Еще бы, — с кривой усмешечкой подтвердил Ефим Моисеевич. — Поначалу трогательный стиль этих писак с Лубянки и, в особенности, их орфография меня даже забавляли, несмотря на те ужасы, которые содержатся в их писанине. Но с тех пор прошло уже очень много лет. За такой срок любое развлечение может приесться. Тем более что людям свойственно с маниакальным упорством снова и снова повторять одни и те же ошибки, в том числе и орфографические. — Но вы продолжаете читать, — с утвердительной интонацией произнес Глеб. — А вам никогда не хотелось плюнуть на все это и начать подставлять вагонетку прямо под это окно? Ефим Моисеевич снова усмехнулся. — Там, — корявый, скрюченный застарелым артритом стариковский палец указал куда-то вверх, в потолок, — официально считается, что так все и происходит. То есть, что списанные архивные материалы безо всяких там вагонеток попадают прямиком в котельную и оказываются в непосредственной близости от топки, куда их швыряют чумазые кочегары, которые не читают ничего, кроме раздела спортивных новостей в газетах. С их точки зрения, все очень просто: если положенный по инструкции срок хранения того или иного документа истек, а обнародовать данный документ им почему-либо не хочется, документ подлежит списанию и немедленному уничтожению. Если бы кто-то когда-то не сообразил построить вот этот уютный подвальчик, множество самых захватывающих тайн второй половины прошлого тысячелетия навсегда остались бы неразгаданными. Представьте себе, сидя вот за этим столом, я обнаружил в куче бумажного хлама подробнейший, хотя и совершенно безграмотно написанный, отчет о том, как на самом деле погиб Сергей Есенин. А вон там, — старик снова вытянул указательный палец, на этот раз в направлении стеллажей, — хранятся дневники Берии, тоже найденные мной. Прелюбопытнейший, скажу я вам, документ! Кстати, где-то на этих полках хранится и папка с рапортами вашего знакомого Сиверса. Хотите почитать? О, это был деятельный подонок! За свою жизнь он многое успел… Да что Сиверс! В конце концов, в наших органах испокон веков служили тысячи таких сиверсов. Но, если бы не ваш покорный слуга, такой ценный документ, как полный текст «Центурий» Нострадамуса, тоже сгорел бы в топке. Такова ирония судьбы! То, что считалось сгоревшим без малого пятьсот лет назад, могло сгореть в действительности, и что тогда было бы? Глеб не мог ответить, что тогда было бы, поскольку очень смутно представлял себе, что такое «Центурии». Единственное, что он мог с уверенностью утверждать по этому поводу, это что его лично окончательное исчезновение рукописи, которая и без того полтысячи лет считалась несуществующей, огорчило бы не очень. Тем более что об этом исчезновении он, как и все остальное человечество, никогда бы не узнал. Чтобы не уронить себя в глазах Ефима Моисеевича, Слепой не стал упоминать о своем полном равнодушии к судьбе драгоценного манускрипта. С той же целью Глеб попросил напомнить ему, что такое «Центурии». — Присаживайтесь, — пригласил его Ефим Моисеевич и сам уселся в кресло. Поскольку ни второго кресла, ни какой бы то ни было иной мебели, предназначенной для сидения, в пределах досягаемости не наблюдалось, Глеб уселся прямо на груду папок, растолкав их задом и спиной так, что получилось довольно удобное углубление. Пахло картоном и старой бумагой; это был запах суконной канцелярщины, нудного, неторопливого делопроизводства, способного довести какого-нибудь слабонервного подследственного до полного умопомешательства. Лиловые штампы, выцветшие чернила, которыми на крышках папок были выведены имена подследственных и номера статей обвинения, — все это нагоняло жуткую тоску. Старик снова извлек из кармана носовой платок, вытер его уголком очки, опять трубно высморкался, после чего убрал платок в карман, а очки водрузил на переносицу. — Кстати, два слова о технике безопасности, — сказал он без видимой связи с предыдущим разговором. — Чуть не забыл. Во-первых, здесь полно крысоловок, а во-вторых, крысиного яда. Так что нигде не шарьте на ощупь, а перед тем, как что-нибудь съесть, обязательно вымойте руки. Желательно с мылом. Это, пожалуй, все правила техники безопасности, которые вам следует соблюдать. Пользоваться электрическим выключателем вы, как всякий взрослый человек, наверняка умеете, а никаких сложных механизмов здесь, как видите, нет. — Это довольно странно, — заметил Глеб, еще раз оглядев голые оштукатуренные стены, квадратный, обрамленный железом, проем в стене, тронутые по бокам ржавчиной тонкие рельсы и стоящую на них старую, с помятыми бортами вагонетку. Помимо рамы, четырех колес и этих мятых бортов, у вагонетки не было никаких деталей, из чего следовало, что катают ее вручную и делает это сам Ефим Моисеевич, лично. По крайней мере, за эту двустворчатую дверь вагонетку выталкивает он. — Странно, — повторил Сиверов. — Если тут хранятся такие важные документы, почему нет никакой механизации? Что стоило поставить тут простейший конвейер? Да и компьютер вам наверняка не помешал бы. — А зачем? — язвительно удивился Ефим Моисеевич. — Зачем тратиться, когда дело движется и так? Спешить им некуда, сами понимаете. С того момента, как бумаги сваливают в люк, там, наверху, они считаются несуществующими. Так куда торопиться? Старый Фима Фишман никуда не денется, и бумаги никуда не денутся… Крохоборы! Итак, «Центурии», — продолжал он уже совсем другим тоном, и Глеб про себя отметил, что у старика довольно странная манера отвечать на вопросы. — Это название переводится как «Столетия». Ну, об авторе, Мишеле Нострадамусе, я распространяться не стану, вы наверняка и так представляете себе, кто это такой. Первая часть его книги, которая тогда называлась «Предсказания», вышла в свет в 1558 году и была посвящена королю Генриху II, что обеспечивало поддержку светской власти. Написана она была в стихах, на средне-французском языке со вставками на средневековой латыни. По тем временам это было, помимо всего прочего, выдающееся литературное произведение. Я уж не говорю о содержащихся в нем предсказаниях, охватывающих фантастический период времени — почти до конца четвертого тысячелетия… Через три года была опубликована вторая часть книги, а через десять лет после смерти Нострадамуса его сыновья опубликовали «Оракулы» — написанные шестистишиями дополнения к «Центуриям». В той части, что дошла до нас, — продолжал Ефим Моисеевич, — «Центурии» состоят из двух посланий в прозе, обращенных к сыну Цезарю и королю Генриху, а также почти тысячи четверостиший. Считается, что значительная часть четверостиший была сожжена и безвозвратно утрачена. Считается также, что в ней описывались события, которые должны произойти после 2300 года… — Знаете, чего я не понимаю? — сказал Глеб. — Я не понимаю, чего все так носятся с этим Нострадамусом. — Да как же не носиться с человеком, который умел предсказывать будущее! — воскликнул старик чуть ли не с возмущением. — А он умел? — Еще как! Я не стану перечислять вам уже сбывшиеся предсказания этого гения эпохи Возрождения. Захотите — сами почитаете «Центурии». Здесь имеется недурной перевод с грамотными комментариями, без которых неподготовленному человеку эти стихи покажутся полнейшей белибердой. Глеб Сиверов подавил вздох. У него было сложное отношение к гениям эпохи Возрождения и, в особенности, к дошедшим до наших дней творениям упомянутых гениев. — А это не белиберда? — спросил он, чтобы немного подразнить собеседника. Старик строго посмотрел на Глеба поверх очков. — Какой-нибудь лектор общества «Знание» уверил бы вас, что так оно и есть, — сказал он. — Я же, хоть и не претендую на столь высокое звание, склонен придерживаться иного мнения. Хотя, повторяю, человеку неподготовленному и незнакомому хотя бы с основами нумерологии, понять Нострадамуса нелегко. «Центурии» изобилуют иносказаниями, намеками и местами, которые на первый взгляд кажутся лишенными какого бы то ни было смысла. При этом совершенно ясно, что смысл там должен быть, причем глубокий. Так вот, возвращаясь к своему повествованию, скажу вам, не хвастаясь: вот тут, сидя за этим самым столом, я выудил из этой самой кучи и, что самое главное, сумел опознать тетрадь, содержащую в себе ту часть «Центурий», которая считалась утраченной. Это, скажу я вам, очень любопытный документ! Из которого, если это вас интересует, грамотный человек может извлечь большую практическую пользу. — Практическую? — лениво изумился Глеб, уже немного утомленный этой лекцией на тему, которая его никогда особенно не занимала. — Быть этого не может! — Еще как может, — многозначительно заявил старик. — Кроме того, Библиотекарь, должен вам заметить, что судьба данного документа имеет прямое отношение к вашим непосредственным служебным обязанностям.