* * * Олег Федотович Мазур был крупным мужчиной с покатыми плечами настоящего силача, бычьим загривком старого спецназовца, способного в один присест умять ящик мясных консервов и с завязанными глазами раскидать, как щенков, десяток противников, и с уже наметившимся брюшком, беззастенчиво выпиравшим из расстегнутого цивильного пиджака. Светлые волосы коротким ежиком торчали на его большом круглом черепе, контрастируя с красной, малоподвижной, широкой физиономией. На правой щеке у Олега Федотовича имелся длинный вертикальный шрам; раздавленная переносица и смятые, расплющенные, затейливым и непонятным образом перекрученные уши служили напоминанием о юношеском увлечении боксом. На левой руке у него не хватало двух пальцев, из-за чего та немного смахивала на крабью клешню или, скорее, на алюминиевую вилку из столовой пионерского лагеря, у которой юные вандалы от нечего делать выломали половину зубьев. Это мелкое увечье, на которое Олег Федотович не обращал никакого внимания, позволило ему в свое время полюбовно расстаться со службой и не погибнуть в Чечне, как это, несомненно, случилось бы, останься он в строю. Родное государство исправно начисляло ему пенсию, которую Олег Федотович не менее исправно забывал получать, а когда все-таки получал, то либо сразу же раздавал нищим, либо тратил на дорогую выпивку — тоже целиком, до последней копейки. Это стяжало ему громкую славу среди обитавших близ его дома алкашей и нищебродов. Правда, никто не таскался за ним по пятам и, тем более, не звонил в дверь, вымогая подачку; упомянутые граждане даже в день выплаты пенсии предпочитали держаться на почтительном расстоянии, зорко наблюдая за своим кумиром в ожидании небрежного взмаха искалеченной руки, означавшего разрешение приблизиться и, как говорится, вкусить от щедрот отставного полковника. В противном случае Олег Федотович мог рассердиться, а когда он сердился, вовремя убежать или хотя бы пригнуться, сведя до минимума неизбежные телесные повреждения, удавалось далеко не всем и не всегда. Говоря по правде, это никому и никогда не удавалось; были известны случаи, когда неосторожный попрошайка падал замертво, получив удар пудовым кулачищем в лицо или в грудную клетку, но никто не мог похвастаться тем, что, разозлив Мазура, сумел избежать немедленной жестокой расправы. У него была репутация человека щедрого, истинно русского, но — что делать! — слегка отмороженного, слишком скорого на руку, что часто встречается среди ветеранов локальных вооруженных конфликтов. За щедрость его любили, а эту самую контуженную отмороженность охотно прощали, поскольку знали, чем она вызвана, и не без оснований винили в недостатках Мазура не его, а родное государство, которому испокон веков было наплевать на своих подданных, и которое пачками посылало этих подданных на смерть во имя всякого дерьма. Но таким — пьяным, щедрым, крикливо-разговорчивым и опасно скорым на руку — Олег Федотович Мазур бывал только в те редкие дни, когда вспоминал о необходимости получить свою военно-инвалидную пенсию, и исключительно по вечерам, в неслужебное время. На работе же он был сух, подтянут, прозорлив, умен, всегда трезв, как стеклышко, и безупречно выбрит. Правда, опасным он оставался и там, хотя руки распускал только в исключительных случаях, когда не видел иных методов воздействия на реальность, которая его почему-либо не устраивала. Сейчас выдался один из тех моментов, когда Олег Федотович Мазур представлял собой наибольшую, прямо-таки смертельную опасность — правда, не для всех окружающих без разбора, а лишь для одного конкретного человека — того, на кого указал хозяин. Альберт Витальевич Жуковицкий платил начальнику своей службы безопасности очень приличные деньги, позволявшие тому относиться к своей пенсии именно так, как она того заслуживала, и Мазур отрабатывал эти деньги сполна. По одному слову босса Мазур мог убить, и не раз действительно убивал, но сегодня был немного другой случай. Убивать или хотя бы калечить клиента Олегу Федотовичу строго-настрого запретили — этот фраер зачем-то нужен был хозяину живым и дееспособным. Поэтому, зная свою горячую, увлекающуюся натуру, Мазур решил сам об клиента рук не марать, а поручить это своим ребятам. Он отобрал лучших из лучших — таких, которые в драке могли противостоять даже ему самому, но при этом умели держать себя в руках. Это были профессионалы, способные, несмотря на препятствия и помехи, в любой обстановке безошибочно сломать клиенту именно то ребро или, к примеру, палец, которое назвал заказчик, и не набить ему ни одного лишнего, не предусмотренного заданием синяка. Мазур знал: если заранее оговорить с этими парнями, в какой именно тональности клиент должен орать во время экзекуции, они обязательно добьются нужного звучания, запишут его на пленку и в указанный срок предоставят запись для оценки конечного результата. И можно не сомневаться, что даже чуткое ухо музыкального критика не уловит в воплях клиента ни малейшего намека на фальшь. Олег Федотович Мазур горбясь сидел за рулем серебристой пятидверной «Нивы», положив правую, здоровую ладонь на обод рулевого колеса. В левой, изуродованной руке он держал дымящуюся сигарету, которой время от времени глубоко и жадно, словно просидел без курева добрую неделю, затягивался. — Вот интересно, — таким тоном, словно это его и впрямь интересовало, протянул на заднем сиденье Карпухин, — зачем это ему понадобилось, идя в кабак, оставлять машину на соседней улице? Для клиентов ресторана стоянка бесплатная, мест свободных — завались… — Конспияция, батенька, — голосом главного героя фильма «Ленин в октябре» откликнулся сидевший рядом с Карпухиным Мамалыга. — Социалистическая революция свершилась. А теперь дискотека! — оживившись, подхватил Баранов, сидевший справа от водителя. — Погоди, — отозвался Мазур, — дискотека будет, когда он выйдет из этого шалмана. — Танцы-обниманцы, — сказал Мамалыга. — Повторяю: аккуратно, — без особой нужды повторил Олег Федотович. — Просто объясните ему так, чтобы он все понял без слов. Мертвый он никому не нужен. Если вы, уроды, его зажмурите, я сам сделаю так, чтоб вы, все четверо, задницы прищурили. — Обижаешь, начальник, — весело сказал Баранов и увял под тяжелым, многообещающим взглядом Олега Федотовича. — Да ясно же все, Федотыч, — осторожно промямлил он после долгой, нехорошей паузы. — Сто раз уже все переговорено, сколько можно повторять? — Сколько нужно, столько и можно, — медленно остывая, сообщил ему Мазур. — Повторение — мать учения. Баранов промолчал, с каменным выражением лица глядя прямо перед собой. Мазур выбросил окурок в форточку и сейчас же закурил снова. Снаружи сквозь чуть приоткрытое окно доносился несмолкающий шум вечерней Москвы, улица была залита цветными электрическими огнями; на капотах и крышах припаркованных автомобилей вспыхивали и переливались отблески световых реклам, похожие на сполохи северного сияния. Со стороны ресторана слышались отголоски какой-то ритмичной музыки; мимо медленно прокатился милицейский «уазик». — А где-то бабы живут на свете, друзья сидят за водкою, — пробормотал с заднего сиденья Мамалыга. — Владеют камни, владеет ветер моей дырявой лодкою, — поддержал его Карпухин. Олег Федотович шевельнулся, скрипнув сиденьем, но воздержался от комментариев. Это была очень старая песня — он и не подозревал, что находящиеся в его подчинении сопляки могут ее знать. Эту песню, помнится, любили хором петь за столом его родители, когда в доме собирались гости. А еще раньше, когда во главе стола, бывало, восседал дед Олега Федотовича, Герой Советского Союза, отставной полковник КГБ, все застолье с таким же, а может, и большим энтузиазмом, с блестящими от навернувшейся слезы глазами, с раскрасневшимися от водки лицами растроганно ревело: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!», и отголоски этого хорового рева далеко разносились по тихой, отходящей ко сну улочке провинциального городка… Родители Олега Федотовича были люди образованные, неглупые и, хоть не причисляли себя к диссидентам, втихаря почитывали самиздат, шушукались на кухне о судьбе академика Сахарова, с удовольствием пересказывали анекдоты о генсеках — сперва о Хрущеве, а потом и о дорогом Лелике, — и глухо, сквозь зубы, поругивали власть. Песню про Родину и Сталина они, тем не менее, исполняли с большим подъемом, даже с надрывом; это было довольно странно, но странность эту Мазур осознал лишь много лет спустя, а тогда воспринимал все, и эту верноподданническую песню в том числе, как должное. Да и застольные песни — это одно, разговоры на кухне — другое, а повседневная жизнь — третье… Разве могло быть как-то иначе в этой чокнутой, вывихнутой стране? Поток этих ненужных, посторонних размышлений был прерван появлением на крылечке ресторана еще одного члена их группы. Лопатин вышел из зеркальных дверей и остановился — потный, распаренный, красный, в распахнутом пиджаке, с криво висящим, ослабленным галстуком и расстегнутым воротом рубашки. Выглядел он очень натурально — ни дать, ни взять, крепко подвыпивший командировочный, вынырнувший из кабацкой духоты на улицу глотнуть свежего воздуха, выкурить сигаретку, освежиться и немного очухаться, чтобы, вернувшись в зал, с новыми силами окунуться в омут ночной жизни столицы. Перебросившись парой коротких фраз со скучавшим тут же, на крылечке, охранником, Лопатин выудил из кармана пиджака пачку сигарет, вытряхнул одну и закурил. Это был условный сигнал, означавший, что клиент готовится покинуть заведение и уже потребовал счет. После этого «командировочный» повернулся к двери спиной и, глубоко засунув одну руку в карман брюк, задрав голову к ночному небу, густо задымил сигаретой с таким праздным, никчемным видом, что Олег Федотович даже засомневался: а в самом ли деле он притворяется, играя роль, или все-таки воспользовался удобным случаем и набрался по самые брови? — За работу, — не поворачивая головы, приказал он. — Да смотрите там, поаккуратнее. А то что-то вы сегодня шибко веселые. Глядите, как бы потом плакать не пришлось. — Все перекаты да перекаты, — открывая дверь, пробормотал Мамалыга строчку все из той же песенки. — Послать бы их по адресу! — поддакнул Карпухин, тоже открывая дверь. Баранов, в памяти которого еще свежо было воспоминание о только что полученном фитиле, вылез из машины молча. Делая вид, что не знакомы друг с другом, все трое неторопливо, по одному, перешли улицу и скрылись в подворотне. Именно через эту низкую, плохо освещенную арку клиент должен был пройти, чтобы попасть на соседнюю улицу, где припарковал свою машину, — если, конечно, ему не взбредет в голову потратить полчаса на пешую прогулку вокруг всего квартала. Проводив своих подчиненных долгим взглядом, Мазур закурил очередную сигарету и откинулся на спинку сиденья. В общем-то, поводов для беспокойства у него не было. Дело предстояло пустяковое, ребята были проверенные, а клиент не производил впечатления такого крутого профессионала, каким попытался представиться боссу. Он, конечно, принимал кое-какие меры предосторожности, но что это были за меры!.. Машину он, видите ли, на соседней улице оставил! Чтобы, значит, никто не догадался, в каком именно кабаке он водку жрет и баб щупает… Валенок сибирский, пень развесистый! Хвоста за собой не заметил, а туда же — шифроваться… Дверь ресторана распахнулась, и на пороге появился клиент. Тут произошла заминка, вызванная тем, что в это самое мгновение прохлаждавшемуся на крылечке Лопатину вздумалось вернуться в помещение. Клиент слегка посторонился, но Лопатин с пьяной готовностью услужить шагнул в ту же сторону. Пару секунд они топтались на месте, не в силах разойтись, а потом Лопатин, наконец, отступил на шаг и, отвесив пьяный полупоклон, обеими руками сделал широкий приглашающий жест: дескать, милости прошу! — Подонок, — сквозь зубы процедил Олег Федотович, по достоинству оценивший этот дурацкий спектакль. Клиент, впрочем, обратил на Лопатина внимания не больше, чем на какую-нибудь урну для мусора, ненароком очутившуюся у него на пути. Обогнув замершего в шутовском полупоклоне, со свесившимся чуть ли не до земли галстуком, «подонка», он скользнул равнодушным, невидящим взглядом по охраннику, легко сбежал по ступеням крыльца и, закуривая на ходу, целеустремленно зашагал к той самой подворотне, где его поджидал сюрприз. Наблюдавший за этим инцидентом из машины Мазур удовлетворенно кивнул: валенок — он и есть валенок, даже если он высок, красив, мускулист, хорошо и дорого одет и ведет себя, как принц крови. Даже непонятно, как этот дурень ухитрился заработать на дорогой костюм, престижную иномарку и обед в ресторане. Ведь видно же, что ни черта не понимает ни в людях, ни в жизни! Задеть такого человека, как Алик Жуковицкий, за самое больное место — за кошелек, и после этого, как ни в чем не бывало, с умным, независимым, хозяйским видом разгуливать по темным подворотням в самом центре Москвы! Будто нарочно неприятностей ищет, честное слово… Все так же неторопливо, размеренно шагая, клиент свернул в подворотню и скрылся из глаз. На фоне темного прямоугольного проема еще секунду висел, медленно рассеиваясь в неподвижном воздухе, освещенный яркими неоновыми лампами дымок его сигареты, а потом тоже исчез, растаял. Дверь ресторана снова распахнулась, и оттуда вышел Лопатин — застегнутый на все пуговицы, с подтянутым галстуком, аккуратно причесанный и без малейших признаков алкогольного опьянения, будто это не он минуту назад разыгрывал пьяную клоунаду. Особенно впечатляли очки в тонкой металлической оправе. Данная метаморфоза совершилась минимальными средствами, но была зато такой полной, что даже Мазур, не говоря уже об охраннике ресторана, не сразу узнал собственного подчиненного. Все-таки в Лопатине была артистическая, актерская жилка; понять его порой было сложно, иногда его выходки просто раздражали, но зато потом, как правило, оказывались вполне оправданными — вот, например, как сейчас. Он привлек массу внимания к своему возвращению в ресторан, зато никто в упор не заметил, что он вышел оттуда всего лишь через минуту. То есть видеть-то его охранник, конечно, видел, а вот узнал вряд ли… Лопатин не стал задерживаться на крыльце и, тем более, вступать с охранником в разговоры — это был бы уже перебор. Он спокойно спустился на тротуар и небрежно направился все к той же подворотне. Когда он там скрылся, Олег Федотович Мазур посмотрел на часы и расслабился. Теперь нужно было подождать — совсем немного, от двух до пяти минут, в зависимости от уровня физической подготовки клиента, — после чего можно будет с чистой совестью поехать домой и, наконец-то, плотно, с аппетитом поужинать. Глава 8 — Это чай, — сообщил Ефим Моисеевич, как будто напиток, разливаемый им по стаканам, можно было принять за что-то другое. — Или вы предпочитаете кофе? — Вообще-то, да, — сказал Глеб, разглядывая подстаканник. Подстаканник был массивный, литой, с рельефным изображением Красной площади и Кремля на фоне расходящихся веером солнечных лучей. Последний раз Сиверов видел такой лет тридцать назад, и он уже тогда был довольно старым — раритетом безвозвратно канувшей в прошлое эпохи великих строек, выраставших на костях политзаключенных. — Значит, в следующий раз будем пить кофе, — пообещал Ефим Моисеевич. — Хотя по части его приготовления я, прямо скажем, дилетант. Да и пью его редко. Сами понимаете — возраст, сердечко пошаливает… А вы пейте, сколько хотите. Здесь есть все необходимое, я вам потом покажу. Чего тут нет, так это водки и вообще крепких напитков. Они у нас под запретом — думаю, вы сами понимаете, почему. — В общих чертах, — сказал Глеб. — Курить здесь у вас, конечно, тоже нельзя? — Во-первых, не «у вас», а у нас, — поправил старик. — У нас с вами. А во-вторых, курите себе на здоровье. — Как же так? — изумился Сиверов. — А если пожар? Некоторое время Ефим Моисеевич молчал, задумчиво помешивая чай. В наступившей тишине слышалось только позвякивание ложечки о стекло да его хрипловатое стариковское дыхание. Глеб тоже молчал, слегка удивленный такой необычной реакцией на свой вполне невинный вопрос. Уж не заподозрил ли его старик в нехороших намерениях? Учитывая специфику данного заведения, такое подозрение могло возыметь далеко идущие последствия. Если этот дряхлый гном шепнет словечко своему веселому боссу, Ивану Яковлевичу, тот вряд ли станет затруднять себя проведением служебного расследования… — Я старый человек, — продолжая смотреть в стакан, где все еще помешивал ложечкой, медленно, словно сомневаясь в каждом слове, произнес, наконец, Ефим Моисеевич. — Бояться мне уже нечего… Он снова замолчал, и было непонятно, чем вызвана очередная пауза: то ли старик уже сказал все, что хотел, то ли просто подбирал слова. — Вы имеете в виду пожар? — спросил Глеб, не особенно рассчитывая на ответ. Но старик ответил. — И пожар тоже, — сказал он. — Хотя я имел в виду не только его. Я имел в виду, что в моем возрасте уже можно высказывать свои мнения, не слишком опасаясь последствий. «Ах, вот в чем дело, — подумал Глеб, осторожно пробуя горячий чай. Напиток был отменный — душистый, ароматный, крепкий и бодрящий. — Все ясно. Это же азбука работы в органах! Я опасаюсь, что он побежит стучать на меня, а он предполагает, что я могу сделать то же самое… Неприятно, конечно, но с этим ничего не поделаешь. Чтобы не считаться с такой возможностью, надо работать смотрителем маяка, а еще лучше — жить на необитаемом острове, питаясь козявками, и даже рыбу в море не ловить, чтоб не заметили с проходящего судна и не донесли, куда следует». — Так вот, — после очередной паузы продолжал Ефим Моисеевич, — вы таки мне чем-то симпатичны, и насчет пожара я вам скажу, как родному: я его не боюсь. Как всякий нормальный человек, я боюсь боли и вовсе не мечтаю погибнуть в огне. Но как один из создателей и единственный постоянный обитатель этого места, могу честно вам сказать: было бы, наверное, неплохо, если бы в один прекрасный день все это добро сгорело к чертовой матери. — Как это? — искренне удивился Сиверов. Меньше всего он ожидал услышать что-то подобное от этого престарелого книжного червя, весь смысл жизни которого, казалось, состоял в чтении и сортировке архивных материалов с целью извлечения из них информационных жемчужин. И вот он сидит посреди отобранных и сбереженных своими собственными руками воистину бесценных сокровищ и, не скрываясь, говорит о том, что было бы неплохо пустить все это по ветру дымом. Точно так же, наверное, из уст потомственного искусствоведа прозвучало бы признание в том, что она мечтает поджечь запасники Эрмитажа, Третьяковки, Лувра или Дрезденской галереи. И, пожалуй, услышав такое от Ирины Андроновой, Глеб удивился бы меньше: в конце концов, она была молода и могла сказать что-то подобное просто в сердцах, под влиянием момента. Но сейчас перед Сиверовым сидел пожилой, даже старый человек, и говорил он явно не сгоряча и не ради пустой бравады. — Как? — переспросил Ефим Моисеевич и, подняв голову, уставился на собеседника поверх очков с таким выражением, словно он был учителем, а Глеб — его любимым учеником, только что сморозившим у доски какую-то несусветную глупость, вроде того, что Земля плоская или что солнце встает на северо-западе. — Как… — повторил он, укоризненно покачивая головой. — Да очень просто! И меня удивляет, что вы сами этого не понимаете. Это, — он ткнул чайной ложечкой в сторону набитых бумагой стеллажей, — это, по-вашему, что? Это, юноша, хранилище сверхмощных информационных бомб! — А вы говорили, аппендикс, — невинно тараща глаза, напомнил Сиверов. — А вы таки язва, — сказал Ефим Моисеевич. — Похвально, похвально. Но дело ведь не в терминологии, а в сути. Пускай аппендикс! Это, по-вашему, лучше? Вам известно, что такое гнойный перитонит? Это когда аппендикс лопается, и его гниющее, зловонное содержимое выливается в брюшную полость. Люди от этого умирают до сих пор, несмотря на достижения современной медицины. Ефим Моисеевич со скорбным выражением лица отхлебнул из стакана, с треском разломил ванильную сушку, бросил один кусочек в рот и стал его посасывать, причмокивая губами. — Помните информационный бум времен горбачевской перестройки? — немного невнятно спросил он и опять с шумом отхлебнул из стакана. — Как не помнить, — сказал Глеб и, воспользовавшись полученным разрешением, зажег сигарету, которую уже давно вертел в пальцах. — Демократизация, гласность и прочие страшные вещи… — Совершенно верно. — Наклонившись, Ефим Моисеевич извлек из ящика стола и поставил перед Сиверовым массивную пепельницу из серого, с черными и белыми прожилками, полированного мрамора. В округлое углубление пепельницы была по старинке впрессована алюминиевая чашечка — чисто вымытая, но тусклая и вся исцарапанная от долгого употребления. — Тогда все буквально помешались на сенсационных разоблачениях коммунистического режима. Врали тогда во всех средствах массовой информации тоже безбожно — повышали рейтинг, увеличивали тиражи, зарабатывали на хлеб с маслом и черной икрой, — но, скажу вам по секрету, даже самое наглое, смелое и талантливое тогдашнее вранье — детский лепет по сравнению с некоторыми материалами, хранящимися на этих вот полках. — Охотно верю, — сказал Глеб и тоже разломил сушку. — Так вот, — продолжая посасывать и причмокивать, повествовательным тоном неспешно продолжал Ефим Моисеевич, — куратором нашего заведения в ту веселую пору был генерал-майор Викулов. Вполне приличный, самостоятельный человек, но, как позднее выяснилось, небольшого ума и… как бы это поточнее выразиться?.. слишком восторженный. После того, как демократы сняли с постамента памятник Дзержинскому, и им за это ничего не было, наш шеф решил, что все пропало, и что теперь все можно — хватай, что под руку подвернулось, и неси на рынок… — Ну, он был не так уж далек от истины, — заметил Сиверов. — Я не хуже вас знаю, откуда в нашей стране взялись олигархи, — сказал старик. — Пожалуй, даже лучше, поскольку, как очень точно выразился наш нынешний шеф, глубокоуважаемый Иван Яковлевич, контора пишет, и нет этому процессу ни конца, ни края. Однако должен вам заметить, дорогой Библиотекарь, что в олигархи выбились только те, кто брал то, что плохо лежало. Да и то не все, а лишь самые хитрые и удачливые из них. А генерал-майор Викулов не отличался ни одним из названных качеств, поскольку задумал приватизировать то, что лежало хорошо — то есть вот это самое хозяйство. Уж не знаю, с кем и на какие суммы он договорился, но думаю, что речь шла о деньгах немалых. В ту пору живой интерес к содержимому нашей корзины с грязным бельем испытывал весь мир, так что… Впрочем, не знаю. В те времена и тысяча долларов считалась приличной суммой. Как бы то ни было, наш генерал явился прямо сюда и приказал мне выдать ему на руки ряд документов, список которых он не поленился заранее подготовить, отпечатать на машинке и даже, знаете ли, скрепить гербовой печатью. — Так-так, — с интересом произнес Глеб. — Значит, говорите, приказал? — Представьте себе! — воскликнул Ефим Моисеевич и кинул в рот еще одну четвертушку ванильной сушки. — Именно приказал. Он был человек военный, строевой и, по-моему, очень жалел, что специфика службы в органах редко дает ему возможность надевать парадный мундир со всеми регалиями — звездами, юбилейными медалями и прочими побрякушками. Я потом часто думал, как такому человеку могли доверить руководство нашим объектом, и нашел только одно объяснение: время было смутное, вот и сунули на освободившуюся должность первого попавшегося долдона, который, наверное, слишком активно путался под ногами, мешая делить разваливающуюся на куски страну. Это, конечно, была ошибка, которая могла бы стать роковой, если бы на моем месте сидел такой же ярый поборник воинской дисциплины.